Станислав Хатунцев

СЮИТА ЖИЗНИ.

книжный шкаф, история вопроса, долг памяти

Илл.:Вид на район Пера и Константинополь. Эдуард Хильдебрандт.  1852 г.

Хатунцев Станислав Витальевич. Кандидат исторических наук. В 2006-2015 г.г. преподавал на кафедре истории России Воронежского государственного университета. Автор монографии «Константин Леонтьев: интеллектуальная биография (1850 — 1874 гг.)». и собственной версии концепции «Великого лимитрофа».

КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ, РУССКИЙ ПУБЛИЦИСТ И МЫСЛИТЕЛЬ

Константин Николаевич Леонтьев – одна из самых ярких, крупных и оригинальных личностей своего времени. Он прожил жизнь яркую, богатую разнообразными событиями и неожиданными поворотами судьбы. Был врачом, дипломатом, цензором, послушником, иноком, но всегда, независимо от рода занятий, выступал на ниве русской словесности. Его наследие – дюжина томов художественной прозы и критики, писем, социально-политической публицистики. Однако известен Леонтьев, прежде всего, именно как публицист и мыслитель.

По словам биографа и поэта Юрия Иваска, Леонтьев – это выдающийся представитель великой духовной контрреволюции XIX – ХХ столетий, которая защищала качество от количества, даровитое меньшинство от бездарного большинства, яркую личность от серой массы, дух от материи, природу от техники, искусство от прессы, истину – от рекламы и пропаганды, творческую свободу – от плутократии. В анналах человеческой мысли имя Леонтьева стоит в одном ряду с именами К. Карлейля и Ж. Гобино, Ф. Ницше и А. Шопенгауэра, Ж. Де Местра и Доносо Кортеса, О. Шпенглера и А. Мёллера ван ден Брука, М. Серрано, Х. Ортеги-и-Гасета.

Его позиции не были неизменны. В молодости он придерживался либеральных взглядов, потом стал либеральным консерватором, близким к почвенничеству и к славянофильству, однако же «поправел»; с середины 70-х годов XIX века это – «пламенный реакционер», защитник церковного Православия, самодержавия и дворянства. Леонтьева, наряду с Н.Я. Данилевским и К.П. Победоносцевым, можно включить в «триаду» виднейших представителей консервативной мысли пореформенной России XIX столетия. Н.А. Бердяев считал его одним из самых блестящих и своеобразных умов в русской литературе, «первым и единственным философом консерватизма», «самым крупным, единственным крупным мыслителем консервативного лагеря».

Леонтьев сотрудничал с такими выдающимися литературными силами охранительно-консервативной направленности, как М.П. Погодин, М.Н. Катков, В.П. Мещерский, Н.Н. Страхов, П.Е. Астафьев. Высокую оценку давали ему интеллектуальные оппоненты – Владимир Соловьев, Лев Толстой.

Леонтьев оказал прямое и весьма значительное влияние на становление взглядов таких фигур, как бывший член Исполнительного комитета и Распорядительной комиссии партии «Народная воля», её публицистический рупор Л.А. Тихомиров, ставший крупнейшим идеологом российской монархической государственности, философ Василий Розанов, консервативный публицист священник Иосиф Фудель, редактор журнала «Русское обозрение» А.А. Александров.

Имелись у мыслителя друзья и покровители в правительственных кругах. В их число входили государственный контролер Т.И. Филиппов, министр внутренних дел Д.А. Толстой, товарищ министра внутренних дел князь К.Д. Гагарин, министр народного просвещения граф И.Д. Делянов.

Знали о Леонтьеве и в императорском доме. Цесаревич Александр Александрович читал его работы по рекомендациям своего наставника профессора К.П. Победоносцева. Став императором, Александр III выразил мыслителю монаршую благодарность за двухтомный сборник «Восток, Россия и Славянство».

Несмотря на все это, Леонтьев остался в стороне от main stream’а русской политической жизни. Как правило, его блестящие по стилю, глубокие и оригинальные по мысли статьи и книги либо замалчивались, либо сурово критиковались, причем не только либералами и революционерами, но и многими консерваторами. Даже в эпоху так называемых контрреформ, проводимых кабинетом Александра III, казалось бы, по рецептам, выписываемым «доктором» Леонтьевым, идеи последнего оказались практически невостребованными.

Некоторую известность при жизни Леонтьев получил только с середины 1880-х годов. После смерти мыслителя интерес к нему заметно угас, однако не потух окончательно. Внимание к его взглядам со стороны российского общества усилилось благодаря революции 1905 – 1907 гг. и, в еще большей степени, событиям 1917-го – благодаря тому, что его слова о России и русской революции де-факто оказались пророческими. Однако та часть нашего интеллектуального класса, которая проявляла активный интерес к наследию Леонтьева, либо отправилась за границу (все тот же Н.А. Бердяев, П.Б. Струве, С.Л. Франк, П.Н. Милюков и др.), либо оказалась в положении гонимой «внутренней эмиграции» (И.И. Фудель, А.А. Александров, С.Н. Дурылин). Эмигранты внешние – Бердяев, «евразийцы», в меньшей степени «младороссы» – использовали идеи мыслителя в своих социально-политических построениях и познакомили с ними западную общественность, которая стремилась осмыслить феномен противостояния двух мировых систем, сложившийся по окончании Второй мировой войны.

В СССР к середине 30-х годов сложился устойчивый стереотип восприятия Леонтьева как мракобеса и крайнего реакционера, поэтому до начала 1960-х имя его на родине практически не упоминалось. Очень интересно, что в оценках Леонтьева партийные публицисты (такие, как Н. Мещеряков) вплоть до полного тождества сошлись с представителями либерального крыла эмиграции, такими как поэт Георгий Ивáнов. Однако хрущевская оттепель растопила лед, сковавший «подмороженное» наследие «русского Ницше». В 60 – 80-е годы в Советском Союзе увидели свет статьи с критикой высказывавшихся им взглядов, а на рубеже 80 – 90-х гг. имя блистательного философа и парадоксалиста стало особенно популярным, начался настоящий леонтьевский «ренессанс». На страну обрушился целый шквал публикаций, так или иначе касавшихся этого мыслителя. Интерес к его творчеству до сих пор не ослабевает. Леонтьева упоминают, цитируют, издают и переиздают его сочинения, о нем пишут – причем не только «традиционалисты», монархисты и консерваторы, но и коммунисты, и либералы. Ежегодно в России появляются десятки работ, посвященных этому интеллектуалу[1].

Причины этого феномена, на мой взгляд, в том, что страна, как и в начале прошлого века, оказалась на историческом перепутье, ищет свою дорогу и обращается к творческому наследию своих сынов-консерваторов, ранее не услышанных, замолчанных и забаненных  крикливым меньшинством так называемых «либералов» (в массе своей весьма далеких от истинного либерализма) и сонмами леваков-революционеров.

Однако нельзя обойти стороной и чрезвычайно высокое качество леонтьевской мысли – и по содержанию, и по форме. Леонтьев, русский «могиканин» и «зубр», был «человеком качества». Таких людей становится все меньше и меньше, и то, что они успели создать, рано или поздно выходит из-под бумажных глыб интеллектуального ширпотреба, начинает цениться так, как того заслуживает. Ветер тысячелетий уносит легковесные груды скапливающегося идейного мусора и освобождает скрывавшиеся под ними литые и чеканные формы подлинной мысли – мысли, созвучной национальной  и мировой истории, мысли, отражающей блистание Вечности. Тут и открывается изумленной публике махина «русского Сфинкса», «русского Юпитера» Константина Николаевича Леонтьева.

Нельзя не сказать об актуальности его идей именно в наши дни. С 80 – 90-х гг. прошедшего века и в России, и в мире особую остроту приобрел, казалось бы, во многих отношениях решенный уже «национальный вопрос», новый, титанически мощный импульс получили либерально-эгалитарные процессы, вылившиеся в так называемую глобализацию. Грозные события последних десятилетий «атомного» ХХ века и особенно наступившего III тысячелетия все чаще заставляют задумываться о конечных судьбах – не только нашей страны, нашего народа, но и человечества в целом, настоятельно требуют ставить и решать мировые историософско-эсхатологические проблемы. В этих устремлениях и попытках невозможно пройти мимо работ и взглядов такого замечательного русского мыслителя, как Константин Леонтьев.

Константин-Леонтьев -студент Московского университета. Акварель неизвестного художника.

Родился Леонтьев 13 января 1831 г. (25 января по новому стилю) в сельце Кудинове Мещовского уезда Калужской губернии, принадлежавшем  дворянам Леонтьевым.

Основную роль в его воспитании сыграла мать, Феодосия Петровна, представительница старинного, известного с начала XVI столетия рода, женщина умная, тонкая, образованная и сильная. Она была выпускницей Смольного института, любимицей императрицы Марии Федоровны; сына растила в «преданиях монархической любви и настоящего русского патриотизма», в атмосфере по-домашнему теплой православной религиозности.

Мать передала Константину кровь своего отца – Петра Матвеевича Карабанова, «дикого барина» в стиле екатерининской эпохи, в котором, по словам исследователя Юрия Иваска, страшное по своей необузданной свирепости «азиатство» и склонность к разврату сочетались с рыцарским великодушием, ненавистью ко лжи и двуличию, безудержной храбростью, преданностью государю и отечеству, любовью к прекрасному. Константин Николаевич гордился своим татарско-версальским предком.

Что касается отца мыслителя, то сейчас, благодаря О.Л. Фетисенко[2], можно утверждать, что им был не отставной гвардии прапорщик Н.Б. Леонтьев, человек малопримечательный, а Василий Дмитриевич Дурново, сын обер-гофмаршала, чиновника второго класса Табели о рангах[3]. За несколько лет до рождения Константина Николай Борисович за приставания к прислуге был отселён гордой Феодосией Петровной в отдельно стоящий флигель.

Десяти лет Леонтьев был определен в Смоленскую гимназию, затем попал в Петербург, кадетом в Дворянский полк. Из полка его уволили по болезни и приняли в Калужскую гимназию, которую он окончил в 1849-м с правом поступления в университет без экзаменов. В том же году начались его занятия на медицинском факультете Московского университета.

Автограф стихотворения К.Н.Леонтьева «Пембе».РГАЛИ.

Студенческая пора принесла Леонтьеву любовь, дружбу, встречи с замечательными людьми – Т.Н. Грановским, А.В. Сухово-Кобылиным, М.Н. Катковым, графиней Сальяс. Но вместе с этим пришли расшатанное здоровье, юношеское разочарование в жизни, крушение детской религиозной веры. Позднее Леонтьев остановился на «каком-то неясном деизме, эстетическом и свободном», но до тех пор переживал «горький, … жестокий процесс … умственного перелома»; мысль его впервые в жизни серьезно перерождалась.

Наступала эра противостояния «отцов» и «детей», и Леонтьев из стихийного монархиста стал полусознательным либералом неопределенного направления, приверженцем республиканской формы правления. Но и тогда в республиках ему нравилось не то, чем отличаются они от монархий, т.е. не политическая свобода и равноправность, а то, что роднило их: «сила, вырабатываемое сословным строем  разнообразие характеров, борьба, битвы, слава, живописность и т.д.». Даже в эту бестолковую, как считал сам Леонтьев, пору своей жизни он ни разу «ни кощунственной насмешкой, ни… доводами плохой либеральной философии не оскорбил тех личных чувств и тех идеалов», которые неизменно, до гроба, исповедовала его мать.

Умственный перелом и связанные с ним душевные терзания заставили Леонтьева обратиться к перу и бумаге. Первое же свое произведение – комедию «Женитьба по любви», он решил показать Тургеневу, чьими произведениями увлекался и даже считал себя эдаким тургеневским персонажем – «лишним человеком». Иван Сергеевич в то время жил на Остоженке, неподалеку от дома богатой аристократки Охотниковой, свояченицы матери Константина Николаевича, у которой он в Москве и остановился. Там у него были несколько комнат с отдельным входом-подъездом.

Однажды утром, весной 1851 года, Леонтьев, набравшись смелости, облачился в студенческий вицмундир, водрузил на голову треуголку и отправился к создателю «Записок охотника», дабы вручить ему свою рукопись. Маститый писатель весьма высоко оценил литературные опыты начинающего автора – настолько, что возложил на него, вместе со Львом Толстым, надежды на будущее русской литературы.

Между Тургеневым и Леонтьевым завязалась дружба, сыгравшая огромную роль в творческой судьбе Константина Николаевича. Но и сам Тургенев из этого общения кое-что

почерпнул. Так, выведенный студентом Леонтьевым в нескольких читанных Тургеневым рукописях образ доктора Руднева оказал большое воздействие на формирование образа Базарова – главного героя романа «Отцы и дети». Тургенев помогал молодому другу в решении его финансовых дел, тот бывал в его орловском имении Спасское-Лутовиново, где писатель с 1852 по конец 1853 гг. пребывал в ссылке под надзором полиции.

С 1854 г. повести и очерки Леонтьева начинают публиковать в русской периодике, в литературном приложении к газете «Московские ведомости» и в журнале «Отечественные записки».

Севастополь. Внутри редана. 1855-1856 г.г.. Фото Джеймса Робертсон

В том же году, не прослушав полного университетского курса, Константин Николаевич получил диплом, стал лекарем и поступил на военно-медицинскую службу. Он отправился в Крым, где разворачивались важнейшие события Севастопольской войны 1853 – 1856 годов. Простая, грубая и деятельная жизнь в Крыму вернула ему здоровье и свежесть, избавила от мучительного и кропотливого самоанализа, которому он предавался в Москве. Однако «честный труд» в военном госпитале близ Керчи, в крепости Еникале, не вполне устраивал потомка «дикого барина», хотя и там требовалась масса мужества, самообладания и других подобных им качеств – хотя бы для того, чтобы без наркоза, медицинской пилой, произвести ампутацию. Но Леонтьеву хотелось «настоящих», собственно военных опасностей: походов, схваток с неприятелем, пороховой гари, а также вольных степей. Он добился назначения в 65-й Донской казачий полк – тем более, что в мае 1855 г. Керчь была взята неприятелем. Этот эпизод Леонтьев впоследствии очень ярко описал в своих мемуарах.

Став же полковым лекарем, он вместе с казаками отправлялся на рекогносцировки и в рейды, участвовал в кавалерийских боях, руководил реквизициями, спал у бивуачных костров под крымскими звездами. «Природа и война! Степь и казацкий конь верховой! Молодость моя, …молодость и чистое небо!» – вспоминал он об этом времени. Служба Леонтьева в Крыму сопровождалась множеством гусарских историй и «подвигов». Он даже похитил в Феодосии прекрасную гречанку – Елизавету Политову, ставшую его женою через несколько лет. При всём этом не оставлял Леонтьев и литературного поприща.

В Крыму Константин Николаевич впервые в жизни столкнулся с тем Востоком, тяга к которому не оставляла его уже до смертного одра.

После окончания Севастопольской войны Константин Николаевич оставался в Тавриде до августа 1857 г. Таким образом, в Крыму он провёл практически три года жизни. В 1859 г. Леонтьев предложил министру просвещения Ковалевскому проект  создания на южном берегу Тавриды, в Казенном Ботаническом (Никитском) саду особой «учебницы естествоведения». На «Записку» Леонтьева было наложено несколько резолюций, сам он получил от министра благодарственное письмо, но …с места проект не сдвинулся.

Из Крыма путь отставного военного лекаря лежал в Москву. Но там места он себе не нашёл и отправился домашним врачом в имение баронессы Розен, располагавшееся в Арзамасском уезде Нижегородской губернии. Леонтьев лечил крестьян, занимался науками с сыновьями хозяйки имения, много читал, особенно по естествознанию, философии, русской и иностранной изящной литературе и, конечно же, писал сам.

Впечатления «нижегородского» периода жизни легли в основу романа «В своем краю», опубликованного в 1864 г. – сначала в «Отечественных Записках», затем – отдельным изданием. Современному читателю книга эта, к сожалению, практически не знакома, но она стоит того, чтобы сказать о ней немного подробней. И отнюдь не потому, что своей рецензии её «удостоил» едкий М.Е. Салтыков-Щедрин, а потому, что роман Леонтьева стал яркой литературной манифестацией так называемого «ницшеанства», «эстетического имморализма» – почти за два десятилетия до появления работ в этом духе самого Фридриха Ницше, и не в Германии, а в России. Это потом, на рубеже столетий, ницшеанство у нас в стране (вслед за Европой) вошло в моду, стало интеллектуальным «мэйнстримом», в том числе – в революционных кругах (ему отдали дань Горький, Луначарский, Борис Савинков и т.д.). Но тогда Леонтьев, русский «предвестник ницшеанства, неожиданно появившийся в 60-х годах» (это выражение критика начала ХХ века Б.А. Грифцова), остался практически не замеченным и на настроения общества нисколько не повлиял.

Кстати говоря, в конце жизни он познакомился с сочинениями Ницше. Сведения об этом встречаются в дневнике писателя – однофамильца Константина Николаевича Ивана Лео́нтьевича Леонтьева, публиковавшегося под псевдонимом Щеглов. Это единственный источник, указывающий на знакомство Леонтьева с работами германского философа.

Роман «В своем краю», завершенный еще до отъезда Леонтьева на Восток, т.е. до ноября 1863 г., нужно поставить рядом с законченным практически в то же время в том же Петербурге, только в Петропавловской крепости, «романом» Н.Г. Чернышевского «Что делать?». Подобно произведению известного теоретика-революционера, роман Леонтьева являлся литературно-художественным выражением целого спектра этических, эстетических, и, в конечном итоге, общественно-политических воззрений своего создателя, и по замыслу Леонтьева, должен был играть ту же роль, которую сыграло произведение Н.Г. Чернышевского: роль пропагандиста и агитатора, «наставника жизни». При этом в чисто литературном отношении роман Леонтьева написан несравненно более талантливо и гораздо более интересно, чем произведение отправленного в Сибирь революционного демократа. Главным его героем был гувернант Василий Милькеев, занимающийся с детьми графини Новосильцевой, в образе которой узнаются черты баронессы Розен.

К 60-м годам ХIХ в. созрело основанное на эстетизме мировоззрение Константина Николаевича. Он пришел к убеждению, что «всё хорошо, что прекрасно и сильно, – будь это святость, будь это разврат, будь это революция, будь это охранение…». Леонтьев решил оставить давно уже стеснявшую его практическую медицину, перебраться в столицу на Неве и стать профессиональным литератором: «открывать глаза» на истины эстетизма читающей публике. Выйдя во вторую в его жизни отставку со службы и пожив немного в Кудиново, Леонтьев отправился к брату Владимиру в Петербург. Но там он замечен не был: русскому обществу, увлеченному вихрем либеральных реформ, было не до эстетики.

Повращавшись в «передовых» кругах столичной интеллигенции и хорошо узнав её представителей, Леонтьев проникся неприязнью к их демократическим идеалам и к буржуазному прогрессу, ведущему ко всеобщему равенству, к господству так называемого «среднего человека» – ограниченного и самодовольно-скучного буржуа, к уничтожению поэзии и красоты жизни, всех её цветов кроме сюртучно-серого. С этим он как эстет мириться не мог. Поняв, что прекрасного гораздо больше на стороне «церкви, монархии, войска, дворянства, неравенства и т.д., чем на стороне современного уравнения», крайней и умеренной буржуазности, Леонтьев встал на сторону «консерваторов». Для него это означало разрыв с юношеским либерализмом и либералами, в том числе с Тургеневым. И Леонтьев скрепя сердце расстается со своим литературным патроном. Борьба идей в его душе была так сильна, что он «похудал и почти целые петербургские длинные ночи проводил нередко без сна, положивши голову и руки на стол в изнеможении страдальческого раздумья». Ученик Леонтьева Александров описывает момент его разрыва со столичными демократами на Аничковом мосту, который известен всем, кто интересовался этим мыслителем.

Следует отметить парадоксальное влияние на него работ А.И. Герцена: они поворачивали Леонтьева не к революции, а наоборот – к консервативным идеям, прежде всего – благодаря убойной эстетической критике Герценом современной ему мещанской Европы. Именно под его влиянием Леонтьев осознал и сформулировал глубоко имманентную ему самому точку зрения на буржуазию и на буржуазное общество в целом[4].

В чуждом для него Петербурге, да и вообще в России, всё прочнее становящейся на путь общеевропейского развития, меняющей поэзию патриархального дворянско-крестьянского быта на прозу пореформенной буржуазности, Леонтьеву становится душно, и он, устроившись на службу в Азиатский департамент имперского МИДа, бежит на экзотически-яркий, сверкающий многоцветьем красок Восток, в балканские провинции Турции.

На это решение повлияли две встречи с русскими дипломатами, служившими в Османской империи, а устроиться на службу помог брат Владимир, знавший директора Азиатского департамента Стремоухова. Леонтьев сдал необходимые экзамены, послужил в архиве МИДа и получил там очень рельефное представление о русской политике на Востоке.

С конца 1863 г. Константин Леонтьев – секретарь и драгоман (т.е. переводчик) русского консульства на острове Крит. Здесь, отстаивая престиж и достоинство своей Родины, да и собственную дворянскую честь, он вступает в конфликт с французским консулом Дерше. Тот в одной из бесед отзывается о России оскорбительно, и Леонтьев отвечает ему ударом хлыста. Русское посольство в восторге от этого смелого, хотя и не дипломатичного поступка. Константина Николаевича отзывают в турецкую столицу, там он получает назначение в бывшую резиденцию османских султанов, первую их столицу в Европе – город Адрианополь.

Святая София. Уильям Генри Бартлетт. 1836 г.

Служа на Востоке, Леонтьев делил своё время между напряженной дипломатической деятельностью, сердечными увлечениями и занятиями литературой. Там он писал свои балканские очерки, рассказы и повести, оттуда отправлял корреспонденции и статьи в русские газеты, журналы. Жил Леонтьев на широкую ногу, привычки имел совершенно барские. Так, утренний кофе был для него настоящим ритуалом и растягивался часа на два. Он держал множество слуг, и жалованья (вполне приличного) ему всегда не хватало. Это заставляло Константина Николаевича делать весьма значительные долги, благодаря чему он «познакомился» со множеством местных ростовщиков, одним из которых был Соломон Нардеа – «Шейлок» османского разлива. Долги, сделанные в Турции, Леонтьев выплачивал до конца жизни.

В Министерстве иностранных дел его знали и ценили, у начальства – русского посла в Порте графа Н.П. Игнатьева, начальника Азиатского департамента МИДа Стремоухова и самого министра, а впоследствии – канцлера Горчакова, он был на отличном счету, и служебная карьера Леонтьева продвигалась быстро. В 1865 г. он получил назначение в Белград, однако добраться туда не успел – назначение было отменено, и Леонтьев остался в Турции. В мае 1867 г. он становится вице-консулом в придунайском городе Тульча, с 1812 по 1856 годы принадлежавшем России.

Константин Леонтьев. Конец 1870-х г.г. -РГАЛИ.

Одной из главных его задач в Тульче было противодействие польской эмиграции, которая работала против России и пыталась настроить против неё местных старообрядцев.

В 1869 – 1871 гг. Леонтьев – консул, сначала в Янине, затем в Салониках. Туда к нему приезжает «запретная любовь», полуплемянница (если учитывать отцовство Василия Дурново) Мария Владимировна. Эта женщина, которая была моложе Леонтьева на 16 лет, любила его и была предана ему до конца жизни. Она очень много сделала для сохранения творческого наследия этого мыслителя-публициста.

Тем временем на службе ему предлагают пост генерального консула в Праге – после образования там вакансии, но… Судьба вносит в эти планы свои коррективы.

1871-й год стал для Леонтьева годом тяжелых испытаний, годом окончательной «переоценки всех ценностей», третьего и последнего в его жизни умственного перелома. Период эстетического упоения бытием проходит, на смену ему являются усталость, душевное томление и тоска, возникает мысль уйти в монастырь. Зимой в Петербурге умирает любящая и любимая мать, а летом Леонтьев заболевает сильным желудочным расстройством и, принимая свой недуг за холеру, готовится к смерти сам. В один из наиболее ужасных моментов болезни, глядя на образ Богородицы, привезенный одним греческим монахом с Афона, Леонтьев уверовал вдруг не только в ее существование, но и во всемогущество, сжал кулаки и воскликнул: «Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно-грешную жизнь! Подыми меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного верующего…, и… постригусь в монахи…». Через два часа Константин Николаевич почувствовал значительное облегчение и стал совсем другим человеком. Со старой жизнью покончено; Леонтьев пришел к глубинному, «личному», как он его назвал, православию, и личная вера докончила в 40 лет и политическое, и художественное его воспитание.

Около года он провёл на горе Афон среди греческих и русских монахов, желая получить пострижение в этой обители. Однако мудрые духовные наставники, старцы, убедили его повременить с монашеством и уехать в Константинополь. Там он вытребовал у посла Игнатьева отставку от дипломатической службы, предоставленную ему с большой неохотой, и написал свою крупнейшую историософскую работу «Византизм и Славянство», в которой «дополнил» концепцию культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского своей «гипотезой триединого развития»

Гипотезу «триединого развития» Леонтьев развивал параллельно с формированием теории Данилевского, одновременно с ним. «Труд жизни» последнего, «Россия и Европа», начал публиковаться только в 1869 году. А уже в 1867 г. у Леонтьева была схема процесса триединого развития[5].

Его первый, начальный этап он именовал периодом «первичной простоты». Содержание этого этапа – индивидуализация того или иного социального организма, т.е. обособление его, с одной стороны, от окружающей природы, с другой – от остальных общественных организмов и постепенный переход его от простейшего к сложнейшему, от примитивности и бесцветности к оригинальности и многокрасочности. На протяжении этого периода увеличивается внутреннее богатство социума, укрепляется его единство.

Ко времени достижения пика развития, то есть, по Леонтьеву, высшей степени дифференциации культуры в деспотическом единстве её духовно-религиозной идеи, наступает вторая стадия – стадия  «цветущей сложности». Затем приходит пора «вторичного», или же «предсмертного», «смесительного упрощения» и «вторичной простоты». На этой ступени уменьшается число индивидуальных признаков общественного организма, упрощаются и смешиваются его составные части, нарушается его единство и сила. «Всё постепенно понижается, мешается, сливается,… переходя в нечто общее, не собой уже и не для себя существующее». Конечный результат этого процесса – оформление предельно сглаженного культурно-исторического ландшафта и гибель цивилизации.

Леонтьев постулировал, что время жизни всякого культурно-государственного организма составляет не более 1000 – 1200 лет и каждый из них проходит в своём развитии три вышеописанные ступени: «первичной простоты», «цветущей сложности» и «вторичного смесительного упрощения». Эта «гипотеза» во многих отношениях предвосхитила «морфологию истории» германского философа-эссеиста Освальда Шпенглера. Кстати, и сам великий немец «отводил» на существование каждой мировой культуры практически тот же срок, что и Леонтьев – тысячелетие.

Весной 1874 г. Леонтьев покинул Восток и возвратился в Россию. Здесь он собирался печатно проповедовать свои революционно-консервативные взгляды, добиться признания и стать «литературным генералом». Его великолепные повести из восточной жизни печатались в «Русском вестнике» М.Н. Каткова, вышли и отдельным изданием, но образованное общество того времени широкого внимания к ним, как и в предыдущем десятилетии к роману «В своём краю», не проявило. Статьи Леонтьева, предостерегавшие от повального в 70-е гг. XIX века увлечения панславизмом и безоглядного потворства России югославянам, в особенности – болгарам, боровшимся с Константинопольской патриархией, также не были оценены по достоинству. Только на рубеже 80-х и 90-х, после того как в 1885 – 1887 гг. братская вроде бы  Болгария, освобожденная от власти султана лавиной русских штыков и реками русской крови, отвернулась от своих московско-петербургских радетелей и стала союзницей Австро-Венгрии и Германии, некоторые представители консервативного лагеря вспомнили леонтьевские инвективы в адрес балканских единоверцев и согласились с их автором. Следует напомнить, что несмотря ни на какие разоблачения, панславизм остался одной из основных внешнеполитических доктрин России и именно панславизм, определявший поведение значительной части русского общества, был одним из важнейших факторов, вовлекших страну в I Мировую войну, приведшую её к катастрофе.

Вернувшись на родину, Леонтьев превратился в скитальца: жил то в Москве, то в имении Кудиново, которое он безуспешно пытался спасти от разорения и продажи с молотка, останавливался в Калуге, в Смоленске и в Петербурге, полгода провёл послушником в Николо-Угрешском монастыре. Наведывался он и в Оптину Пустынь, где обрел друга и катехизатора – о. Климента Зедергольма, о котором Леонтьев впоследствии написал очень интересную книгу, а потом духовного наставника – старца Амвросия, последнего из великих старцев этой обители. Но всюду его преследовала нужда, «дворянское оскудение». Несколько  месяцев в начале 1880 г. Леонтьев был помощником редактора русского официального листка «Варшавский дневник» князя Голицына. С его появлением газета стала ярче и интереснее, приобрела немало подписчиков, о ней узнали в столицах. Однако нехватка средств гонит Леонтьева и из Варшавы. Константин Николаевич возвращается в Москву и с помощью своего друга и единомышленника по церковным вопросам Т.И. Филиппова, устраивается цензором в Московский Цензурный Комитет.

Филиппов сам по себе – интереснейшая фигура, о которой стоит сказать хотя бы несколько слов. Он был членом так называемой «молодой редакции» журнала «Москвитянин», знатоком восточного христианства и собирателем русского песенного фольклора, основателем Русского Палестинского общества, занимал пост министерского уровня – был государственным контролёром, т.е., говоря современным языком, заведовал аудитом финансов всей Российской империи.

Цензорство было для Леонтьева «стиркой и ассенизацией чужого, большей частью грязного белья», но эта служба сделала его жизнь более размеренной, стабильной и обеспеченной. На ней бывший консул развлекал себя, как умел.

Так, однажды, цензурируя поэтическую строку «воруют даже генералы», он переправил её на «воруют даже либералы», что было совершеннейшей истиной.

Как-то к нему обратился один купец, умоляя защитить от литератора-шантажиста, печатавшего в бульварном романчике с продолжением подробности соблазнения им же дочери этого самого купца. Со следующего номера издания скандальная публикация была прервана. Когда же купец захотел отблагодарить своего спасителя солидной денежной суммой, то Леонтьев, кстати говоря, нуждавшийся в деньгах едва не до самой смерти, чуть не спустил его с лестницы.

Некий анонимный «доброжелатель» прислал ему записку со словами: «Г…но, брат». Леонтьев положил её в один из ящиков своего бюро и время от времени доставал и перечитывал – «чтобы не зазнаваться».

В годы цензорства Леонтьев много болел, страдал от массы недугов, зачастую хронических. Вот далеко не полный их список: катар гортани, заставлявший его зимою, с ноября по апрель, носить медицинский респиратор, спинномозговая болезнь, сужение мочевого канала – недуг, суливший почти что неизбежную смерть: либо под ножом хирурга, либо в результате медленной и мучительной интоксикации организма, невралгии, сыпь, язвы на руках и ногах, катаральная дизентерия, гнойное заражение крови, воспаление лимфатических сосудов. Константин Николаевич переносил всё это стоически, сохранял присутствие духа и продолжал, по мере сил и возможностей, свою литературную деятельность.

Вокруг него сформировался кружок молодежи, увлеченной его идеями и речами, главным образом – питомцев так называемого Катковского лицея и студентов Московского университета.

Среди учеников будущего «оптинского отшельника» Леонтьева и в целом в группе «молодых львов», которая активно общалась с ним, прежде всего следует назвать православного немца Иосифа Фуделя, ставшего священником, известным публицистом и общественным деятелем, филолога и редактора Анатолия Александрова, будущего профессора Я.А. Денисова и бывшего революционера Ф.П. Чуфрина, а также Г.И. Замараева, Н.А. Уманова, И.И. Кристи.

Иван Кристи был ближайшим и любимейшим учеником Леонтьева, «Иоанном Богословом» его «положительного» учения – гептастилизма, о котором немного ниже. Мыслитель прочил Кристи в свои преемники. Однако судьба «Ванечки» была нескладной, а потом и вовсе трагической. Будучи совсем молодым человеком, он стал жертвой тяжёлого психического заболевания и вскоре умер.

Два молодых человека из близкого окружения Леонтьева, А.Д. Оболенский и А.В. Волжин, впоследствии, хоть и ненадолго, стали обер-прокурорами Святейшего Синода.

Каждый ученик пошёл по жизни своей дорогой, никто из них не внёс фундаментального вклада в развитие идей своего учителя. Да и реально осуществимой и разработанной программы у Константина Николаевича не имелось. Он пытался свести свои озарения, глубокие и острые интуиции в единое учение – «гепта-» , или «эптастилизм», учение о семи столпах «нового созидания». Но никакого гептастилизма в четкой и законченной форме в природе не существовало, да и существовать не могло.

Гептастилизм был заявкой на создание доктрины, предназначенной для сотворения новой, небывало пышной четырехосновной культуры, которая воплотит в себе идеал Н.Я. Данилевского. Ею он и остался. И это – отнюдь не случайно, а предельно закономерно. Гептастилизм является стройплощадкой, неким либо неполным, либо «гуляющим» (что немаловажно) реестром государственно-культурных конструкций и помещений, которые следует возвести.

Однако законченный семиглавый комплекс «эптастилизма» стал бы отрицанием глубинных основ всей леонтьевской мысли как таковой. Он бы перечеркнул и разрушил «гипотезу триединого процесса», которая составляет костяк всей историософии «русского Ницше».

В начале 1880-х окрепла основанная на взаимной интеллектуальной симпатии дружба Леонтьева и Владимира Сергеевича Соловьева. Они переписывались, беседовали, спорили. Поначалу Леонтьев, со свойственной ему «влюбчивостью» в людей, в которых видел возможных – и гениальных! – продолжателей своего дела, Соловьева боготворил, но перед смертью, прочтя трактат этого философа об упадке средневекового мировоззрения, отрёкся от дружбы с ним, в сердцах порвав его фотографию, стоявшую на камине.

Надо сказать и о приятельских отношениях Леонтьева с крупным представителем позднего славянофильства, Сергеем Фёдоровичем Шараповым, представителем либеральной ветви в этом идейном течении. Он был учеником и идейным наследником самого Ивана Сергеевича Аксакова.

Константин Николаевич Леонтьев.

А в феврале 1887 г. Леонтьев вышел в отставку с последней, четвёртой по счёту, цензорской своей службы; благодаря стараниям сочувствовавших ему высокопоставленных правительственных чиновников получил неплохую пенсию – 1,5 тыс. руб. серебром плюс 1 тысячу дополнительно «за литературные труды», и поселился возле Оптиной Пустыни, в так называемом «консульском домике», расположенном у самой ограды этой обители. Начался один из самых продуктивных в творческом плане периодов его жизни, «болдинская осень» Леонтьева как публициста. Он пишет ряд статей под общим названием «Записки отшельника», встречается и спорит в Москве и в Оптиной с Львом Толстым, которого превозносил как писателя-художника и психолога, но которому за его «искания» хотел «сотни две горячих всыпать туда…» или обеспечить ссылку куда-нибудь в Сибирь, в Томск, чего Лев Николаевич, впрочем, как «зеркало русской революции» страстно желал и сам для усиления популярности своих морально-атеистических проповедей.

Необходимо отметить и несколько работ Леонтьева о современном ему национализме: «Национальная политика как орудие всемирной революции», «Плоды национальных движений на православном Востоке», «Письма к В.С. Соловьёву о национализме культурном и политическом». В них варьировалась мысль, что со времен Великой Французской революции национально-освободительные и национально-объединительные движения приводят не к развитию национальных культур и расцвету их самобытности, связанному с усилением оригинальных их черт, как это было, по мнению Леонтьева, в XV – XVII веках, а к буржуазно-космополитическим результатам: всеобщему усреднению и нивелировке, в частности – уничтожению сословий и состояний, вымиранию или капиталистическому перерождению старинной аристократии, подрыву монархической государственности, религиозных устоев и, вследствие всего этого, к обеднению культурной жизни народов.

Отметился Константин Николаевич и как незаурядный литературный критик. В работе «Анализ, стиль и веяние» он разобрал крупнейшие романы Л.Н. Толстого – «Война и мир», «Анна Каренина». А ранее, еще в начале 1860-х, написал несколько интересных критических статей, в том числе – посвященных тургеневскому роману «Накануне».

Жил он, особенно в последние годы, в Оптиной, эдаким патриархальным отцом-помещиком. Много времени и сил Леонтьев отдавал своим воспитанникам, «детям души», Варе и Николаю.

В апреле 1891 г. завязалась переписка между ним и тогда еще малоизвестным философом Василием Розановым, а в августе этого же года Константин Николаевич был тайно пострижен под именем Климента и по настоянию своего духовного отца, великого оптинского старца Амвросия, отправился в Троице-Сергиев Посад.

Там, в лаврской гостинице, он простудился и 12 ноября (24 ноября по новому стилю) умер от воспаления лёгких. Именно эту болезнь он чрезвычайно подробно описал в эссе «Византизм и славянство» как пример развития и усложнения различных процессов.

Интересно и символично, что незадолго до простуды Леонтьеву для обустройства в номере понадобился особенный синий тюль. Нужная ткань нашлась только в Москве, в одном-единственном месте – ритуальной лавке…

Могила К.Н. Леонтьева находится в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой лавры у храма Черниговской Божией Матери. Рядом с ним покоится и один из тех, кому были адресованы его последние письма, тот, кто, по мнению Константина Николаевича, понял его именно так, как сам он хотел быть понят другими – В.В. Розанов[6].

Список литературы

  1. Хатунцев С.В. Русский ум (Жизнь Константина Леонтьева) // Подъем. 2001. № 11.
  2. Хатунцев С.В. Общественно-политические взгляды и идейная эволюция К.Н. Леонтьева в 60-е – начале 70-х гг. XIX века // Вопросы философии. 2005. № 10.
  3. Хатунцев С.В. Проблема «Россия – Запад» во взглядах К.Н. Леонтьева (60-е гг. XIX века) // Вопросы истории. 2006. № 3.
  4. Хатунцев С.В. Константин Леонтьев: интеллектуальная биография (1850 – 1874 гг.). СПб., 2007.
  5. Хатунцев С.В. Константин Леонтьев: жизнь и судьба // Наш современник. 2011. № 11.
  6. Фетисенко О.Л. Гептастилисты. Константин Леонтьев, его собеседники и ученики. СПб., 2012.

[1] Хатунцев С.В. Константин Леонтьев: интеллектуальная биография (1850 – 1874 гг.). СПб., 2007. С. 5 – 6.

[2] Фетисенко О.Л. Гептастилисты. Константин Леонтьев, его собеседники и ученики. СПб., 2012.

[3] Всего их, классов, было, как известно, четырнадцать.

[4] Хатунцев С.В. Общественно-политические взгляды и идейная эволюция К.Н. Леонтьева в 60-е – начале 70-х гг. XIX века // Вопросы философии. 2005. № 10. С. 131.

[5] Хатунцев С.В. Проблема «Россия – Запад» во взглядах К.Н. Леонтьева (60-е гг. XIX века) // Вопросы истории. 2006. № 3.

[6] Хатунцев С.В. Русский ум (Жизнь Константина Леонтьева) // Подъем. 2001. № 11. С. 209; Он же. Константин Леонтьев: жизнь и судьба // Наш современник. 2011. № 11. С. 208.