Илл.: Илья Репин. Бурлаки на Волге. 1870—1873. 

В статье речь пойдет о малоисследованной интеллектуальной институции: о культурной издательской артели «Наука и Школа» (Петроград), сопоставимой по замыслу с «Вольфилой» и ВАДК. Особое место в ее деятельности занимает проект издания серии монографий «Россия и Европа» и выпуск серии «систематических программ» по философии. Целями проекта были поиск собственного языка русской философии, и – диалога между Востоком и Западом. В проекте принимали участие Л.П. Карсавин, Н.О. Лосский, Э.Л. Радлов, А.Л. Сакетти и др. В работе показываются не только линии взаимодействия Карсавина с другими членами артели, но и проясняется судьба ряда «странных» для философа публикаций (к примеру, в журнале «Артельное дело»). Прослеживается формирование концепта «симфонической личности» в связи с основными идеями «артельной» идеологии.

Статья написана на основании архивных материалов.

И издательство «Наука и Школа»ⁱ, и позже издательство «Academia»ⁱⁱ были изначально сформированы как артели. Вообще, анализ «артельных» постнароднических концепций, в том числе, и книгоиздания, – является темой отдельного исследованияⁱⁱⁱ. Однако то была особая артель: артель с ярко выраженным философским уклоном, хотя формальными идеологами проекта были литературовед акад. Н.А. Котляревский^iv, юрист Ю.П. Новицкий^v и издатель А.А. Кроленко^vi, а в правление артели входили изначально «Председатель-академик Нестор Котляревский, члены: Новицкий, Сакетти, Кубасов^vii, Барсков^viii и Кроленко»^ix. Уже на третьем заседании правления «Науки и Школы» (30 марта – 12 апреля 1918) философ А.Л. Саккетти^x, бывший действительным членом Правления с самого ее основания, т.е. с 22 марта 1918 года, ставит вопрос о «желании вступления в члены артели Эр<неста> Львов<ича> <так! – А.Р.> Радлова и Ник<олая> Он<уфриевича> Лосского»^xi со следующей резолюцией: «Принять в члены артели Эрнеста Львовича Радлова и Ник<олая> Онуф<риевича> Лосского»^xii. В июле 1918 года в круг авторов артели попадает И.И. Лапшин и его книги: «сборник по вопросам творчества, психологии Джемса и философии воображения»^xiii, а 25 сентября 1920 года – С.Л. Франк^xiv.

Первое присутствие Л.П. Карсавина на заседаниях Правления зафиксировано в протоколе от 26 декабря 1918 года – и это заседание становится программным:

3) намеченный издательскою комиссиею план издательской деятельности артели. – I) Наметить издание программ (по философии, истории и литературе, в коих должна охватываться литература вопроса, критика, руководство и введение в отдельные дисциплины) – II) Просить Н.О. Лосского, Э.Л. Радлова и Л.П. Карсавина взять на себя составление программы по философии (философии, психологии, логике и этике) – III) Наметить к изданию книгу Н.О. Лосского «Вопросы гносеологии» – IV) Воздержать<ся> от издания книг Лапшина И.И. временно. – V) Отказаться от издания книг а) Перельмана учебник геометрии б) Державин методика. – VI) – просить Л.П. Карсавина обдумать вопрос о издании и переводе христианских апокрифов первых двух веков.^xv

Действительно, основные философские направления деятельности «Науки и Школы»: издание специальных программ; философское книгоиздание; постепенный отход от изначальной идеи издавать популярные, и потому хорошо продающиеся учебники для средней и высшей школы в сторону публикации философской литературы при условии четкого соблюдения авторского права, не очень выгодного именно для плохо, как правило, раскупаемых философских новинок^xvi; и, наконец, идея перевода христианских апокрифов первых двух веков, столь важных для русской христианской философской традиции, – уже заключены в этой резолюции. Нам остается лишь посмотреть, как реализовывалась эта программа в суровой реальности рубежа 1910-х–1920-х годов.

***

Началом творческой деятельности Карсавина как участника «артельного дела» следует считать период с 26 декабря 1918 по 16 января 1919, когда, на первом заседании Правления нового года, наряду с невозможностью «временно приступить к изданию книг Н.О. Лосского “Сборник статей” и “Гносеология”», вторым пунктом повестки было заслушано «2) Сообщение о возможности осуществления издания апокрифов отдельными выпусками при редакторах Карсавине, Жебелеве, Тураеве и Марре» – и резолюция: «Принято к сведению»^xvii. Из этого же протокола мы узнаем, что «Учебник социологии» маститого Н.И. Кареева^xviii издавался на тех же условиях, что и «Введение в философию» Лосского, что только подчеркивает высокий статус философа-интуитивиста. То, что в начале деятельности «Науки и Школы» бывший историк-медиевист со скандальной репутацией^xix Карсавин не был ключевой фигурой, свидетельствует характерная описка секретаря «Н.П. Карсавин» в протоколе заседания Правления от 23 января 1919 года. В этом заседании Карсавин принимает участие и делает сообщение «… о плане работ по переводу и изданию Новозаветных апокрифов», предлагая, одновременно, издать и его собственные новые работы^xx Видимо, с этого момента следует считать поворот интереса Карсавина от истории средних веков к построению собственной философской системы, свершившимся: первой же книгой, предложенной для «Науки и Школы», была философская «Saligia» – и она была моментально принята к публикации в виде «книги-миниатюры»^xxi.

С тех пор Карсавин становится постоянным участником заседаний Правления артели вплоть до 5 февраля 1922 года – (полустертая карандашная запись), в которой записано лаконично: «Присутствовали все»^xxii. Протоколы дают документальное подтверждение постепенного роста авторитета философа в «Науке и Школе». Уже в 1918 году Карсавин указан как член правления артели^xxiii, а в четвертом по счету списке членов артели идет вторым после Председателя правления – акад. Н.А. Котляревского^xxiv. Особенно показательными оказались выборы в члены правления от 6 мая 1919 года: при общем голосовании Карсавин набирает 13 голосов (больше всего – Котляревский и Новицкий, соответственно 14 и 15; Саккетти и Лосский – по 11 и Лапшин – 1)^xxv. Для будущих исследователей творчества Карсавина, Лосского и С.А. Аскольдова^xxvi немаловажно то обстоятельство, что журнал «Ирида», редактируемый А.С. Долининым, также издавался на средства артели^xxvii; поэтому позднейшее, уже в 1922 году и в рамках деятельности книгоиздательства «Мысль», участие «социально-близких» Карсавина и Аскольдова в долининских сборниках по Достоевскому^xxviii не должно вызвать никакого удивления.

***

Наиболее важным программным документом любой организации является его устав^xxix. Следует сразу же отметить, что в архиве отложилась вторая редакция Устава артели, поскольку первая в вышестоящих инстанциях зарегистрирована не была^xxx, и именно вторая была утверждена Регистрационной комиссией Кооперативного отдела СНХ Северного района 1 ноября 1918 года за № 252. Устав гласил:

§ 1. Трудовая артель профессоров, педагогов и интеллигентных тружеников под названием «НАУКА И ШКОЛА», учреждается в Петрограде и имеет своею целью содействовать материальному и духовному благосостоянию своих членов посредством организации личного их труда, для составления, редактирования, издания и снабжения широких слоёв учащихся, учителей, читателей, любителей полезной и нужной книгой и иного рода произведениями печати.

§ 2. В осуществление своей цели, артель организует ряд различных культурных начинаний по составлению библиотек, даче экспертизы по вопросам книжного дела, а также издательство книг и пособий, снабжение учебных заведений книгами и пособиями и книготорговлю. <…>

§ 3. Наряду с хозяйственной деятельностью для достижения своих целей, артель может производить всякого рода обследования и опубликовывать их результаты, выпускать периодические и иные издания, возбуждать в подлежащих учреждениях ходатайства, основывать учреждения для обслуживания всякого рода действия, направленных к развитию артели и благосостоянию её членов^xxxi.

Достаточно декларативен и другой документ: Программа деятельности «организованной группой профессоров и приват-доцентов Петроградского университета книгопродавческой и книгоиздательской трудовой артели “Наука и Школа”»^xxxii, где подчеркивается, что с миром наживы и капитала деятельность артели ничего общего не имеет, а «… предполагаемая здесь работа в области книжного дела находится в совершенно других условиях. Ни в какой области интеллигенция не стоит так близко к промышленной и торговой деятельности и не находится с ней в такой органической связи, как в области книготорговли и книгоиздания»^xxxiii, и указывается три основные направления деятельности артели: «1) книготорговля, 2) организованное снабжение книгами учебных заведений на началах кооперации, 3) книгоиздательство»^xxxiv. Показательно и то, что «пай не может иметь места без личного участия, т.е. все паи предприятия принадлежат только трудящимся в нем (копартнершип) <…> Что же касается участия личным трудом в предприятии артели, то таковое <…> может получить самое разнообразное выражение»^xxxv. Личный труд в участии деятельности артели заключался, в частности, в том, что наиболее именитые ее участники – Котляревский и Лосский – передали артели ряд своих книг для напечатания, что сразу же подняло ее рейтинг, а сами члены партнерства были кристально честны друг перед другом во взаиморасчетах, фактически немыслимых в сегодняшнем книгоиздании. Два характерных примера:

2. Сообщение Ю.П. Новицкого о переговорах с акад. Петриным по поводу его курса. Соглашение состоялось, деньги автору уплочены (3 млн. рублей) и от него получена расписка об окончательно расчёте с издательством. Со стороны автора выражены дополнительно след<ующие> пожелания: 1) так как расчет с ним произведен за 16 листов, а в книге их оказалось 17, то автору желательно в какой либо форме учесть это обстоятельство 2) желательно предоставление двух корректур, 3) автор желал бы получить 20 авторских экземп<ляров> 4) автор желал бы получить комплект изд. «Науки и Школы». – Принимая во внимание лишний лист в книге, уплатить автору дополнительно 250 тыс. руб. и удовлетворить полностью все остальные пожелания автора.

<…>

59 об. 7. О вознаграждении Л.П. Карсавина за произведенную им корректуру книги Кареева по историографии французск<ой> революции^xxxvi. – Уплатить 500 тысяч руб.^xxxvii.

В нынешних условиях у автора просто бы сократили лишний печатный лист; «вторая корректура» (а иногда и первая) зачастую остаётся за гранью авторских мечтаний, как и оплата труда корректора.

Всё это позволяло издательской артели держаться «на плаву» в 1918–1921 годах – бесспорно, не самых удачных годах для книгоиздания, тем более – для издания научной и философской литературы, рассчитанной на специфический круг потребителя. Только 25 ноября 1921 года артель «Наука и Школа» попросила у государства ссуду в размере 1 млрд. руб. – не столь значительную по тем временам. До этого, судя по протоколам заседаний правления, приход сходился с расходом с небольшим положительным сальдо. Правда, для того, чтобы этот странный коммерческий проект был успешным, необходимо было такого читателя-потребителя обрести.

***

И именно поэтому так примечателен документ, похожий на программный проспект, но слишком страстно написанный для сочинений такого жанра, по-своему и совсем внеэкономически объясняющий главную цель артели: «<…>Цель предприятия быть непосредственным проводником книг между её творцом, т.е. автором, и главным потребителем, т.е. школой высшей, средней и низшей, а также лицами, ищущими самообразования <курсив мой. – А.Р.>. Предприятие ставит себе технической задачей: 1) облегчить авторам доступ к печатному станку с наименьшей для них затратой труда и средств, 2) допускать книгу в школу непосредственно путем привлечения самих школьных организаций в кооператив “Наука и Школа”»^xxxviii: И, наконец, суть проекта, который без сомнения можно было бы назвать утопическим, если бы не его успешность; фактически – политическая программа мирного «артельного дела»: два огромных предложения, которые имеет смысл привести целиком:

… В то время как одна группа русских людей, верящая в исключительную силу штыка и физической силы, бряцая сама смертоносным оружием, призывает всех научиться владеть им, полагая в нем единственное орудие как для отвоевания потерянного прошлого, так и для защиты только что завоёванной политической свободы, упомянутая группа-артель также призывает всех вооружиться, но другим оружием – знанием^xxxix, памятуя, что история цивилизации всех времен и народов свидетельствует, что победа в борьбе наций всегда останется на стороне более сильной культуры^xl. Повторяем, именно теперь, в эти страшные, эти грозные часы испытания глубин национального самолюбия и высот национальной гордости, упомянутая группа представителей интеллигентного труда, безсильная противупоставить что-либо однородное врагу, направившему против нее острие своего оружия, готова вся уйти в одно любовное попечение об единственном своем богатстве, ещё не в конец загубленном, – о своих детях, отстаивать их интересы, полагая в них счастие грядущей России^xli.

В этом пространном пассаже – не только интерпретация распространенного эсеровского лозунга «в борьбе обретешь ты право своё». Тут ещё и известная самоотверженность, – самоумаление своего поколения «во славу грядущих поколений», столь характерное и для неонародников, и для ранних марксистов. Как видим, уже основные уставные документы артели в своей риторике содержали элементы всех этих трёх традиций.

Но самое интересное здесь не это, не «повторение пройденного». Самое интересное здесь – фраза об «истории цивилизации всех времен и народов» и о сильной культуре как залоге победы в «борьбе наций». Оставим пока в стороне О. Шпенглера и К. Леонтьева, волна интереса к которым, поднимающаяся примерно в это время (чуть позже) и в Москве, и в Петербурге, вполне объяснима: сама идея смены цивилизаций как нельзя лучше подходила для текущего момента и некоторым образом внушала оптимизм. Не случайно автор этой программы самоназывает скромную на первый взгляд трудовую артель «Вольной Академией учебно-просветительного дела», по аналогу с Вольфилой и Вольной Академией духовной культуры, – как и не случайно то, что многие члены артели мигрировали из институциональной смычки «Наука и Школа» – «Мысль» – «Academia» – в Вольфилу и обратно: «Эта своеобразная Вольная Академия учебно-просветительного дела^xlii может развернуться в крупнейшее всероссийское предприятие высокой культурной ценности. Семя уже брошено, но всходы зависят не только от воли Провидения и от рук трудящихся, но и от благоустройства и богатства тех технических средств, которыми необходимо обладать, если хочешь хорошего урожая»^xliii. Заметим вскользь, что, действительно, помимо рабочей силы и удачи в любом артельном деле необходимы технические средства, к примеру, сеялка, веялка или молотилка. Или – сеть книжных магазинов и печатный станок. Этими техническими средствами артель обладала^xliv.

Но здесь речь идет о культуре и прежде всего о культуре; о смене типов культур. И среди участников этой артели мы действительно находим человека, – единственного такого человека, Карсавина, – теория культуры в творчестве которого займет совершенно особое место и выльется, – в итоге, – в «Europos kulturos istorija»^xlv в пяти томах, до сих пор до конца не переведенной на русский язык и, как следствие, неоцененной.

Наиболее близкий к решению задачи построения теории новой культуры (и, затем, культуры нового, небывалого, не-фаустова, говоря языком О. Шпенглера, типа) замысел – «Проект серии монографий “Россия и Европа”» (1918–1920)^xlvi, к которому Карсавин был привлечен уже с самого начала его практической реализации: на заседании от 6 ноября 1921 года было принято решение запустить в печать уже все имеющиеся монографии серии, а саму серию – открыть вводной книгой, написанной Котляревским и Карсавиным^xlvii. Сам проект включал в себя перечень лиц от Екатерины II и Фон Визина до – разумеется – Плеханова и Кропоткина (впрочем, не были забыты и Александры II и III, народники и народовольцы, Данилевский и Страхов, эпигоны славянофильства и Владимир Соловьёв, размер монографий – от 8 до 10 листов); был очень похож на краткое оглавление грядущих «Историй русской философии» от Радлова и Шпета до Зеньковского и Лосского; – и смело мог бы быть причислен к феноменам «истории несбывшихся событий», наряду с дурылинскими «Московскими сборниками» или лосевской серией «Духовная Русь», если бы не одно обстоятельство.

В преамбуле к программе написано:

В какие-бы формы эта революция на первых порах не вылилась, к какому-бы социально-политическому укладу она ни привела в ближайшем будущем, она ни в каком случае не может быть сочтена явлением случайным и местным. Первоисточники ее – не одни лишь условия нашей национальной и исторической жизни и наши типические племенные черты, она скреплена идейным нашим общением с Западом и она несомненно в свое время окажет свое влияние на ход революционной практики в жизни наших соседей. Участие России в мировой войне и перенос полюса революционной силы с Запада на Восток – должны повлечь за собой и перемещение границы, отделявшей до сих пор восточные страны от западных: и наша родина, которая до сих пор была авангардом Востока, должна стать авангардом Запада.

<…> Как это случится, в какой мере Россия выполнит новую задачу, которая теперь перед ней становится, как с этой задачей сочтутся национальные черты нашего ума, характера, темперамента, и традиции нашего прошлого; чем придется пожертвовать и что приобрести – покажет будущее, но несомненно, что после всего пережитого наша мысль должна будет вернуться к старой теме – о Востоке и Западе, о России, о Европе, о призвании и мысли России среди других племен и государств, и наконец о тех отвлеченных, общих началах жизни, которые – как люди издавна думают – находят свое более или менее осязаемое обнаружение в жизни того или иного народа. К этим старым вопросам придется вернуться»^xlviii.

Мы видим: фаустова культура идет на спад. Но и свет больше не идет с Востока. Именно России предстоит стать тем обновленным Западом, которого ещё нет, но который «бýди! бýди». Так мыслилось, так чаялось, так верилось в Петербурге на рубеже первого и второго десятилетий ХХ века. Последующие десятилетия этого века показали всю несбыточность этой мечты.

Однако в программе «России и Европы» говорится еще кое о чем: о каких-то смутных, неясных и малоопределенных «отвлеченных, общих началах жизни, которые – как люди издавна думают – находят свое более или менее осязаемое обнаружение в жизни того или иного народа». Различение между универсализмом и национальной идентичностью больше не является различением: скорее, идентичность мыслится как основание универсализма – но универсализма нового типа. Такой концептуальный сдвиг требует прояснения оснований, и Карсавин, вне всяких проектов и программ, сам уже начинает совершать потихоньку это «вечное возвращение». Итогом его петербургского периода, отразившимся в книжной продукции «Науки и Школы» и «Мысли», помимо уже упоминаемой выше «Saligia» (1919) становятся «Введение в историю: Теория истории». (1920) и «Восток, Запад и русская идея» (1922) – работа, из которой выросло все евразийство в своем лучшем и очищенном от идеологических примесей варианте. В Петербурге же была написана опубликованная в 1923 году в берлинском «Обелиске» книга о Джордано Бруно. Кроме того, есть все основания полагать, что центральное свое онтологическое сочинение «О началах», увидевшее свет только в Берлине в 1925 г., Карсавин в фактически завершенном виде вывез из Петербурга.

***

Центральным задачам артели «Наука и Школа», перечисляемым в самом начале статьи, – «составления, редактирования, издания и снабжения широких слоёв учащихся, учителей, читателей, любителей полезной и нужной книгой»^xlix как нельзя лучше соответствовала концепция «систематических программ» для самообразования населения. Одной из наиболее разработанных таких программ оказалась программа по философии – но отнюдь не в диалектико-материалистическом или вульгарно-материалистическом ее изводе. Например: «Введение в науку. Философия. Под редакцией Л.П. Карсавина, Н.О. Лосского, Э.Л. Радлова. Вып. I. Э.Л. Радлов. Введение в философию. Наука и школа. Петербург <так! – А.Р.>1919». В предисловии «От редакции» были четко сформулированы цели и задачи этого нового, так и не получившего в полной мере развития образовательного жанра: «Издавая “систематические программы”, редакторы ставят себе целью дать в руки желающим серьёзно и систематически заняться философией или пополнить своё философское образование, своего рода философский путеводитель. Программы написаны в общедоступной форме и не предполагают в читателях подготовки и специальных сведений. Объективные и сжатые обзоры содержания, методов, задач и главных направлений той или иной философской дисциплины должны облегчить ориентировку в ней, а критический обзор литературы – указать наилучшие пути к её изучению»^l. По замыслу авторов программ, философское знание десакрализуется, становится объективным, ясным и общезначимым. Философский язык становится универсальным и прозрачным, и овладение им – лишь дело усердия каждого. Всего было задумано 11 выпусков таких программ: «вып. I. Введение в философию Э.Л. Радлова; вып. II История философии на Западе и в России А.Я. Маковельского, И.В. Попова, Л.П. Карсавина, И.И. Лапшина, С.А. Алексеева (Аскольдова); вып. III: История философий Востока О.О. Розенберга; вып.IV: Метафизика и натур-философия Н.О. Лосского; вып. V: Гносеология С.А. Алексеева; вып. VI: Логика С.И. Поварнина; вып. VII: Психология Г.М. Челпанова; вып. VIII: Этика Э.Л. Радлова; вып. IX Эстетика И.И. Лапшина; вып. X: Философия религий С.А. Алексеева; вып. XI: Философия истории Л.П. Карсавина»^li. Однако идея коллективного философского творчества в целях идеи коллективного же философского самообразования потерпела феерический провал.

Проектам этим сбыться не было суждено (из таких собственно «программ» мне попадалась только 1 и 5), однако идея соединения трудового и экономического единства с философским единомышленничеством и желанием дать трудовому народу на таких же паевых, т.е. без особых усилий и подготовки началах, всю систему философии, от введения в предмет до философии истории – безусловно заслуживает внимания. Как и то обстоятельство, что, видимо, индивидуальное начало, у целого ряда представителей этого соборно-артельного всеединства победило кооперацию: в 1920 г. в «Науке и Школе» у Карсавина выходит – отдельной брошюрой – «Теория истории»^lii, положившая начало его собственной и оригинальной теории коммуникативного действия.

***

Поэтому мы не должны быть удивлены участию Карсавина^liii в таком, казалось бы, нефилософском журнале, как «Артельное Дело» (1921–1924): помимо фигуры издателя, В.В. Миролюбова, чуть ранее привлекшего Карсавина к другому своему проекту, возобновленному «Ежемесячному Журналу для Всех», «артельно-общежительная» идея, если смотреть по его текстам этого периода, несомненно, интересовала Карсавина. Следует также учесть, что и философским издательством «Мысль» выпускались книги по кооперации^liv, а евангельская риторика присутствует на страницах такого специфического издания, как «Известия Артельбанка»^lv Подлинным же манифестом кооперации и артельного дела является статья теоретика этого движения, многолетнего деятеля Петербургского отделения Комитета о сельских ссудно-сберегательных и промышленных товариществ Е.Д. Максимова-Слобожанина с характерным называнием «Идеализм в кооперации»^lvi, где связываются воедино высокий идеализм Платона и Гегеля, и идеализм «Проблем идеализма» и дискуссии вокруг него – с артельным делом: «Философия Платона имела огромное влияние и на религию, и на мораль, и на понятие высшей правды, вечности, высших духовных ценностей <…> Но не об этом идеализме я хотел говорить, а тех жизненных, даже повседневных идеалистических проявлениях, которые встречаются чуть не на каждом шагу <…> Возьмите всякую артель, любой кооператив, разве их можно осуществить без идеалистической веры в человека»^lvii. И далее в речи, вне всякого сомнения, программной, следует важный для понимания истории идей переход от «идеалистической веры в человека» – нет, не к общественному служению, это уже осталось в народнической и неонароднической риторике. Следующим шагом становится «артель как дружба» и «кооперация как содружество»^lviii:

Славяне, улавливая духовную сущность артели, называли ее другими именами; они говорили: дружина, согласие, товарищество, братство; сербы аналогичные единения называли задругами, черногорцы – удружениями <вот он, искомый путь к братству славянских народов и “славянской взаимности”! – А.Р.>. Наши предки понимали, что в основе их лежит дружба, товарищество, братское согласие. Сам творивший этот институт народ чувствовал и знал одухотворяющую силу этих слов^lix.

Резюмируем вышесказанное: существует идеализм высокий, философский, – и идеализм практический, основанный на «вере в человека». При этом остается непроясненным, как связаны между собой эти два рода идеализма, да и, собственно говоря, чтó в данном случае нужно понимать под человеком как объектом такой веры: то ли это просто субъект, в котором «здоровая душа действует на оздоровление тела»^lx– то ли все-таки элемент и действующее лицо социальных коммуникаций (Лосский не случайно в 1915 году введет понятие «субстанциальный деятель»). Вероятнее всё же второе, поскольку «дружба» и «согласие» воспринимаются как поле этих самых социальных коммуникаций, «задруга» и «удружение» придают этому полю универсально-всеславянский статус, а творит это дело, само собой, народ.

В рамках этой конструкции позиция субъекта постепенно меняется от «субстанциального деятеля» Лосского к «симфонической личности» Карсавина. Попытка прояснить основания этой конструкции, безусловно, очень шаткие, предпринятая в том числе и Карсавиным – есть попытка ответить на «мучительно-болящие запросы времени». Этот Zeitgeist, похоже, носил всеевропейский характер. Чуть позже Э. Юнгер будет писать о гештальте – о целом, содержащем больше, чем сумму своих частей, «как человек больше, чем сумма атомов, из которых он состоит, дружба больше, чем двое мужчин, и народ больше, чем может показаться по итогам переписи или подсчету политических голосов»^lxi. Проблема заключается в том, чтó происходит в действительности с элементом системы в том случае, когда он перестает быть самим собой – и становится элементом системы; чтó происходит с другом, когда он становится элементом дружбы; и чтó происходит с субъектом, с индивидуальностью, с лицом как с «неделимой субстанцией разумной природы» (Боэций)^lxii, – когда он становится субъектом истории как «социально-деятельным человечеством, всевременным и всепространственным единством»^lxiii. Ответ Карсавина, увы, неутешителен для субъекта как индивида и лица.