Илл.: Питер Брейгель Старший. Жатва. 1565.

 … поле является местом действий и противодействий, <…> Агенты реагируют на отношения силы, на структуры, они их конструируют, изобретают, воображают, представляют себе и т.п. И несмотря на принуждения со стороны сил, вписанных в эти поля, и детерминацию их постоянных диспозиций силами поля, агенты способны влиять на эти поля, действовать в них, согласно частично предустановленным направлениям, имея при этом некоторый запас свободы

Поль Бурдье. «Поле политики. Поле социальных наук. Поле журналистики»

Все нижесказанное – лишь отголоски одного очень давнего спора. Этот спор, полемика или зачастую просто ругань возникли на страницах различных печатных изданий в период 1914 – 1916 гг. в связи с Германией и войной. Мы помним эрновские филиппики – «Столкновение духа Германии и духа России мне представляется внутренней осью европейской войны. Все другие силы группируются по периферии. Гордая, материальная, внешняя идея германская сталкивается со смиренною, духовною и внутреннею идеею русскою»[1], — и мы помним ответ  С.Л.Франка и М.М.Рубинштейна на вопрос о том, виновен ли Кант, принцип автономии нравственности, трансцендентальное единство апперцепции и категорический императив в появлении крупповских пушек[2]. М.М.Рубинштейн ответил на этот вопрос отрицательно, говоря о том, что кантовская этика – благо, и что его философская позиция не несет никакой ответственности за появление «Круппов». Как и большинство предреволюционных дискуссий[3], формально она не закончилась ничем, хотя имела глубокий философский смысл: в этой полемике происходило становление национальной идентичности, «русского духа», а в новоевропейской философской традиции «дух» — это немецкое слово. Во многом именно ей оказались заданы определенные типы, стереотипы и установки, связанные с поиском ответа на вопрос – а что есть русская философия сама по себе, in intra, как таковая? Является ли она носительницей платонической традиции духовности, которая наследуется почти биологически, и поэтому «у нас» Логос, а «у них» логика, поэтому «у нас» мифотворчество, а «у них» логические конструкции и т.д.,  или же наоборот – русская философия есть такая «нутряная философия a la russe», которая не имеет строгого конструкта в своем основании и поэтому не может артикулировать  вещи и явления в смысле тех их форм, которые подвластны философии в ее западном осуществлении.

Казалось бы, и «традиция платонизма» как «голоса Логоса», и стремление к философской точности категориальных схем, заимствованных из философии немецкой, и прежде всего кантианской, воспринимаемой так вплоть до полного нечувствия очевидного различения между Кантом, и скажем, Гуссерлем, должны были воплотиться в текстах. И действительно, анализ истории предвоенных полемик являет нам это воплощение. Однако история «реального прошлого» не есть только история «сбывшихся событий». Любопытной формой прояснения смысла скрытой оппозиции «Платон versus Кант» явились два архивных документа: фрагмент из лекций о Канте о. Павла Флоренского 1914 года[4]; и «Работа по философии» Г.Г.Шпета, опубликованная в журнале «Начала» в 1992 году.

О. Павел Флоренский:

 

<Л.1.> Платон (+1)

Кант (-1)

Жизнь и личность
Сходство (формальное)

Жил долго: 429-348 г. до Р.Х. = 81 год

жил долго: 1742-1804 г = 80 л.

оба дали все, что могли дать и изменили самих себя
<…>
всецело были преданы философии
пользовались огромной славою

<Л.2.>Где сокровище Ваше, там и сердце Ваше будет

 

Кант	Платон
νουμενα и φαινομενα	νουμενα и φαινομενα
Νουμενον:   Ding an zich, вещь в себе	νουμενον: ειδος, идея
φαινομενον:     [ощущение], представление … опыт	φαινομενον: чувственный мир
Истинно-познаваемое – только явления, а вещь в себе лишь мнение, основанное на[5] практической необходимости	Истинно познаваемое – только идеи, а чувствен<ный> мир – лишь мнение, основанное на практической необходимости
Самое существование вещи в себе непонятно, ибо она бессмысленна     (ни едина, ни множественна) … ибо к ней не применимы предикаты чувственного мира	Само сущ<ествование> чувств<енного> мира непонятно, ибо он бессмыслен      (изменчив etc.), ибо к нему применимы предикаты чувственного мира
<Л.3.> верховн<ый> принципидея долганечто ирреальнейшее	Верховный принципидея всеобщего благаens realissimum

 

У Канта и Платона – все устремлено. Одно — от неба к земле, от всего к я, другое наоборот – от земли к небу, от я к нему[6] . Платонизм ↑   Кантиан<ство?>↓

Г.Г.Шпет:

 «Отметим только следующие основные принципы Платона, в которых раскрывается утверждаемое им начало безусловной истины: а) Истина для него предметна и усматривается нашим разумом в идее; b) Высший принцип всякого утверждения истины есть «то же» в ней, т.е. принцип тожества: с) Полнота истинного бытия, познаваемая как конкретная целостность общего; d) Идея выражает его сущность и всякое бытие утверждается через причастность ей или участие в ней; е) Идея конечной сущности, блага, разумна, так что за разумом сохраняется его автономия. <…> Сообразно этому основное начала Канта, законодательство субъекта, раскрывается в следующем виде а) В начале познания лежит софизм, выражаемый в дилемме: или предметы или представления, –– отрицание первой части дилеммы дает утверждение второй; b) Тожество есть принцип аналитических суждений, не расширяющих нашего знания, –– синтетические суждения имеют своим принципом «я мыслю», а не высказывают истину; c) Общие положения нашего знания имеют абстрактный характер и представляют собою не высказывания об истине, а общеобязательные суждения, истинность которых тем более, чем они дальше от действительности; d) Как источник познания идея антиномична и может играть только роль регулятивного принципа, в роли конститутивного принципа она приводит только к иллюзиям; е) Выход из антиномичности разума лежит в отрицании его автономии и через признание его благости»[7].

При последовательном прочтении двух этих фрагментов возникает вполне целостный текст, — несмотря на то, что его невольные соавторы принадлежат двум разным школам. Первый из них – основной идеолог и лидер московских «неославянофилов»  Павел Флоренский; второй – защитник «философии как строго знания» Густав Шпет. Более того. Несмотря на очевидное различие между формами интерпретаций, философскими влияниями[8], мировоззренческими установками (если Флоренский – это священник Флоренский, Шпет – это философ Шпет), формами артикуляции того, что они хотят сказать (Флоренскому важно нарисовать конструкцию, прояснить значение понятия, для Шпета важен сам процесс дискурсивного рассуждения, ход мысли), — един предмет, едино время, едины книги, которые читали эти люди. У Шпета и Флоренского совершенно разные способы мыслить и говорить, но, тем не менее, принципиально общий смысл конкретного философского высказывания. В частности, и тот и другой, оценивая философию Платона как «положительную», а философию Канта как «отрицательную», предлагают в качестве основания для анализа рассмотреть понятие «идеи» как таковой у Платона и у Канта; и тот и другой рассматривают платоновскую философию как парадигму (источник, начало) философского дискурса вообще[9].

Что мы имеем? Мы имеем лишь то, что, возможно, квалификации, приписываемые тем или иным авторам, не совсем корректны. Возможно, нам имеет смысл определить историю русской философии не как поле брани между представителями различных философских течений и группировок, которые могут быть «более философичны» или «менее философичны», — все это, по-видимому, есть область исторических интерпретаций реального прошлого, но не само это «реальное прошлое». Попытаемся обозначить его («реального прошлого») границы как границы единого «игрового поля философии», которое учитывает не только формы ставшего, не только совокупность «сбывшихся событий»; но и всю полноту и полнозвучие того, что осталось неявленным, скрытым,  недоосуществленным. Общность рецепций и форм опыта; некий общезначимый тогда метафорический ряд, своего рода скрытый язык[10]; время и место произносимого тогда философского высказывания, — все это можно трактовать как контекстный фон (или арену?) формирования смысла в слове; как то, что будет еще прояснено светом формируемых в этом поле смыслов.

Однако совершенно очевидно также, что характер формирования этих смыслов всегда индивидуален и несводим к формам латентного. Личность автора, произносящего «слово» (будь то метафорический ряд или логическая конструкция) и более или менее точно улавливающего в его сети тонкие и сложные структуры мира;  «свет смысла», освещающий «мглу меона» (будь то «смысл явления» или «Свет Невечерний»), — иными словами, то «имя» и тот «глагол», которые, если верить Аристотелю, и составляют «речь», не дают поставить равенства между Шпетом и Флоренским или же «снять» их философские высказывания в некоем «диалектическом единстве». Нам, по-видимому, остается немногое:  попытаться, исходя из — или, быть может, невзирая на  свои ролевые установки, личностные и мировоззренческие ориентиры, субъективные оценки, исторически и функционально детерминированные интерпретации, уловить=поймать «мяч» сказанного. Ибо мяч, летящий вечно – мяч, попавший в цель.

---