Письмо девятое.
Дорогой Андрей Александрович,
Я очень рад, что разговор наш возобновился, несмотря на все прочие заботы и обязанности, которых, судя по результатам Ваших трудов, у Вас много больше, чем у меня! Что касается будничных дел, то я, признаться, только рад немного пренебречь своими ради интересного разговора. Возможность поспорить о применимости идей Ролза к нашей жизни бесценна, хотя и, возможно, малополезна.
Вы поставили очень точные вопросы. Первый из них касается основанности самой процедуры установления согласия на абсолютных, безусловных мировоззренческих принципах, которые эта же процедура требует исключить. Иными словами, вопрос в том, нужна ли для обоснования согласия какая-то метафизика. Мне кажется, что нет, что нас к согласию без всяких первопринципов толкает сама природа.
Возьмём простой пример. Допустим, где-то существует старый пятиэтажный дом, жильцы которого не только не взаимодействуют друг с другом для решения общих проблем, но даже и не здороваются, столкнувшись на грязной лестнице. У этих жильцов есть сознание ценности приватного, т.е. их квартир в центре большого города, но не хватает сознания ценности публичного, т.е. того запущенного здания, в котором расположено их любовно отремонтированное по индивидуальным проектам жильё. Хуже того, некоторые из жильцов враждуют с применением силы и хитрости по поводу, скажем, парковочных мест на прилегающих газонах. И вдруг какая-то внешняя сила заявляет о своей претензии на их квартиры. В считанные дни под действием этой угрозы население, пятиэтажечное нечёткое множество, мультитьюд, осознаёт важность общего публичного и кристаллизуется в гражданское общество, готовое дать отпор внешнему врагу и в этой битве либо победить, либо перестать существовать. Вполне вероятно, что в случае победы выкованный в борьбе гражданский потенциал конвертируется если не в создание ТСЖ и совместные усилия по благоустройству жизни, то хотя бы в улыбки и приветствия на прибранной лестнице. Возможно, появятся мифы и легенды, освящающие их общую победу и т.д. Так, без всякой метафизики, естественным путём происходит простейшее нациестроительство в миниатюре. (В самом деле, происходит так бодро, что можно подумать, что это чей-то хитрый план – расшевелить уснувшие гражданские инстинкты населения к выборам.)
Второй Ваш вопрос – будет ли такое сообщество жизнеспособным? Пожалуй, в самом деле, только до тех пор, пока действуют образовавшие его силы: пока не обрушилась или не была снесена старая пятиэтажка, пока есть угроза интересам её жителей извне, пока живо понимание, что, несмотря на разногласия, только сообща можно её ремонтировать и благоустраивать либо выгодно продавать мэрии. Но зачем ещё нужно это сообщество? Представляет ли оно ценность, цель саму по себе, без объекта, по поводу которого оно возникло? Вряд ли. Когда жителей пятиэтажки расселят по другим домам, они растворятся в их мультитьюдах либо, возможно, войдут в гражданские отношения с новыми соседями. Таким образом, их общество оказывается не слишком прочным – но в этом нет ничего страшного. Теоретически возможно, что жильцы по каким-то причинам ценят своё сообщество и хотят продолжать жить бок о бок, и именно поэтому держат свой дом в порядке, но к пятиэтажкам я такого отношения не встречал.
Если позволите личный пример, несколько лет назад я переехал из девятиэтажки в малоквартирный дом именно в надежде на низовую солидарность ради решения конкретных бытовых вопросов. Мне надоели запущенный подъезд, угрюмые соседи, непоправимые проблемы со старой громоздкой инфраструктурой, недобросовестная «забота» управляющей компании. Эксперимент удался не вполне – некоторые соседи оказались точно такими же, – но с остальными мы уже автономно приводим наш старый дом в порядок, в процессе вырабатывая солидарность, выходящую за пределы страха и интереса, но начавшуюся с них.
Обращаясь теперь к Вашей критике ролзовского выбора принципов справедливости, приходится признать, что удар по ним Вы нанесли точно. Действительно, в его наборе из двух принципов критики (Майкл Сэндел и др.) быстро распознали выбор среднего белого американца протестантской закалки. Сплочённая партия «ролзианцев» пытается отстаивать общечеловеческую значимость такого выбора и сегодня, но дела у них идут не очень. И, главное, это не наша война: часть ролзовского аргумента, устанавливающая конкретные принципы справедливости, относится к нам примерно так же, как «конституционный патриотизм», т.е. почти ничего не объясняет. А вот аргумент о значимости принципов справедливости как таковых, без уточнения их содержания, как мне кажется, работает и для нас. Это не только моя фантазия, о центральном значении справедливости в нашей культуре говорят многие, от президента и патриарха до дальнобойщиков – и при всех разногласиях, в этом они сходятся.
Я бы ещё добавил, что живой спор о том, что именно считать справедливым, является первейшим признаком жизни общества. Если его не слышно, если нет голосов, взывающих к справедливости, или если эти голоса слабы и подавляются, это значит, что общение стало казаться бесполезным, нация тяжело больна. Поэтому я, не берясь отстаивать ролзовский выбор конкретных принципов справедливости – белый, англо-саксонский, протестантский, – взялся бы защищать ценность справедливости как таковой, а также ценность спора о её содержательном наполнении. Но похоже, в этом я опять повторяю Хабермаса.
Надеюсь, что пример с пятиэтажками хотя бы отчасти снимает сомнения в том, что страх и интерес способствуют возникновению соединяющих нацию горизонтальных связей и могут побудить к противостоянию с властью. Наличная власть же, представленная всего лишь людьми, никогда не бывает достаточно сильной, чтобы осуществлять несправедливое насилие со стопроцентной эффективностью, не рискуя получить революцию или как минимум проблемы на выборах.
Мне кажется, в сказанном выше есть и начало возможного ответа на Ваше возражение о «святости» гражданского союза. Такой союз и не может быть святым – ни в микроскопических масштабах пятиэтажки, ни в масштабах гражданской нации. Святостью обладают те ценности и упования, возможность которых этот союз обеспечивает. Они находятся (если придерживаться ролзовской модели) в области приватного, деполитизированы, но своим существованием обязаны стабильности публичного политического союза. В ответ эти ценности наполняют союз высоким смыслом, однако, поскольку они разные, то только в глазах смотрящего. Каждый ценит гражданский союз по-своему, по-своему понимая одну общую вещь: право и стоящее за ним государство, словами Канта, это «самое священное, что есть у Бога на земле» (но только на земле!), без него в земной жизни не было бы ничего. Таким образом, государство обладает первостепенной, но только инструментальной ценностью и в той мере, в какой делает возможным движение отдельных людей и их групп (например, религиозных союзов) к их трансцендентным целям. На этом пока остановлюсь, дабы не впадать в пересказ Блаженного Августина по поводу «двух градов».
Наконец, Вы пишете, что «смысл национального – политический». Мне кажется, это как раз то, против чего я пытаюсь возразить. Под политическим я, как и многие, понимаю область, в которой происходит столкновение интересов, конфронтация, агон, но вместе с тем и сотрудничество, а также где принимаются решения, обязательные для всех членов общности. Называя национальное политическим, мы запускаем механизм принуждения к национальности, при этом не имея чёткого представления о том, что собственно такое национальность (аргумент о нечётких множествах). Мы помещаем в область конфликта также и те аспекты национального, которые конфликтными не являются – например, национальное искусство, обычаи, паттерны поведения, цвет кожи наконец. Результатом становится хаос, в котором, например, меня начинают упрекать в непатриотичности за то, что моя профессия связана с изучением истории зарубежной философии, угрожая от упрёков перейти к действиям. Что ещё хуже, мы политизируем, возвращаем в область конфликта аспекты национального, способные разнести в клочья политическое единство – прежде всего религию. Поэтому мой тезис состоит в том, что национальное не тождественно политическому, и отношения между ними – во всяком случае в стране, не являющейся, к сожалению или к счастью, монокультурной, моноэтнической и т.п. – могут быть нормальными только при посредничестве категории гражданского, которой вверяются политизированные, конфликтные аспекты национального. В этом тезисе ничего нового нет, и наши глубокоуважаемые читатели даже раньше меня распознали в нём стихийный республиканизм.
В своём прошлом письме я обещал попробовать подступиться к проблеме соотношения национализма и патриотизма, но Ваши глубокие вопросы не могли не завладеть моими мыслями целиком. Есть ощущение, что наши круги вокруг темы становятся всё туже; собственно, петляю здесь, кажется, я, а Вы как опытный рыбак занимаетесь подводкой. В следующем письме попробую не только ответить на Ваши возражения – уверен, они будут, — но и перейти к обещанным вопросам.
____________________
Письмо десятое
Дорогой Вадим Александрович!
Очень рад, что переписка наша возвращается в привычный ритм – не спешащего, но и не медлящего разговора, позволяющего возвращаться к прошлым темам и проговаривать не проговоренное, уточнять и находить согласие там, где ранее было разномыслие или же, напротив, на месте кажущегося совпадения находить различие, позволяющее добиться иного, более существенного согласия.
То, что вызывает у меня беспокойство и представляется симптомом фундаментального затруднения – это многозначность используемого Вами понятия «нации». В последнем письме Вы говорите, с одной стороны, о том, что «нация тяжело больна» — и следом не соглашаетесь счесть «национальное политическим»: мне кажется, что здесь Вы идете за двумя в корне расходящимися способами понимания «нации» и «национального» — с первым у меня нет никаких расхождений, здесь под «нацией» как раз понимается политическое сообщество, тогда как во втором Вы, стремясь утвердить тезис, что «национальное» не обязательно является «политическим», под первым понимаете «те аспекты национального, которые конфликтными не являются – например, национальное искусство, обычаи, паттерны поведения, цвет кожи наконец» и высказываете опасение, что «мы политизируем, возвращаем в область конфликта аспекты национального, способные разнести в клочья политическое единство – прежде всего религию».
С подобной трактовкой мне сложно согласиться – но причиной тому, видимо, стала неясность или краткость формулировки моего суждения в предыдущем письме. Когда я писал, что «нация, национальное есть политическое», то вкладывал в это строгий смысл – из этого не следует, что политическим станет «искусство» или «цвет кожи». Они могут стать таковыми – равно как какое-либо искусство может быть определено как «национальное» и противопоставлено искусству других наций или же искусству «не-национальному» — или не стать. Это как раз и составляет вопрос: что именно станет предметом размежевания «свой – чужой». Мы, например, можем решить, что принадлежность к русской или, например, польской нации не зависит от конфессиональной принадлежности – и тогда религиозность и конкретная конфессиональная принадлежность не будет вопросом национальным. Или же, напротив, в наших глазах, например, только православного можно будет назвать «русским», а дабы быть «добрым поляком» следует быть верным сыном Святой Апостольской Церкви, тогда как иной религиозный выбор будет ставить под сомнение принадлежность данного лица к конкретному национальному сообществу, если не в его собственных глазах, то в глазах окружающих, или же однозначно исключать его из числа членов нации. Иначе говоря, вопрос о том, будет ли цвет кожи, вероисповедание, разделяемые представления о том, какое именно искусство является «национальным», выбор той или иной философской позиции значимым с точки зрения принадлежности к нации или нет – это как вопрос о том, как конкретно понимается нами данная нация. Если, например, для Вас в принадлежности к политическому сообществу нежелателен критерий конфессиональной, религиозной принадлежности – то в мыслимой, желаемой Вами нации этот критерий будет отсутствовать. В самой природе «национального» нет ничего, что принуждало бы непременно считать членами конкретной нации людей лишь одного, к примеру, цвета кожи – но это как раз вопрос объединения, а не нечто само собой разумеющееся: все что угодно в принципе может стать критерием объединения или разделения.
Вновь подчеркну, что если Вы стремитесь к тому, чтобы «не возвращать в область политического», например, религию – то это не разговор о том, чтобы это «национальное» оставалось «не-политическим», а чтобы оно не стало «национальным», чтобы мыслимая Вами нация не была чувствительна к этому аспекту – а определяющим (и, следовательно, отделяющим от других) были какие-либо иные основания, например, тот же цвет кожи: нам не важно, допустим, католик ты или православный, но важно, чтобы цвет твоей кожи был черный – и «белый» протестант будет чужаком для протестанта «черного», а «черный» католик окажется для последнего своим. Отмечу, что в Вашем нежелании делать вероисповедание значимым для национальной принадлежности, Вы совпадаете, например, с таким видным русским националистом, как Михаил Катков, полагавшим, что для русской нации должно быть значимо языковое и довольно минималистически определяемое культурное единство, и в равной степени могут быть «русский иудейского закона», «русский католик» или «русский лютеранин». Таким образом, в данном случае Вы, как мне представляется, ведете речь не об исключении «национального», а о том, как именно его мыслить – и тем самым, кстати, позволю себе отметить, подтверждаете тезис о нации как политическом, ведь нация – это не некая совокупность людей, а политический субъект – и, разумеется, в высшей степени значимо, каковы критерии включения/исключения в/из него.
Это позволяет мне перейти ко второй части моего письма – которая является ответом на первую часть Вашего. Приведенный Вами пример с домом мне представляется более чем удачным – благодаря тому, что позволяет как раз продемонстрировать неприложимость его к обсуждаемому нами вопросу о нации. В случае с домом и его обитателями речь идет о «реальном сообществе», о конкретных мужчинах и женщинах, лично знакомых друг с другом или, по крайней мере, имеющих все возможности к тому, чтобы осуществить подобное знакомство. Они объединены конкретной задачей, которую способны решить своими конкретными действиями – и при этом вполне очевидно, что для успеха эти действия должны быть совместными. Ваш выбор между многоквартирным домом и небольшим домом – это ведь, как Вы сами пишите, выбор между множеством, которое имеет мало шансов стать реальным сообществом, если не будет чрезвычайной ситуации, и совсем небольшой группой людей, чьи цели и интересы вполне очевидны и взаимны – что существенно облегчает образование сообщества.
Однако в случае нации ситуация радикально отличается – вместо «реального сообщества» мы имеем дело с сообществом «воображаемым», то есть таким, члены которого не могут быть непосредственно знакомы друг с другом, их взаимная принадлежность к сообществу является опосредованной – они связаны между собой принадлежностью к нации и уже это делает в свою очередь их связанными между собой. Из этого обстоятельства вытекает, в частности, что данное сообщество не может быть ограничено конкретными прагматическими целями – хотя бы вследствие того, что эти цели множественны, они могут быть вполне абстрактны или слишком конкретны и т.д.: например, если воспользоваться категорией «национального интереса», то последняя явно не столь очевидна, как интерес в починке бойлера в нашем небольшом домике.
Но не будем пока углубляться в эти вопросы – давайте ограничимся лишь рамками приведенного Вами примера, а именно – о решении «жить дальше», сохранить сообщество за пределами решения чрезвычайной ситуации, которая и вызвала образование сообщества. В этом случае оказывается, что теперь уже нами руководит не прагматика как таковая, а стремление к «благой жизни» — и это сообщество теперь обрастает своим конституирующим мифом, памятью о решающем событии, ценность принадлежности к сообществу перестает быть инструментальной, а оказывается самостоятельной – тот самый «теплый ламповый звук», «тепло человеческих отношений» и «аура» своего двора и т.п. Иными словами, если исходная ситуация, моделируемая Вами, была вполне прагматична, то уже на втором-третьем шаге между участниками возникшего реального сообщества возникли связи, выходящие за пределы прагматического. Если у этого сообщества будут шансы продлиться во времени, воспроизводиться, то для этого оно обзаведется своим прошлым, своей мифологией, своими ритуалами солидарности и т.п. То есть – дабы достигать прагматичных целей, мы не можем быть вполне прагматичны. Позволю себе исторический пример – сеньор вполне прагматично был заинтересован в том, чтобы его вассалы были ему верны, а для этого ему нужно было быть щедрым (верность всегда дорого стоит), дабы приобретать, ему надлежало расточать – и при этом делать это «широко», дар, для того, чтобы связывать, должен быть именно даром – и только в этом случае он оказывается прагматичным поступком.
На этом пока ставлю точку – и остаюсь в нетерпеливом ожидании Ваших возражений и новых поворотов избранной нами темы.
