Илл.: «Человек на берегу.» Майл Кливленд Гудвин. 2011 г.
ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ:
ДАЛЕЕ: ПИСЬМА О НАЦИОНАЛИЗМЕ VII — VIII
ПИСЬМА О НАЦИОНАЛИЗМЕ XI — XII
ПИСЬМА О НАЦИОНАЛИЗМЕ XIII — XIV
Письмо семнадцатое.
Дорогой Андрей Александрович!
Спасибо за Ваш ответ, уравновешивающий мой преувеличенный индивидуалистический порыв! Вы и Константин Петрович Победоносцев, конечно, правы, указывая на роль истории в создании человеческой нетривиальности, индивидуальности. Однако стоит ли особенно полагаться на историю? Короткая прогулка по Калининграду это сильное средство против веры в её созидающую силу. Два проекта модерна легли здесь мёртвыми телами, один обезумевший и поверженный в борьбе, другой умерший позже от перенапряжения и усталости. Один и тот же ветер, несущийся через пустые пространства, обдувает могилу Канта и приникший к ней собор — и Дом Советов, искусственный мозг, когда-то почти готовый к эксплуатации, но так и не пришедший в сознание. А вокруг них tabula rasa, на которой кое-где опыт нынешних времён царапает свои письмена — безликие торговые центры и “элитные” многоэтажки. И мы, калининградцы, непритязательно носящие имя кустарника; во всяком случае такова изобретательная конвенция. Недоверие к истории, к “большим идеям”, к “коллективным проектам” старого образца встроено в этот город провалами на месте кварталов, сожжённых британской авиацией, развалинами замка, в которых некоторым до сих пор мерещится призрак германского милитаризма, самим названием города, мумифицированным, чтобы не растревожить для многих предельную тектонику смыслов. И в то же время — и это очень важно — город хранит пустоту для чего-то большего, превосходящего нынешнее и прошлое. Калининград потенциален, недовоображён, неразлинован, открыт будущему — и потому человечен.
История творит нас, сталкивая в противоречиях – но и мы творим историю, выбирая (по мере наших слабых сил), в каких противоречиях сталкиваться. Смыслы и их столкновения, устроенные враждой разломы, если позволите такой язык, принадлежат разным структурным уровням бытия: какие-то не покидают пределов кухни, какие-то только угадываются за нынешними человеческими горизонтами. Жаль оказаться втянутым в разборки районных подростковых банд, потешную с точки зрения вечности, но опасную для нашей короткой и, видимо, единственной жизни. Жаль тратить силы на потасовку в автомобильной пробке, когда достойным делом является как минимум сопротивление энтропии (разумеется, начатое с мытья посуды), как максимум спасение сущего. Ужасно жаль погибнуть в Верденской мясорубке. Я солидарен с Вами в оценке “эмотивизма”, измельчания человеческих надежд и устремлений как достойного сожаления. Но почему бы не отнести к их числу и преувеличенные национальные чувства?
Поводы для вражды могут, как намечаться, подобно конфликту трансгуманистов и биолуддитов, так и принадлежать прошлому, как Война роз. Национализм, очевидно, давно и прочно стоит на сцене, более того, двинувшись было на выход, сейчас он возвращается вместе с теми, кому не до биотехнологий, кто “не вписался в современность”. Без сомнения, это делает национализм важным предметом для изучения и инструментом для социо-инженерной работы, не в последнюю очередь нацеленной на купирование последствий этого возвращения. Но мой вопрос с самого начала носит иной характер: как надо посмотреть на нацию сегодня, чтобы увидеть в ней вместилище предельных смыслов, а не просто технологию работы с массами и их ресентиментом? Что надо вообразить при этом постсоветскому горожанину, неверующему, обременённому образованием, более-менее современной профессией, смутной надеждой на науку и технику, кое-каким знанием происходящего в мире, не подверженного хроническому моральному негодованию?
Обращаясь к Вашим вопросам, я соглашусь отложить первый, о том, действительно ли идёт формирование наднациональных, экстранациональных сообществ. Это предмет эмпирического исследования, однако, стоит упомянуть и “старое доброе” деление на классы в марксизме, и глобальный капитализм с новой лояльностью транснациональным корпорациям (или предприятиям в моногородах), и наднациональные религиозные общности, и, наконец, просто статусный национал-скептицизм глобальных горожан. То, что информационная революция способна политизировать и уже политизирует эти и другие деления, создаёт новые формы и каналы для физического и психического принуждения, отправления власти, несомненно. Как и то, что национальные государства пока выглядят в этой игре запыхавшимися догоняющими, хватающими то за анонимайзеры, то за сбор биоматериалов. Их формы как будто не хватает, чтобы вместить новое содержание. Но оставим этот вопрос специалистам.
Ваш второй вопрос затрагивает ни много ни мало человеческую природу. Точно ответить, какие мы существа, вряд ли возможно. Однако я рискну не согласиться с тезисом о “привязанности к пространству” в физическом смысле, который Вы, кажется, подразумевали. Говоря о важности “больших смыслов”, мы уже выдвигаем себя в иное пространство, будь то платоновский мир идей или попперовский “третий мир”. Читая книгу или telegram-канал, мы движемся за мыслью, и чем интенсивнее, тем меньшим становится наше телесное присутствие в пределах территории и под юрисдикцией тех, кто её контролирует. Конечно, привязка остаётся, по крайней мере, до тех пор, пока наука не научилась отделять душу от тела без фатальных последствий для обоих, однако эта привязка тем слабее, чем большая доля нашего внимания, этой новой валюты, приходится на виртуальное. Вайфай, пицца для тела и электричество для гаджетов — вот и всё, что требуется современному человеку от пространства. То есть мы говорим не о джетсеттерах и глобтроттерах, типах редких, а об обычных современных цифровых пролетариях (диджитариях — уже есть такое слово?), ищущих средств для пропитания, смыслов, освобождения или спасения в виртуальном. Причём электричество уже можно добывать из батареи на крыше дома, дело только за вайфаем и пиццей.
Вы тепло пишете о тех, кто, как может показаться, остаётся за бортом этих счастливых изменений. Разделяю это чувство, оно вело философов обратно в пещеру, бодхисаттв в сансару, а народников к бедным и униженным, страдающим и непросвещенным. Вело с целью пробудить, просветить оставшихся, а если надо и принудить их к свободе. Однако, в отличие от народников позапрошлого века, какой-нибудь программист, пишущий для «Майкрософт» и физически сидящий в Калининграде, или сотрудник Лукойла, командированный добывать нефть на шельфе для продажи этой нефти третьим странам, никак не поддерживаются местным сообществом, кроме тех услуг, которые они оплачивают прямо и косвенно, налогами. На них, как кажется, нет моральной обязанности ни делать что-либо ещё для сообщества, ни бросать свои занятия и сливаться с ним. Можно ли сказать, что условные жители дивного нового мира эксплуатируют тех, кто в этот мир не входит, и/или препятствуют их вхождению – или они открывают им вариант будущего? Можно ли сказать, что их мир производен от или паразитирует на “старом” мире – или он его кормит? Можно ли его редуцировать к нему – или он обладает собственными, более сложными системными свойствами? Я не уверен в ответах и готов видеть (и вижу) частные проблемы, но в целом склоняюсь ко второму.
Исчезнет ли вместе с нацией-демосом демократия? Вовсе не обязательно. Она сможет существовать в иных формах. Например, – здесь я вновь рискну пуститься в безответственные спекуляции – на основе чего-то вроде гильдий: сотрудники условного «Лукойла» как-то договариваются между собой, то же происходит в условном «Майкрософте», местные территориализированные сообщества, вписанные в национальную рамку, также решают свои внутренние проблемы, затем в случае необходимости все эти игроки взаимодействуют. Нации оказываются в числе других игроков, частично или полностью утратив свой привилегированный статус. Во-первых, нечто, насколько я могу судить, похожее работало в средневековых городах. Более того, одно из первых употреблений понятия нации в Европе относилось к стихийным национальным ассоциациям в рамках университетских корпораций, и, помещая нации обратно внутрь “гильдий”, мы просто переворачиваем песочные часы. Во-вторых, этот механизм уже работает, например, когда шеф JPMorgan Chase или Kraft Foods встречается с лидером государства, ВВП которого равен лишь небольшому проценту от бюджета корпорации. (Неоколониализм это — зло, но он не единственная возможность, возникающая из подобных встреч.) Останется ли общая площадка для разговора? Да, наша человеческая ситуация. Впрочем, трансгуманисты намерены её в корне изменить, но это другая история, как минимум не менее волнующая.
Что касается нашего отсутствия национального опыта как возможного препятствия для вхождения в пост-национальное состояние, то для начала я бы предложил переименовать его во что-нибудь вроде нео-до-национального. Это плохо звучит, зато сразу перемещает нас из арьергарда в авангард. Что касается имперского опыта, то разговор о гильдиях наводит на мысль присмотреться скорее к опыту Новгородской республики. Издержки отсутствия нации, безусловно, велики. Признаться, я и сам хотел бы, чтобы моя семья была частью сообщества, сообщество частью нации, а нация ставила бы задачи государству из узкого набора тех, которые не решаются по-родственному. Но в наше время это невозможно, как невозможно быть пиратом. Это, кстати, тоже весьма огорчительно.
Не хотел бы откланиваться на двух огорчениях по несовместимым поводам, но, к сожалению меня, как мальчика при буфете, завтра позовёт звонок, к которому надо подготовиться и в смысле почитать, и в смысле выспаться. Увы, это тоже несовместимо, и это третье огорчение. Чтобы к нему ненароком не добавилось какое-нибудь четвёртое, заканчиваю.
Письмо шестнадцатое.
Дорогой Вадим Александрович!
Сказать по правде, Ваше последнее письмо ставит меня в затруднение: очень трудно сопоставлять нечто, что есть – с тем, чего нет, реальность, более или менее нам знакомую (или, по крайней мере, представляющуюся знакомой) и воображаемое, которое имеет гораздо меньше сдержек – и, что важнее, имеет особое свойство – возможность мыслить себя непротиворечиво, в отличие от реальности, которая вся из них состоит. Не помню, приводил ли я ранее в нашей переписке этот пример, но если и так, то позволю себе повториться – уж, больно он, на мой взгляд, важен своей характерностью:
На каком-то архитектурном конкурсе «города будущего» — тема, особенно популярная в 60-е годы – был представлен целый ряд проектов как от уже известных, так и только начинающих авторов и коллективов. Были они, разумеется, весьма различны – авторы из разных стран видели «будущее» каждый очень по-своему. Но во всех проектах, на что кто-то обратил внимание уже довольно поздно, отсутствовала ровно одна деталь: никто из конкурсантов не запланировал в своих идеальных городах «места смерти» — кладбища, крематория или чего-либо подобного. Мертвые там не предусматривались.
Мне представляется здесь нечто аналогичное Вашим рассуждениям о свободе от телесного и пространственного. Вы пишите:
«Вайфай, пицца для тела и электричество для гаджетов — вот и всё, что требуется современному человеку от пространства».
Не знаю, возможно, Вам требуется лишь это – мои потребности явно больше. Они охватывают всю повседневность – от улиц, по которым можно пройтись, не опасаясь ни за свою жизнь, ни за здоровье, а по возможности еще и получить удовольствие от прогулки. Уже это предполагает многое, начиная от работы городских служб и продолжая устройством архитектурного пространства вокруг. Но улицами лишь все начинается, – мне необходима медицина, на которую можно положиться, и это означает, что важна среда и ее условия, в которых я нахожусь. Например, даже имей я полную возможность (а кто поручится что она, если я и обладаю ею в данный момент, сохранится у меня в будущем?) оплачивать лечение свое и своих близких, где угодно. Очевидно, что со мной или близкими может случиться внезапная напасть, и здесь придется полагаться на существующую скорую медицинскую помощь, на существующие клиники и т.п. – по крайней мере до того времени, пока выйдет перебраться в ту, которая нравится, расположенную в самых прекрасных краях. Но для этого, как минимум, нужно, чтобы та, первая, в руках которой ты оказался, спасла твою жизнь или оставила тебя в живых после собственной заботы. Та же безопасность улиц связана с работой полиции, например, т.е., — людей, исходя положений из Вашего письма, видимо, не обладающих «более-менее современной профессией», позволяющей быть достаточно свободным от пространства.
Впрочем, мы возвращаемся к предшествующим темам нашего разговора… И все же мне в данном случае важно одно — я легко, как мне кажется, могу понять Вашу логику, – но я не вижу, где в ней место для России. Более того, я пока не вижу, почему она может стать предметом Вашей или моей заботы – если только не говорить об эмоциях и сентиментах, но они – сами по себе имеющие право на существование – имеют ключевой порок в интересующем нас аспекте – они кратковременны, преходящи.
Пример с корпорациями тем хорош, что если представить себе – вслед за Вами – будущее через этот образ, то придется сказать и то, что перед нами будет если и «демократия», то явно в смысле, радикально отличном от смысла последней пары сотен лет – с новыми исключенными, демократия новых «граждан». То есть, я не знаю, какова культура Совета директоров «Microsoft», возможно, она вполне демократична, и эти новые граждане реализуют идеал равенства между собой, свободные от территориальных ограничений и т.п. Я готов порадоваться за этот новый идеал демократии – но, боюсь, моя радость будет носить исключительно эстетический характер, и будет находиться на должной дистанции, без всякого, выходящего за пределы эстетического, соучастия.
Что до того, что самые разные «сотрудники условного Лукойла как-то договариваются между собой», то, этот аргумент для меня слишком слаб – ведь как-то договариваются между собой не только заключенные в одной камере, но даже между зэками и охранниками существует некое взаимопонимание и соглашение. Людям вообще присуще находить способы сосуществования, и мало есть в реальности таких ситуаций, включая самые жуткие, где не возникло бы какое-то «обытовление»: в конце концов, мы знаем, по опыту минувшего столетия, что люди способны обживать даже лагеря смерти. Понимаю, что этот пример крайний, но вынужден отвечать подобным образом, — ведь и Вы склонны регулярно обращаться к крайним случаям, связанным с национализмом. Как и Вам, мне «ужасно жаль погибнуть в Верденской мясорубке», правда, ничуть не веселее мне погибнуть в какой-нибудь «интернациональной борьбе» или стать жертвой «гуманитарной операции». Погибать вообще не хочется, сказать по правде, даже за то, что считаешь истинным, а, уж, просто так – и подавно.
Большинство мест, пригодных для «нормальной человеческой жизни» – защищенной, предсказуемой, находятся там, где у граждан есть право и возможность более или менее действенного участия в определении своей общей судьбы – это национальные государства.
Если Вы аргументируете в том смысле, что этот удел нам не грозит, и нам не суждено ничего подобного, то, возможно, Вы правы. Но если аргумент заключается в том, что жить можно и без этого, то я, с одной стороны, с Вами соглашусь – но ведь политическое – это разговор не о возможности вообще для человека жить, а именно о благой жизни.
Вы говорите, что у программиста, пишущего для «Microsoft», сидя в Калининграде, или у сотрудника «Лукойла» нет никаких обязательств перед местными сообществами, кроме уплаты налогов, «нет моральной обязанности ни делать что-либо ещё для сообщества, ни бросать свои занятия и сливаться с ним», но с этим мне сложно согласиться. У них нет правовых обязанностей, но вполне есть моральные.
«Сливаться с ним» — сильный тезис, и, насколько я понимаю, кроме экстремальных даже не вариантов, а ситуаций, никто не выдвигает подобных требований. А вот то, что принадлежность к сообществу налагает обязательства , в том числе, выходящие за пределы правовых, – вроде бы довольно самоочевидный тезис. То есть, программист из Вашего примера может сознательно дистанцироваться от этого сообщества – но тогда он и будет не «калининградцем», а «вахтовиком», человеком, волею обстоятельств заброшенным куда-то, чтобы там работать положенный срок, и затем навсегда уехать. Но ведь «вахтовик» — весьма известный образ, по своему безразличию к тому месту, где он оказался, и по соответствующим последствиям своей деятельности и такого способа «освоения пространства» для самого этого пространства. Если образ обладателей «более-менее современных профессий» — это образ «вахтовика», то остается сильно обеспокоиться за будущее мира. Более того, «вахтовик» всегда был чужаком там, куда его забрасывала работа, но он имел намерение куда-то вернуться или где-то обосноваться, где уже окажется «своим». А в этом образе будущего, о котором пишете Вы, ему некуда возвращаться или уезжать: он ведь не считает, что у него есть какие-либо моральные обязательства, помимо налогов. В таком режиме – и здесь я возвращаюсь к предшествующей аргументации – он может существовать лишь до тех пор, пока есть достаточное множество людей вокруг него, руководствующихся такой логикой, что они делают его жизнь выносимой для него самого и, к сожалению, пока его собственные убеждения представляются ему непротиворечивыми и совместимыми с жизнью.
И здесь я вынужден вновь обратиться к примеру с гильдиями, корпорациями и т.п. Их особенность (и неприложимость к тем примерам, которые используете Вы), заключается в том, что они были укоренены в пространстве, в местных сообществах. То есть, они образовывали огромные сети, но никак не были независимы от места со всеми его издержками и обязательствами. Я нахожу противоречие в Ваших словах, и оно внушает мне надежду на более фундаментальное согласие, ведь Вы сами пишите о сожалении по поводу «преувеличенных национальных чувств». Многие крайности опасны, и многие из них еще и отвратительны – но ведь, опасаясь крайностей, странно было бы отрицать самую суть, а именно это во многом видится мне в Ваших аргументах. В итоге, начав с преувеличенных национальных чувств, Вы заканчиваете невозможностью для нас нации, и одновременно приписываете именно «национальному государству» хватание «то за анонимайзеры, то за сбор биоматериалов». Такие примеры оставляют меня в недоумении: почему подобное хватание присуще именно «национальному государству»?
А в целом, мне представляется, что столь радикализируя значение современных информационных технологий, мы повторяем старые ошибки. Мы с Вами знаем, что в том же XVIII веке полагали, что свобода печатания, распространение печатного слова изменит всю реальность. И во многом считавшие так оказались правы, однако границы в итоге не только не исчезли, но спустя несколько десятилетий наступила эпоха «национальных государств». Еще пример: о новом дивном мире много и ярко рассуждали до 2008, но уже девять лет, как даже самые пламенные певцы «мира без границ» поняли, что списывать со счетов государство никак не приходится: оно меняется, и это очевидно, но по крайней мере в обозримых пределах оно остается реальностью нашего существования. И мне бы очень не хотелось жить в мире, где для немногих – а это всегда, по крайней мере, поначалу, привилегия немногих – станет реальной свобода от пространства. По крайней мере, и в нашем разговоре я не слышу, увы, заботы и внимания к тем, кто «не вписался» в этот наступающий дивный мир. А ведь разговор наш идет на его окраине, и если даже в этой беседе столь заметна готовность пренебречь неудачниками антропологического поворота, то, боюсь, как раз мои предрассудки вынуждают меня еще более сторониться такого рода воззрений. Ведь, как известно еще с конца XVIII столетия, предрассудки – необходимая часть нашего разумения и «свобода» от них не только невозможна, но и опасна.
