Илл: Фрида Кало. Две Фриды. 1939.
Письмо первое.
Дорогая редакция!
Помогите мне, пожалуйста, разобраться с одним трудным для меня вопросом. На днях в пылу спора с “русским националистом” назвался русским. Точнее, “тоже русским”. Назвался и задумался. Национальность — это этническая принадлежность. У меня её попросту нет, и её проблема меня никогда не интересовала. Почему же я оказался втянутым в спор? На каком основании и в каком отношении я могу называться “русским”? И откуда это жалкое оправдывающееся “тоже” в споре с человеком, с которым меня объединяет только язык спора — и то лишь в смысле фонетики, грамматики, но не семантики, лексики?
С вопросом о причинах возникновения спора всё более-менее понятно. Дефицит крупных смыслов после крушения советского проекта побуждает “низы” обращаться к этническому прошлому, “верхи” искать в нём новое топливо для социально-технологических проектов, что вместе ведёт к поляризации общества по национальным основаниям. В этих условиях людям, в самосознании которых национальность занимает периферийное место — а таких очень много, — приходится с ней как-то определяться. Вопрос “ты кто такой?” всё чаще подразумевает ответ с национальным окрасом.
Когда я учился в нормальной советской школе, слово “национальность” имело сугубо познавательное и абстрактное значение. Пятнадцать республик — пятнадцать сестёр в красивых костюмах. Это сейчас, вспоминая одноклассников, я могу идентифицировать среди них грузинов, чувашей, белоруссов. Тогда это не имело вообще никакого хождения.
В пятнадцать лет попав в нормальную американскую школу, я был в глубоком недоумении оттого, что потомки шведских эмигрантов в четвёртом поколении задирают нос перед потомками польских эмигрантов в третьем поколении, вместе они ставят себя выше пуэрториканцев и афроамериканцев, а индейцы вообще исключены из школьного социума. При этом только индейцы сохраняли культурную самобытность — бусы, перья, манеру общения и, главное, остатки языка, все же прочие на мой сторонний взгляд были одинаковы. Я чувствовал превосходство в этом вопросе своего образования и своей культуры. Мне очень жаль, что созданный ими потенциал расходуется впустую, что вместо поиска новых объединяющих нас смыслов некоторые потянулись к смыслам архаичным.
Вопрос об основаниях считаться русским сложнее. Технически для меня это слишком большая генерализация, пригодная только для казённых нужд. В моём случае это перепись населения раз в несколько лет, не более. Других концессий я (суверенное государство) этим нуждам не делаю, потому что это опасно. Есть хорошая русская пословица: назвался груздем — полезай в кузов. Но непонятно, что в этом кузове под тяжёлым брезентом лепится из новообретённых этнических сантиментов – мирная гражданская нация или опять автомат Калашникова.
Конституция РФ не просто так начинается со слов “Мы, многонациональный народ Российской Федерации”. Я, потомок русских, украинцев, евреев и башкир, понимаю это очень хорошо, у моих генов такая же конституция. “Всякая народная индивидуальность, как и индивидуальность человека, есть микрокосм и потому заключает в себе противоречия…”, — начинает размышления о “русской идее” русский философ Бердяев (увы, не всяким русским националистом читанный), готовя тезис о её уникальной способности соединять и примирять, в том числе разные национальные начала. Если так, то “русская идея” есть и моя идея, она у меня в крови. Если “быть русским” означает участвовать в строительстве гражданской общности в нашей стране, то я русский. Если рисовать мелом разделяющие линии или внимательно в них всматриваться — то нет. Вот что думал о разделяющих линиях Владимир Соловьёв:
Когда перед глазами петуха проводят мелом черту, он, как известно, принимает эту черту за какую-то роковую преграду, переступить которую для него делается совершенно невозможным. Он, очевидно, не в состоянии понимать, что подавляющее, роковое для него значение меловой черты происходит только оттого, что он исключительно занят этим необычным ему и неожиданным представлением и, следовательно, не свободен относительно его. Заблуждение, довольно естественное для петуха, менее естественно для разумно-мыслящего человека”.
Наконец, русским можно быть в культурном смысле, и этот смысл — самый сложный. Бертран Рассел в начале ХХ века подверг анализу английский глагол “to be”, вскрыв в нём различающиеся смыслы тождества, предикации и существования, смешение которых ведёт к логическим ошибкам. Слово “русский” ещё ждёт своего аналитика, способного ясно развести этнический, гражданский и культурный способы его употребления, избавив нас от многих недоразумений и манипуляций. Одно ясно и так: если культурно русскими считать воинственных шовинистов, то, например, Толстой или Соловьёв, философ “всеединства”, окажутся нерусскими; если русская культура это культура людей, плохо изъясняющихся по-русски и ездящих на американских мотоциклах, то люди грамотные и ездящие на троллейбусах МТРЗ или фордах-фокусах окажутся нерусскими, и так далее.
Чем навязчивее присутствие в публичном пространстве “старателей”, эксплуатирующих тему “русскости” в рамках патриотического госзаказа (как они его понимают), чем активнее их поиски врагов-“русофобов”, тем большее отторжение они вызывают. Претендуя на “укрепление национальной идентичности”, на деле они подрывают основы единства народа тем, что соседство с ними оказывается стилистически и этически неприемлемым, а часто и логически невозможным (Трагический вклад, который националистические движения внесли в раскол народа и подготовку смуты сто с лишним лет назад, хорошо описан в книге американского историка Эрика Лора “Русский национализм и Российская империя: Кампания против “вражеских подданных” в годы Первой мировой войны” (2003, пер. на рус. 2012)). Если “русские” это они, то мы автоматически оказываемся — “нерусскими”. И это проблема для “Русофила” и для нас с вами.
Вадим Чалый
____________________
Письмо второе
Дорогой Вадим Александрович!
Небольшая Ваша заметка поднимает массу вопросов и недоумений – и уже в этом ее ценность и интерес, ведь недоумения сами по себе оказываются тем, что заслуживает внимания.
Со многим Вами сказанным хочется согласиться, но вместе с тем мне кажется необходимым разграничить согласие «по интенции» от согласия «по форме». Прежде всего необходима хотя бы ограниченная понятийная ясность – понятно, что в обыденном словоупотреблении требовать ее избыточно, но тем более любопытно присмотреться, что происходит с нашими понятиями в «беглой речи», каким содержанием мы их нагружаем или какое в них обнаруживается для нас в тот момент, когда мы перестаем его старательно контролировать.
«Национальность» в вашем письме оказывается достаточно отделенной от «нации» — если принадлежность к нации, по крайней мере в явном виде, не вызывает негативных суждений, то «национальная принадлежность» в русле обыденного словоупотребления оказывается не синонимичной первой, а тождественной «этнической принадлежности». Отсюда и тепло вспоминаемые слова действующей Конституции РФ, которые вообще-то довольно трудно понять в юридическом и политическом смысле: «мы, многонациональный народ Российской Федерации».
Более того, Вы пишете, что «этнической принадлежности» у Вас попросту нет. Возможно, и так – хотя, кажется мне, эта «отсутствующая», нейтральная, прозрачная этническая принадлежность в нашем контексте и есть «русская», но тем не менее чуть далее Вы вспоминаете об этничности более определенным образом, когда пишете: «я, потомок русских, украинцев, евреев и башкир». То есть те самые категории, вне которых Вы утверждаете, что мыслите себя, оказываются вновь задействованными, когда речь идет о Вашем происхождении – т.е. простраивание генеалогии оказывается, по меньшей мере в одном из вариантов, описанием себя через «многообразие крови» (а не, например, провинций, где довелось жить предкам, или конфессий, к которым они принадлежали). Можно, разумеется, сказать, что это описание вызвано внешним давлением – но тем не менее не происходит отказ от самого вопроса как некорректного, бессмысленного или излишнего, а вместо этого следует ответ, как раз помещающийся в ту рамку, которая снимается на первом шаге (и восстанавливается на третьем).
«Рисовать мелом разделяющие линии» — занятие, конечно, в такой формулировке не очень похвальное, однако в рамках помянутого «участия в строительстве гражданской общности в нашей стране» речь идет о тех же самых «разделяющих линиях», только проложенных иначе – хотя бы в том, что нечто является «относящимся ко мне», тем, что считаю «нашим общим делом», и иным – делом чужим, что кого-то готов рассматривать – с радостью или печалью, но тем не менее – как принадлежащих, по крайней мере потенциально, к той же «гражданской общности» — а кого-то – принадлежим к иной. Быть гражданином мира, свободным от ограниченности «разделяющими линиями» — прекрасно, но проблема ровно в одном – кто-то должен при этом поддерживать территориальный порядок, позволяющий кому-то другому быть свободным от подобной ограниченности.
Национальное грозит этнизацией – и этого сложно не опасаться, но ведь странно из этого рода опасения отказываться от самого понятия «русский» и пытаться заменить его «россиянином», обломком «высокого штиля», теперь пригодного лишь «для казенных нужд». Что меня удивляет в создавшейся ситуации – это предпочтение вместо борьбы за присвоение национального, за то, чтобы дать национальному желательное со своей точки зрения наполнение – осуществить добровольную сдачу понятия оппонентам. Подобно тому, как во второй половине XIX века русский либерализм фактически отказался от борьбы за «национальное», передав понятие едва ли не целиком в руки своих противников – так и за минувшие десятилетия вновь либерализм в России оказался за немногими исключениями старательно избегающим всякой связки с национальным.
Иначе говоря – национальное мне представляется сопряженным с массой опасностей и совсем далеких от желаемого проявлений – но ведь это еще не является само по себе основанием отвергнуть национальное – вопрос в том, какова альтернатива ему, для сколь многих эта альтернатива доступна и кто будет за нее платить.
Андрей Тесля
____________________
Письмо третье
Дорогой Андрей Александрович!
Очень рад, что моё обращение в “клинику” благодаря “Русофилу” попало в руки высококлассному специалисту. Как всякому пациенту с новыми для него болями, мне не хватает языка для их описания, а имеющиеся у меня слова я использую неточно, пытаясь компенсировать дефицит теорий не всегда удачными примерами из ограниченного личного опыта, и т.д. Но, как мне кажется, мой случай представляет интерес тем, что типичен для сегодняшнего дня, когда националистическая повестка (как, впрочем, и многое другое) неожиданно свалилась на головы неподготовленной публике. И Вы совершенно правы в том, что ставите вопрос о языке, ведь задача интеллектуала состоит по большому счёту в том, чтобы помочь публике сформулировать волнующие её проблемы, дать ей язык.
Давайте же обратимся к словам. Первым здесь оказывается “национальность”. При всём уважении к обыденному языку, это слово — яркий пример того, почему он плохо подходит для построения более-менее точных теорий. В “национальности” исторически смешаны как минимум три разных смысла: этнической принадлежности, гражданства, культурной принадлежности. Да, эти смыслы можно разделить только в абстракции, культурное формировалось в этническом, этническое и культурное наполняли гражданское, но разборка-сборка это по крайней мере полезное упражнение.
В отношении этнической принадлежности я попытаюсь занять крайнюю позицию: это атавизм, дни (годы) которого сочтены. Да, с ним ещё долго придётся считаться, как ещё долго придётся считаться с бедностью и необразованностью, его ещё будут пытаться использовать в политическом строительстве, но этническая принадлежность в сегодняшнем мире не может порождать достаточно сильные, мотивирующие, мобилизующие на жизнь и на смерть ответы на вопрос “почему?”. За ней остаётся только сухое “как?”. Сказать, что в моих жилах течёт кровь того или иного этноса — всё равно что сказать, что в моих жилах течёт кровь, скажем, кроманьонцев или кистепёрых рыб. Это не присвоение идентичности рыбы, а констатация естественнонаучного факта. Не исключено, что наши потомки в подобном же смысле будут включать нас в свою генеалогию: “я не целиком из кремния, во мне есть жилы, в которых течёт кровь людей” — просигнализирует одно странное существо другому на далёкой планете.
Этническая форма сосуществования людей ушла в историю, во всяком случае для тех, кто причастен к глобальным информационным процессам, т.е. для тех, кто определяет будущее. Из живой, наполненной конкретным содержанием, она превратилась в абстракцию, восполняемую воображением. Выдуманные орнаменты, выдуманные песни, выдуманные нормы и практики. Этнические игры современных людей, живущих в современных мегаполисах и в интернете, отличаются от толкиенистских игр “эльфов” и “гномов” только интенсивностью и опасностью насилия. Со временем они станут безопаснее, но пока их необходимо сдерживать. Если давать им зелёный свет и место в телевизоре, то они будут действовать угнетающе на иные смыслы, занимать в общественном сознании место, достойное лучшего применения.
“Национальность” как гражданская принадлежность. Именно в этой связи я бы предложил рассматривать слово “нация” — единство в политико-правовом союзе, под эгидой которого только и может развиваться культурное, моральное (и дальше мирно угасать этническое). Национальность в этом смысле может быть и подданством, о чём Вы недавно писали, хотя моя республиканская книжная выучка мешает мне смириться с этой реальностью. Этот смысл национальности, напротив, нуждается во всяческой поддержке, особенно в нашей стране. Людям необходимо неустанно напоминать об их политической природе, о том, что все их дела так или иначе опираются на политико-правовой каркас, увенчанный национальным флагом, и что этот каркас без их участия обрушится на головы им и всему, что им дорого. Нетрудно заметить здесь кантианские ноты, но это извинительно — пишу Вам из Калининграда. Мне, как и Вам, не особенно нравится слово “россиянин”, и я бы охотно использовал слово “русский” в отношении нации и себя как её части.
Единственная, но большая проблема, как кажется, в том, что оно обременено теми самыми архаичными этническими коннотациями, и они могут показаться неприемлемыми многим нашим согражданам (хорошо, соподданным), которые не считают себя русскими в этническом смысле. “Мы, многонациональный” звучит как дань этническому прошлому, не более. (Кстати, слово “калининградец” мне тоже не очень нравится, но уж как есть.)
Перед культурным смыслом я, с Вашего позволения, остановлюсь. Не только потому что он огромен, как огромна русская культура, но и потому что, как мне кажется, Ваши возражения касались не его, да и мои возмущения были в основном риторическими. А также потому что скоро прозвенит звонок, зовущий меня на пары. Когда в Хабаровске вечер, в Калининграде утро.
Вадим Чалый
____________________
Письмо четвертое
Дорогой Вадим Александрович!
Прежде всего очень рад, что наша переписка завязалась и имеет шанс продолжиться – помогая нам прояснить и проговорить то, что сейчас нередко остается за пределами разговорами.
Позволю себе не совсем согласиться с позицией, занятой Вами в отношении того, что Вы обозначаете как «этническую принадлежность» — ведь если в качестве таковой трактовать «русскость», то в знакомых нам чертах она формируется сравнительно недавно, не говоря уже о самоотнесении к ней. Вплоть до конца позапрошлого столетия осознание себя «русским» было по преимуществу принадлежностью немногих образованных слоев – так называемое «этническое» содержание оказывается скорее «национальным» и тем более сомнительна привязка к «текущей в жилах крови». Действительно, этническая принадлежность как правило наследуется – и как раз в этом смысле можно видеть, сколь стремительно меняется содержание «русскости» на протяжении последней сотни лет – ведь следование «традициям», напр., ныне чаще всего встречается как сознательное выстраивание себя, а отнюдь не возвращение к «памяти детства» и «родного дома». Воспринимать пейзаж Левитана или крещенское купание как «родные» в равной степени надо учиться – мало кто из практикующих последнее или умиляющихся видам Исаака Ильича может сказать, что это им «унаследованное»: родными видами будет уж скорее микрорайон застройки 1970-х и местный парк с типовыми бетонными скамейками, а к сфере сентиментальных воспоминаний относиться не столько деревенский пруд, сколько желтый автобус Ликинского завода.
Этническое, которое Вы определяете как анахронизм, в отношении к «русскости» или «немецкости» — феномен весьма недавнего времени.
Но дело на мой взгляд отнюдь не в новизне или ветхости данного феномена – а в том, насколько можно счесть его «атавизмом». Вы пишете, что подобная форма существования людей ушла в прошлое – если подразумевать под этим, что сейчас наше существование не схоже с опытом пятидесятилетней или столетней давности – это, разумеется, полная правда.
Однако дальнейший ход рассуждений вызывает у меня вопросы – прежде всего, даже если для тех, кто «определяет будущее», эта форма существования – пережиток, то вопрос для наших мест, а они меня и волнуют в первую очередь, в том, насколько велик этот слой «ушедших вперед». Но мне представляется, что и в этом утверждении есть не столько сильное преувеличение, сколько представление о том, что путь, открытый меньшинству, является путем, открытым и для остальных. Вспоминая известную схему З. Баумана, мы вступили в состояние «текучего» или «жидкого модерна»: если ранее власть и сила были преимущественно крепки в пространстве – тогда как слабым и зависимым приходилось перемещаться, то теперь ситуация радикально изменилась. Промышленник в начале прошлого века строил завод из кирпича и рядом с ним воздвигал свой особняк, по возможности придавая тому и другому образы, заимствованные из прошлого – долженствующие удостоверить его статус, его прочность – завод обзаводился чертами феодального замка или греческого храма, универсальный магазин представал дворцом и т.п. Ныне те, у кого преимущество, мобильны – «Ford» или «Toyota» могут решить закрыть завод в стране M и перенести производство в страну N, если сочтут это выгодным, где работают программисты «Microsoft» или «Apple» и кто они по той самой «национальности», о которой пишете Вы – не всегда, быть может, знают и в руководстве корпораций, да это и не важно – для них.
Но не для работников, поскольку если перенести данное производство из одной страны в другую – для корпорации дело сравнительно простое, то для большинства работников – это не так, они не смогут последовать за фабрикой, тем более, что основанием для переноса явится, например, то обстоятельство, что они стали слишком дороги – а в другой стране есть более дешевая рабочая сила. Проблема в том, что мы, т.е. люди, остаемся существами пространственными и территориальными – в отличие от финансов. Чем лучше наше положение в мировой системе, тем менее мы привязаны к пространству, как Вы и пишете – мировые города сообщаются не столько с тем, что окружает их, сколько между собой. Но это означает, что издержки оказываются лежащими на территориальных образованиях, тогда как выгоды получает тот, кто в максимальной степени свободен от этих ограничений. Тот мир «ушедших вперед» — является ли он миром для всех или лишь миром для меньшинства, которому ради того, чтобы оно оставалось способным получать выгоды от своей «текучести», необходимо оставаться немногими?
Иначе говоря, чтобы быть «современным», потребно, чтобы «архаичные» территориальные структуры продолжали существовать – но противоречие здесь в том, что они несут издержки от того, от чего они не получают выгод или получают их сравнительно немного (поскольку не способны контролировать «текучесть», попытка контроля приводит к тому, что «современность» уходит из этих мест), на них перекладываются риски от решений, которые не они принимают и на которые зачастую не способны повлиять. А если так, если мест в этой сияющей «современности» по определению не хватит на всех – то что предложить остальным, что можно предложить им из того, что способно примирить их с их положением?
Что до «гражданской принадлежности», то, увы, я сильно сомневаюсь, что можно выстроить/сохранить нечто, опирающееся лишь на «политико-правовой союз» как на сугубо рациональное – избавленное от тех самых «архаичных коннотаций». Здесь позволю вернуться себе к началу данного письма – «архаичное» не столь архаично, как кажется: «гражданская религия» в своей наиболее знакомой нам форме восходит ко временам Французской революции, столь впечатлившей Вашего земляка – «древо свободы», которое нужно периодически поливать кровью тиранов и патриотов, чуть старше – и отсылает к другому весьма почтенному, собственно республиканскому примеру. Сомневаюсь, что какие-либо рациональные критерии окажутся достаточными, чтобы побудить меня рассматривать другого – к тому же лично мне незнакомого, абстрактного обитателя некой провинции, в которой я никогда не был и вряд ли буду, как «соотечественника», того, ради которого я, например, вынужден поступиться частью своих налогов (всего лишь налогов), в рамках перераспределения между территориями.
Нация как собственно «гражданская принадлежность» — красивая идея. В свое время Ганс Кон предлагал делить все «национализмы» на «западные» и «восточные», что оказывалось почти синонимичным «правильным» и «неправильным»: первые были гражданскими, вторые – этническими, в первом случае образцом выступала Франция, во втором – в качестве пагубного примера служила Германия. Проблема лишь в том, что при сколько-нибудь внимательном рассмотрении оказывалось, что чистый «гражданский национализм» не способен к жизни – или, точнее, вопреки своим заявлениям, он нуждается – чтобы объединять вместе людей на этой территории, побуждать их рассматривать друг друга как сограждан – отнюдь не только в политико-правовом единстве. Поэтому слова – «мы, многонациональный» — звучат не как дань прошлому, а как проблема для настоящего и будущего.
Мне кажется, что по ходу продвижения разговора количество затронутых тем стремительно растет, к чему побуждает не разбросанность мыслей, а сложность затронутых вопросов. Посему, отнюдь не исчерпав предмета Вашего письма, позволю себе, благо у меня уже совсем поздний вечер, сделать паузу в нашем разговоре – в ожидании Вашего ответа.
Андрей Тесля
