Владимир Шаронов

ПРИБЛИЗИТЬСЯ К ТАЙНЕ САМОЙ ТАЙНЫ…

долг памяти

Илл.: Владимир Киреев. Зеркало. 2009.

Когда сегодня я читаю в Википедии, в статье, посвященной русской религиозной философии, утверждение, что она «угасла как традиция в конце XX века, с уходом из жизни крупнейших ее представителей из числа философов русского зарубежья, а также таких мыслителей как А. Ф. Лосев, С. С. Аверинцев, А. В. Мень, проживавших в СССР», мне становится жаль читателей этой странички. Я досадую на автора «энциклопедической» справки за академическое высокомерие, но понимаю, что проблема глубже. В повестках многочисленных научных собраний обнаруживается тот же воцарившийся музейный подход к русской религиозной мысли, словно она — давно увядший и законсервированный экспонат, отделенный тусклым стеклом от судеб нашей страны и жизни каждого из нас. Так что не только профессорский снобизм, но и равнодушие к русской религиозной философии, наряду с духовной приниженностью, не позволяют видеть того, что она жива и сегодня.

Ленинградская духовная академия. 1994 год.
Ленинградская духовная академия. 1994 год

Предваряя публикации на «Русофиле» избранных мною работ Константина Константиновича Иванова, на правах его давнего друга и собеседника позволю себе сделать предуведомление. Кому-то не приступать к этим текстам и отложить их до лучших времен. Это стоит сделать благополучному читателю, привыкшему к развлекательной литературе, не позволяющему себе тратить время и силы на то, что не относится к «серьезным делам» наших житейских забот. Эта книга, по определению, не нужна тем, кто почитает философские размышления никчемным умствованием. И статьи Иванова явно не придутся по душе тому, кто считает, что борьба с врагами своей веры, особенно своей конфессии, есть главная задача верующего, кто усматривает в каждом свободном рассуждении признаки ереси, угрозу догматам, отступление от канонов и церковной традиции. Серьезней всех обманется в ожиданиях приверженец, так называемой, «научной философии», почитающий науку последним высшим достижением человеческого разума, не сомневаясь, что она способна предоставить исчерпывающие аргументы для обоснования веры, надежды и любви. Да и сам Константин Константинович, говоря об основаниях своих идей, предупреждает, что его размышления многим покажутся неприемлемыми, даже нелепыми, и что он того ожидает: «Автор вынужден признать, что его тексты  не для читателей — не для подавляющего их большинства».
Константин Иванов — серьезный мыслитель, многие десятилетия сосредоточенный на коренных духовных христианских проблемах, в чьих перспективах раскрывается разумность нашей веры. Вместе с тем, он не чурается шутки и иронии, прежде всего, по отношению к себе. Что касается легкости философствования, то каждый, кто решится ответственно думать о мире, жизни и о себе, подтвердит, что дело мысли многократно превосходит нагрузкой любые земные заботы. Борцам за чистоту Церкви я должен сообщить, что Константин Константинович православный христианин, и в этом качестве он признан многими авторитетными иерархами и богословами нашей Церкви. Это не мешает моему другу настаивать, что иные христианские конфессии обладают бесценным опытом, способным обогатить наше православие. Он не устает напоминать слова митрополита Филарета (Дроздова): «Никого, кто называет Иисуса сыном Божиим, не осмелюсь назвать еретиком». Что касается адептов «научной философии», то в отношении их я умываю руки, — каждый из нас останется при своем.
Иванов как совершенно самостоятельный религиозный мыслитель, считает, что по мере развития нашей личной духовной сознательности вера и знание не только становятся едиными, но вера раскрывается как высшая форма знания. Он убежден, что вера в Бога коренится в нашей вере в свой разум и истину. Прояснению оснований религиозной веры и ее отношений с наукой Константин Константинович посвятил последние пятьдесят лет свое жизни. Значение поднимаемых им проблем для христианской веры вскрывается одновременно с их значением для нашей светской культуры, ее национальных особенностей, для общественной и личной жизни, для светской и церковной политики.
Сказанное мной здесь и далее не стоит расценивать, как попытку восстановить справедливость в отношении «непризнанности» автора этой книги, завышая оценку дела Константина Константиновича Иванова. Я хочу только поделиться радостью от соприкосновения с талантом одного из многих, по-настоящему значительных людей, дружбу с которыми щедро подарило мне Небо, предлагаю некие краткие соображения, для понимания не сразу допускающих в себя текстов.

* * *

К Константину Константиновичу Иванову меня привел мой учитель и друг Анатолий Яковлевич Куклин (Иоффе). Тот самый, о ком с теплотой вспоминает в своей автобиографической книге «Бодался теленок с дубом» Александр Исаевич Солженицын. Задвинутый партийно-бюрократической машиной за эту дружбу в поднадзорное существование, Анатолий Куклин нашел отдушину в преподавании и изучении трудов православных авторов. Круг своего общения он ограничил немногими надежными друзьями и несколькими студентами, избранными по одному ему известному критерию.Благодаря беседам с Анатолием Куклиным, я открыл для себя пространство русской религиозной мысли. Оказалось, что она не склонна легко допускать в себя всякого любопытствующего. Позже я неоднократно слышал от многих, приступающих к религиозно-философским работам, это недоумение: пока следуешь автору, «все как бы понятно». Но стоит на следующий день попытаться вспомнить прочитанное, обнаруживаешь, что не можешь этого сделать. Как вода выталкивает пробку, так религиозно-философский текст отторгает читателя с навыком воспринимать все через равнодушный рассудок, не сверяя текст с личным духовным опытом. Но тому, кто воспринимает продуманное и изложенное через призму личных духовных проблем, христианская мысль открывает новые перспективы в глубину понимания.

Владимир Шаронов и Константин Иванов. Новый 1988 года мы встречали вместе. г.Ленинград
Владимир Шаронов и Константин Иванов. Новый 1988 год  мы встречали вместе. г.Ленинград

Наша дружба с Куклиным складывалась несколько лет прежде, чем он сказал: «Ты обязательно должен познакомиться с Константином Ивановым».
Так, почти тридцать лет назад, поздним осенним вечером, перейдя Володарский мост над черными водоворотами Невы, я оказался в квартире по улице Новоселов.
— Когда атеист утверждает, что Бога нет, его, прежде всего, надо спросить: КОГО нет? Нам предстоит раскрыть религиозный смысл атеизма.
Эти слова, сказанные моим новым знакомым, он потом повторял чаще других.
Долгое время они были совершенно непонятны, что не помешало мне сразу попасть под очарование интеллектуального масштаба Константина. О чем бы он ни говорил в своей кочегарке на Пороховых, во время наших прогулок, или на кухне, ставшей местом моего частого ночлега, все было окрашено особой страстностью и сосредоточенностью его мысли. Это категорически не совпадало с комфортом академической атмосферы, и как-то сразу проявило едва прикрытое равнодушие большинства жрецов кабинетной науки, пустоту культивируемого ими этикетного плюрализма. Нет, конечно, я ценил их эрудицию, знание классических авторов философии, литературы, истории, живописи и прочего. Но у Константина, помимо этого, было то новое, что раньше мне не приходилось встречать. Беседуя с ним, слушая его ответы, я становился непосредственным свидетелем рождения «Hic et nunc», «здесь и сейчас» необычной, чрезвычайно яркой точки зрения, живой мысли. Даже если разговор касался классиков, он никогда не уходил в цитирование. Напротив, когда Константин говорил, например, о Ницше, Хайдеггере, Толстом, это никогда не было изложением ни одного, ни другого, ни третьего, но всегда именно тем новым, что только Иванов видел в каждом из них или в каком-то ином мыслителе.

В кочергарке. Фото середины 70-х годов. г.Ленинград
Константин  Иванов в кочергарке. Середина 80-х годов. г.Ленинград

И была в этих беседах еще одна удивлявшая меня черта: сосредоточиваясь для ответа, Константин словно прислушивался к себе, а высказываемые идеи сами звучали через него, он был для них живой трубой.
Что-то новое и особенное вошло в мою жизнь через эти встречи, что проявлялось всякий раз, где было двое нас, и где мы говорили о христианской вере. Именно тогда я понял, что, в действительности, означает глагол «мыслить», и что имел в виду Платон в своем учении о познании как припоминании.

Вскоре проявилась и та неслучайность нашей встречи, что связала меня через Анатолия и Константина с судьбой Льва Карсавина, с друзьями и главными собеседниками Иванова: с отцом  Сергием Желудковым,  Анатолием Анатольевичем Ванеевым — учеником и душеприказчиком Льва Платоновича Карсавина, профессором Ярославом Анатольевичем Слининым, отцом Павлом Адельгеймом и другими.  Все они стали для меня дорогими людьми, чьи размышления во многом определили мою дальнейшую жизнь.

Священники Сергий Желудков и Александр Мень. Середина 70-х годов. Подмосковье.
Священники Сергий Желудков и Александр Мень. Середина 70-х годов

Особое место в истории русской религиозной мысли занимает, к сожалению не слишком известная Открытая переписка, организованная «нашим православным Сократом», как называл отца Сергия Желудкова Александр Мень. Подобно тому, как в начале XVII столетия «человек-академия» Марен Мерсенн объединил своими письмами крупных людей Европы, отец Сергий Желудков с 60- х по начало 80-х годов прошлого столетия связывал многих значительных людей нашей страны. Задолго до появления блогосферы он создал ее прототип перекрестными машинописными копиями многоголосого заочного диалога. Отец Сергий побудил как верующих, так и неверующих участников Переписки дать друг другу прямые ответы о Боге, вере, совести, об основаниях личной нравственности. Эти письма стали особым импульсом духовного и интеллектуального самопознания их авторов. А еще они выявили тех, кому было назначено отвечать на самые серьезные вопросы и поднять самые трудные проблемы. Когда сегодня я пересматриваю в своем архиве толстые папки с пожелтевшими листами той Переписки, подписанными вместо имен литерами, сохранившими следы кареток и особенности шрифтов, я вижу, что главное русло этого полифонического диалога проложила встреча Желудкова с Ванеевым, Ивановым и Слининым.  Именно их союз, их обсуждения обозначили и темы, которые  сегодня продолжает обдумывать Константин Иванов.

Слева направо: Константин Иванов, Анатолий Ванеев, Ярослав Слинин и маленький Лев Ванеев. Конец 70-х годов г. Ленинград
Слева направо: Константин Иванов, Анатолий Ванеев, Ярослав Слинин и маленький Лев Ванеев. Конец 70-х годов г. Ленинград

Эту Переписку, по тем или иным причинам, давно покинули отец Павел Адельгейм, Сергей Бычков, Борис Гусаков, Владислав Козичев, Сергей Левин, игумен Вениамин (Новик), Владимир Пореш, Николай Пясковский, Борис Хазанов (Геннадий Файбусович) и многие другие известные и просто глубокие, вдумчивые люди. Многих из них уже нет в живых, но Переписка продолжается и сегодня. В этих новых письмах и работах я могу различить неповторимые интеллектуальные интонации давно знакомого мне русского религиозного философа. Но одновременно, в них уже звучит голос мыслителя, шагнувшего в самый центр богословских проблем. Только теперь я понял, почему Ванеев, боготворивший своего учителя, произнес однажды: «Константин пошел дальше Карсавина!» Но сильно ошибется тот, кто сочтет эту оценку Анатолия Анатольевича чисто дружеским комплиментом.

Лев Карсавин проводит экскурсию по экспзиции народного творчествав Вильнюсском художественном музее. Кадр из кинохроники. 1946 год. г.Вильнюс
Лев Карсавин проводит экскурсию по экспозиции народного творчества в Вильнюсском художественном музее. Кадр из кинохроники 1946-го года

Так же, как Лев Платонович, Константин Константинович испытал на себе обычную у нас и доходящую до прямой агрессии межконфессиональную подозрительность, обвинения в «протаскивании» католических, протестантских, еретических идей. Не миновали его и нападки остепененных персон, прячущих за напыщенным наукообразным речитативом духовную пустоту и творческое бессилие. Но, слава Богу, многие авторитетные люди, вослед такому крупному авторитету, как основатель  Санкт-Петербургской школы феноменологической философии Ярослав Анатольевич Слинин, уверены, что Константин Иванов давно  вошел в настоящую историю русской религиозной философии.
Все же, надо сказать, что противоречивое отношение к философским и теологическим идеям Константина имеет свои причины, связанные с состоянием нашего общества, как за пределами церковной ограды, так и внутри нее. Они коренятся в том господствующем повсеместно сциентизме, в идолопоклонстве современного ума перед наукой, что привели к потере вкуса к пониманию. Иванов не устает указывать на слепой культ науки, бессмысленность убеждения, что наука когда-нибудь разгадает первопричины мироздания. Именно сциентизм привел современное общество к обширной религиозной амнезии, к потере переживания Божественной Тайны мира, памяти о чудесной Тайне самой закономерности нашего мира.
Современный человек, воспитанный наукой и светской культурой, не замечает, как избирает для себя образцом «истинной веры» ее многократно отрефлексированные литературой изображения. Из них он умозрительно конструирует портрет так называемой «идеальной церковной традиции», в реальности никогда не существовавшей. Подобная модель скрыто содержит в себе множество сугубо светских элементов, и уже тем она особенно удобна для перелицовки ее под нужды государственной, национальной или конфессиональной идеологии.

Священник Павел Адельгейм в гостях на барке "Крузенштерн" Весна 2013 года. г.Калининград
О.Павел Адельгейм в гостях на барке «Крузенштерн» Весна 2013 года. г.Калининград

Выражаясь словами нашего общего с Константином Ивановым близкого друга отца Павла Адельгейма, произнесенными им незадолго до трагической гибели, «в таком христианстве все меньше остается Христа».
Охранительная церковная идеология, с ее декларативным благочестием, расценивает всякое искреннее недоумение, всякое новое слово о вере, о Боге как прямое покушение на себя. И сколько бы раз Константин Константинович ни повторял о праве Церкви оставаться консервативной, сам он останется для такого мировоззрения под подозрением. Это будет происходить уже потому, что в своих размышлениях он всегда тяготел к свободе мнений, что была в христианском мире во времена Отцов Церкви. При этом Иванов заявляет, что Тайна Бога навечно останется таинственной, что «ее разъяснение вносит в нее Свет, не устраняющий ее таинственность, а, напротив, углубляющий ее переживание».
О чудесной, непостижимой, распахнутой к нам Божественной Тайне, остающейся непроницаемой в своей непостижимости, наш автор пишет так, что выдает в себе мыслителя, склонного к мистическим озарениям: «Глубину божественной Тайны, постигаемую только ее Духом, христианство видит в полноте откровения этой Тайны во Христе. Полнота откровения божественной Тайны есть для христианской веры тайна самой Тайны Божией. “Бог есть Свет, и нет в Нем никакой тьмы”. Предвечно в таинственном Боге пребывает Свет — так догматически осознаются первые слова Евангелия от Иоанна: “Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог (божественным)”. “Бог пребывает в неприступном Свете”, — воспроизводит Апостол прозрение античной философии, направленное к христианству». Как это ни покажется кому-то странным, но тут же Константин Иванов призывает нас приблизиться к пониманию Непостижимого, к тайне самой Тайны, учит о «возрастающем Свете по мере углубления в Тайну и о столь же возрастающем углублении в Тайну по мере возрастания ее Света».
Коснувшись темы мистических озарений, я обязан уточнить, что под ними ни в коем случае не имеются в виду, распространенные среди верующих рассуждения о всякого рода бытовых совпадениях, в которых, склонные к религиозной экзальтации люди, пытаются разгадать значение Промысла. Подлинная мистика далека от лубочного образа святого, щедрой рукой разбрасывающего вокруг себя чудеса и вещающего пророчества. Настоящее чудо наименее для нас доступно именно в силу той его очевидности, в какой прямо перед нами всегда распахнуты чудо понимания и чудо любви Бога. Память об этом никогда не позволяет Константину Иванову отказываться от критики в свой адрес, но обязывает его ко всей полноте ответственности веры и мысли.
Настоящая серьезность веры, хранящая светлую радость, встречается сегодня не часто. Напротив, ее, как и живое переживание личной связи с Богом, мы нередко сводим к обыденности, а там, где плоская повседневность утверждает механическое исполнение молитвенного правила, для памяти о чуде Тайны остается слишком мало места. Так многие из нас, заученно произнося слова Символа веры или «Отче наш», не дают себе труда задуматься о значении догматов и нашего молитвенного обращения к Богу. Если человек получил редкий дар способности к размышлению, недопустимо и безблагодарно, чтобы духовная лень или интеллектуальная распущенность свели вопросы о Боге и о вере до самодовольного в своем благополучии агностицизма. О благополучии, впрочем, следует сказать отдельно.
Большинство смотрят на него, как на безусловную бытовую ценность, другие, напротив, склонны обличать благополучие как соблазн отпасть от Бога. Константин же поднимает размышления о благополучии до масштабов глобальной проблемы Новейшего времени, порождения науки, гуманизма и промышленной революции. Получив свою автономию, благополучие так же, как и наука, становится общественным культом. Но было бы поспешным представлять его порождением одной только греховности человека, будто настоящую веру человек обретает только на краю жизни, охваченный болезнями и жизненными испытаниями. Константин Иванов настаивает, что благополучие имеет свою религиозную глубину и свой положительный христианский смысл.

Константин Иванов и Владимир Шаронов. 2015 год, г.Светлогорск
Константин Иванов и Владимир Шаронов. 2015 год, г.Светлогорск

Не так давно, приехав к нам в Калининград погостить, Константин подарил мне свой экземпляр Нового Завета в переводе епископа Кассиана (Безобразова). Открывая его, на чьих полях нет свободного места от пометок знакомым почерком, я вижу, как год за годом, десятилетие за десятилетием мой друг сосредоточивался на Евангелиях и Апостольских посланиях. И все-таки даже для меня было неожиданным, когда в последние годы  Константин решительно шагнул  из своих многолетних раздумий о христианском значении атеизма и сциентизма  в центр самой серьезной богословской проблемы нашего времени — в донесение христианский догматики до современного человека, раскрытие догмата о Троице. Эта тема непосильна сегодня для моих самостоятельных рассуждений, я могу указать только на то, что Константин не останавливается на критике переусложненного и неубедительного разъяснения догматических положений. Он считает, что «если мы не можем разъяснить догматы нашей веры, значит, мы не можем разъяснить и свою веру».
Однако и здесь, в самой сердцевине богословских тем, автор этой книги остается верен своим давним размышлениям о христианском значении атеизма. Так, он формулирует новую задачу — перестраивать теологию, осознавать ее как теологию, в которую входит самоотрицание Бога в качестве очень важного элемента. «Бог может являть себя отсутствующим, именно поэтому и наша свобода, и наша наука могут существовать». «И тогда-то мы говорим, что Бог может быть там, где Его нет». Эти положения Константин считает ключом к пониманию ипостасности Бога.
Не всем назначено размышлять над избранными темами, над этими и другими поставленными здесь вопросами. Непостоянные в интеллектуальной ответственности, мы слишком склонны уклоняться от главного дела мысли — осознания своей веры. Мы стараемся внутренне увернуться от размышлений, убегаем от них в гущу бесконечных житейских забот. Так пресловутая практичность помогает нам оправдать собственную духовную лень и боязнь понять нечто важное. Свободная мысль может потребовать от нас радикального изменения устоявшихся представлений, разрушить уют привычной жизни, в которых страдания Спасителя представляются далекими и символическими и не отзываются в сердце реальной болью Креста и ужасом схождения в ад. Вопреки этому, в философских и теологических размышлениях Константина Иванова всегда присутствует обостренный нерв веры, чуждый интеллектуальным спекуляциям или играм изворотливого равнодушного рассудка. В них присутствует опыт страданий и «разрыва сознания с живым ощущением Божьего присутствия, ради предельно объективного, ясного его осмысления». Вспоминая светлый образ отца Сергия Желудкова, Константин пишет: «Может быть, самое глубокое соприкосновение наших душ было не только в свободном изумлении смыслом нашей веры, но в откровении о бездне греха в нашей душе».
Перечитывая работы Константина Константиновича, намеченные мной для предстоящей публикации на «Русофиле», мне не раз вспоминалось, как молился наш общий друг отец Павел Адельгейм. Это был не заученный речитатив, но прямое обращение к живому, здесь с нами и в эти мгновения присутствующему Христу, что не оставалось никаких сомнений: Он есть, и Он слышит нашу молитву. При том, что отец Павел признавался в наших частных обсуждениях, что не очень понимает религиозно-философский дискурс Константина, мне совершенно ясно, что объединяет обоих моих друзей это непосредственное переживание присутствия Бога. Оно лишь по-разному выражено в соответствии с дарами каждому их них, но и тот и другой полностью отдаются взятому на себя христианскому служению.
Когда-то давно, отмечая день рождения Константина, Анатолий Куклин произнес тост за «человека, который учит Русскую Православную Церковь философствовать». Тогда я счел эти слова правильными, а сегодня позволю себе их существенно уточнить. В лице Константина Константиновича Иванова мы имеем счастливую возможность войти в мир современной русской религиозно-философской и теологической мысли. Вопреки скороспелым и малодушным утверждениям она жива и продолжится в каждом из тех, кто решится сосредоточенно и ответственно отозваться на предложенные далее работы современного русского мыслителя.

Май 2016 г.
Калининград–Москва-Калининград

Константин Иванов. Анатолий Ванеев — ученик Льва Карсавина

Константин Иванов. Отец Сергий Желудков и Анатолий Ванеев