Илл.: Николай Ге. Что есть Истина? 1890.
Публичный доклад в рамках Женской исторической ночи в Калининграде
Вечер. У моря сидела
девочка, как мать сидит
у ребенка.
Райнер Мария Рильке
Среди тех земляков, чьи имена ничего не говорят современным калининградцам, Софи Брутцер занимает особое место. Посвятившая свою недолгую жизнь изучению «русских путешествий» Райнера Марии Рильке, она затем оказалась прочно забыта. В этом факте — и вопиющая несправедливость по отношению к исследовательнице русско-австрийских культурных связей, и примета того трагического времени, в которое ей пришлось жить. Думаю, что сегодня, спустя 110 лет со дня её рождения, наступило время вернуть имя Софи Брутцер на литературную карту нашего города.
Вы знаете, что мы сегодня встречаемся в рамках Женской исторической ночи, суть которой в том, что в городском пространстве распространяются портреты женщин, чьё значение в истории было несколько большим, нежели об этом разрешали писать историки-мужчины. Софи Брутцер для этой цели подходит как нельзя лучше. Одна беда — у нас нет её портрета.
В поисках хотя бы какого-нибудь изображения я обратился к Константину Марковичу Азадовскому, известному литературоведу и автору книги «Рильке и Россия». Он ответил мне 29 января этого года: «Очень обрадовался, узнав, что Вы собираетесь восстановить незаслуженно забытое имя Софи Брутцер — первой, кто написал о русских поездках и русских интересах Рильке. К сожалению, я мало чем могу Вам помочь. Ее судьба интересовала и меня, но сведения о ней, какие имело бы смысл обнародовать, мне не попадались. Поэтому в обоих изданиях моей книги «Рильке и Россия» о самой С. Брутцер, увы, ничего не сообщается. Внучка Рильке Йозефа Байер говорила мне, что хорошо помнит Софи Брутцер. Йозефа рассказывала, как Софи приезжала к ним в Веймар и подолгу работала в семейном архиве. На мой вопрос о ее дальнейшей судьбе Йозефа сказала, что Софи погибла в самом конце войны».
Нет ни портрета, ни надёжных биографических сведений. Однако кое-что рассказать о Софи Брутцер всё-таки можно и нужно, кое-какие сведения имеет смысл обнародовать. Эта биография, собранная буквально по крупицам, впервые звучит в массовой аудитории.
1. Страницы биографии
Софи Хелена Вильгельмина Брутцер (Sophie Brutzer) родилась 21 октября 1905 года в Риге, которая, как вы хорошо знаете, входила тогда в состав Российской империи. Она была старшей дочерью из четырёх детей известного издателя Грегора Константина Брутцера (1868—1918) и Марии фон Бёттихер. По всей видимости, наша Софи получила имя в честь тётки — сестры отца Софии (Сонни) (1872—1910) — они обе имели прозвище Сонни. Дед нашей героини по отцу Вильгельм Грегор Брутцер (1834—1884) был известным психиатром, доктором медицины, а ее прадед Карл Эрнст Брутцер (1794—1877) также был врачом и госсоветником.
В Риге Брутцеры составили целую династию, тесно связанную родственными узами с другими представителями местной интеллигенции. Мать нашей Софи баронесса Мария фон Бёттихер (1876—1964) вступила в брак с мужем в 1903 году, незадолго до рождения дочери. Родители Софи были двоюродными братом и сестрой, так что Софи приходилась сама себе троюродной сестрой.
Семья Бёттихеров тоже была довольно известной в Риге, пострадав от революции, когда брат Марии Бернхард Август (1870—1919), занимавший в городе видный пост, были, как указано на некоторых генеалогических сайтах, убит большевиками. По материнской линии Софи была кузиной Вернера Бергенгрюна, впоследствии довольно известного немецкого писателя.
Я хотел бы процитировать строчки из «Последней Эпифании» Вернера Бергенгрюна (в переводе Алексея Глуховского):
Во мне как боль живёт эта страна,
cюда я возвращался непременно
в обличьях разных. Только вы меня
не узнавали в этих переменах.
Стучался к вам я, бледный иудей,
в оборванном тряпье, гонимый всеми.
А вы в ответ скликали палачей,
не отвлекаясь от своих молений.
Являлся к вам старухою немой,
лишённой сил, в духовном истощеньи.
А вы, развеивая пепел мой,
твердили о грядущем поколеньи…
Истерзанным рабом являлся я —
вы равнодушно отводили взгляды.
Я нынче к вам явился как судья.
Так отчего ж вы мне теперь не рады?
Слова эти о том, что страна в нас живёт как боль, наверное, можно было бы избрать девизом для многих эмигрантов. И боли, и непризнанности хватало и в семье Брутцеров, и у их родственников.
Софи училась в женском училище имени Гартмана в Риге, потом в городском лицее в восточнопрусском Ортельсбурге (Щитно), потом в евангелической школе в монастыре Мариенберг в Хельмштедте, Брауншвейг. В 1882—1940 годах там была частная школа для девочек на 65 мест (её в конечном счёте прикрыли нацисты). Школу, которая давала бы христианское воспитание, в своё время Шарлотта фон Вельтхейм (1832—1911), довольно известная в тех краях религиозная деятельница.
По традиции школа устраивала встречи выпускниц, а с 1925-го рассылала бюллетень три раза в год: на Пасху, после встречи выпускниц и к Рождеству. Мы не знаем, участвовала ли Софи в этих встречах, но совершенно очевидно, что детские переезды из города в город, частая смена обстановки, знакомства на новом месте — всё это обусловило определённый тип личности, которой были присущи известная смелость, открытость новому, готовность к странствиям. Удивительно ли, что диссертация Брутцер была посвящена именно путешествиям Рильке?
На Пасху 1923 года Софи закончила лицей в Ганновере, потом два года работала в вольном городе Данциге в книжном магазине, по всей видимости, в качестве стажёрки. Летом 1925-го поступила в Оберлицей Цецилиеншуле в Билефельде. Школа в Билефельде тоже была учебным заведением с любопытной историей. Она была основана еще в 1856 году, но в 1906-м — в юбилейный год пятидесятилетия — ей присвоили имя кронпринцессы Пруссии Цецилии (1886—1954).
Цецилия была крайне интересной дамой — очень высокого роста, элегантная, красивая. Дочь Фридриха Франца III, герцога Мекленбург-Шверинского, и великой княжны Анастасии Михайловны, она, соответственно, была троюродной сестрой нашего императора Николая II, годы жизни которого мистическим образом совпали с годами жизни отца Софи Брутцер. Она в июне 1905 года, в год рождения нашей Софи, вышла за кронпринца Вильгельма, сына кайзера Вильгельма 2. Кстати, именно в её честь назван дворец Цецилиенхоф в Потсдаме, где проходила знаменитая Потсдамская конференция, по итогам которой северная часть Восточной Пруссии была передана Советскому Союзу.
После Первой мировой войны Цецилия не бежала в Голландию, как её муж, а жила в Германии с шестью детьми, стараясь разделить трудности нации. Её благотворительная организация «Цецилиенхильфе» просуществовала до 1944 года. Когда старший сын Вильгельм (1906—1940), старший лейтенант вермахта, был убит на Второй мировой войне в Бельгии, многие немцы в мае 1940 г. пришли на похороны во Фриденскирхе в Сан-Суси, чтобы выразить сочувствие принцессе. Там собралось 50 тысяч человек, что стало крупнейшим несанкционированным скоплением народа при нацистах. После этого Гитлер воспретил членам знатных семей участвовать в боевых действиях (а потом и вовсе служить в вермахте).
Цецилия и её семья не участвовали в Сопротивлении, но считались у нацистов неблагонадёжными, став объектами слежки гестапо. В 1945 Цецилия переехала в Южную Германию, где и умерла через несколько лет. Образ Цецилии, несостоявшейся второй королевы Луизы, но в то же время очень симпатичной женщины, не мог не вдохновлять юную Софи Брутцер, хотя, конечно, надёжных свидетельств об её отношении к кронпринцессе в нашем распоряжении нет.
Выдержав в 1928 году выпускной экзамен из лицея, Софи затем училась в университете и, как вы понимаете, не в одном — Марбург, Берлин, Фрайбург, наконец Кёнигсберг. В моей юности такая страсть к переездам называлась вагабондажем. Изучала славянские и германские языки, историю. Вероятно, в Кёнигсберге она проявила недюжинные способности, и в начале тридцатых ей предложили защищать диссертацию. Сами понимаете, что для женщины в то время в консервативно-патриархальной Германии подобная карьера всё ещё оставалась исключением из правил.
От самой Софи мы знаем, что тему для исследования предложил весной 1931 года профессор Йозеф Надлер. Уроженец Австрии, он с 1925 года занимал профессорскую должность в Кёнигсберге. Автор многих книг «История немецкой литературы», «Немецкий дух, немецкий Восток» (сборник речей в 1937), «Иоганн Георг Гаман» (1949). В январе 1931 года он выступил в Кёнигсбергском научном обществе с докладом «Гаман, Кант, Гёте». По всему видно, что человек это был активный, хотя интересовали его прежде всего великие мужские умы из числа земляков.
В годы нацизма Надлер — из песни слова не выкинешь — стал занимать националистические и антисемитские позиции, вступил в НСДАП. Сегодня эта фигура, разумеется, подвергается разнообразной критике, но тогда, в начале тридцатых, его поведение не было исключительным. Многие преподаватели Альбертины ощущали себя на рубеже цивилизации, говорили о «духовном форпосте» культуры — эти идеи не вчера впервые прозвучали по отношению к нашему краю. За этим рубежом, разумеется, возвышался страшный безбрежный мир варварства, которое олицетворяли прежде всего славянские народы. Подобные представления были характерны даже для некоторых профессоров еврейского происхождения. Например, Ханс Ротфельс, будучи ветераном Первой мировой, считал себя немецким националистом и первоначально с энтузиазмом встретил нацистские идеи, пока не был отстранён от преподавания, причём довольно скоро. Можно предположить, таким образом, что Надлер подсказал Софи Брутцер тему «Рильке и Россия», имея в виду не только знание ею, бывшей подданной Российской империи, русского языка, но и тот самый пограничный характер Восточной Пруссии, который обязывал исследователей приниматься за самые трудные пограничные сюжеты.
2. Диссертация
Диссертация Софи Брутцер «Русские путешествия Рильке» была представлена к защите в 1934 году. Тогда же она была опубликована (в 1969 году в ФРГ вышло её репринтное издание).
В основе диссертации Софи о русских путешествиях Рильке лежали материалы, накопленные во время трёхнедельной работы в Архиве Рильке в Веймаре в августе — сентябре 1932 года. В ноябре — декабре она получила из того же архива неопубликованные письма Рильке и смогла изучить их. Очевидно, она работала в библиотеке Кёнигсбергского университета (некоторые издания в её библиографии были доступны здесь). Не очень понятно, где жила Брутцер как во время своего обучения в университете, так и в период работы над диссертацией. У меня есть одна практически безосновательная гипотеза, которой я хотел бы поделиться с вами чуть позже.
Софи свидетельствовала о том, что в работе в Веймаре ей большую помощь оказали Рут Зибер-Рильке и Карл Зибер. Рут (1901—1972) была дочерью поэта от Клары Вестхоф, а её муж — Карл Зибер (1897—1945, умер в Веймаре) — был юристом, доктором права. Мать Рильке Софи Энц уже умерла к тому времени (в 1931 году), но дочь и зять снабдили исследовательницу нужными материалами.
Конечно, Софи использовала различные опубликованные источники и научную литературу, преимущественно немецкую. В библиографии к диссертации указана книга Николая Арсеньева о русской литературе Нового времени (1929), но никаких сведений о том, общались ли в Кёнигсберге Арсеньев и Брутцер, пока найти не удалось — об этом не упоминает ни Брутцер, ни сам Арсеньев в своих мемуарах. Вообще, надо сказать, что диссертация проходила по линии германистики, и слависты Кёнигсбергского университета, кажется, не участвовали в её обсуждении. В недавней монографии Вильгельма Шаллера о славистике в Альбертине Брутцер не упоминается, а Карл Генрих Майер, ведущий славист университета, прибыл занять профессорское место только в 1935 году, когда защита Софи была уже позади.
Ещё одна загадка биографии Софи — посвящение диссертации некоей Эльзе Ланге, которую она называет Pflegemutter, то есть приёмной матерью.
У меня, к сожалению, нет никакой информации о том, что означает это указание — об этом умалчивают и генеалогические сайты, посвящённые семье Брутцеров. Имелась ли в виду приёмная мать в буквальном смысле слова или просто Эльза Ланге сыграла значимую роль в качестве воспитательницы, вступил ли отец Софи во второй брак (хотя он умер очень рано — в 1918 году) или биография семьи развернулась как-то иначе — все эти вопросы остаются пока без ответов. Возможно, роль Эльзы Ланге в интеллектуальном становлении Софи действительно была очень высокой — не исключено, что с какими-то внутрисемейными проблемами и было связано то, что всё детство Софи прошло в переездах.
Референтами на защите 23 февраля 1934 года стали два профессора-германиста Кёнигсбергского университета. Первым был Эрих Йениш (1893—1966), немецкий историк литературы — за дружеское участие в работе Софи выражает ему отдельную благодарность.
Йениш родился в Кёнигсберге, изучал литературу и историю искусств в родном городе и в Берлине. В 1918 защитил первую диссертацию, а в 1933 вторую, так называемую хабилитационную работу. При нацистах он работал критиком в газете «Кёнигсбергер цайтунг», а в 1940 году, по доброй традиции, стал библиотекарем в школе военно-воздушных сил Гатов (под Берлином), где сейчас музей люфтваффе. После войны Йениш продолжил преподавательскую работу в Университете Юлиуса-Максимилиана в Вюрцбурге, где и умер. Вероятно, у него всё же были трения с нацистами, раз он, подобно Хансу Ротфельсу, был вынужден уйти на работу в библиотеку.
Вторым референтом стал историк литературы Пауль Иоганнес Август Ханкамер (1891—1945) — в 1919 он защитил первую диссертацию, а уже в 1920 году вторую. В 1932 году был приглашён занять должность профессора истории современной немецкой литературы в Кёнигсберге. Его главный труд вышел в 1935 году под названием «Немецкая литература и немецкое барокко» (как видите, на рубеже цивилизации не хватило ресурсов немецкого языка, чтобы избежать повтора в названии), занимался Якобом Бёме, литературой барокко и вообще XVII века. Но уже в 1936 по политическим причинам Ханкамер был отстранён нацистами от преподавания, переехал в Баварию, где, неподалёку от Мюнхена, жил в 1936—1945 годах. Надо сказать, что гестапо не очень профессионально работало, по всей видимости, а сам Ханкамер отличался неуёмной энергией, потому что в 1939 году под псевдонимом Петер Хергенбрехт он издал роман «Канун» о своей беспутной юности перед Первой мировой. Роман, между прочим, за два года выдержал три издания. В июне 1945-го, уже после окончания войны, Ханкамер получил случайное огнестрельное ранение, от которого и скончался.
Ещё один интересный факт — место издания диссертации: она была отпечатана
в Шталлупёнене, это современный город Нестеров в Калининградской области, у некоего Клутке, который был известным печатником, выпускавшим помимо книг (у нас в библиотеке Балтийского федерального университета имени И. Канта есть, например, изданный им путеводитель по Тракенену) также открытки. Почему потребовалось так далеко от центра провинции печатать работу? Думаю, очевидно, что имело экономические резоны. Если не предполагать, что у университета были какие-то особые отношения с издателем, то, скорее всего, издать диссертацию в полутора сотнях километров от Кёнигсберга было дешевле. Надо полагать, Софи Брутцер была не очень богатой. Любопытно, однако, что издатель смог обеспечить печать с использованием кириллического шрифта в старой орфографии.
Итак, диссертация посвящена Райнеру Марии Рильке.
Четвёртого декабря этого года, кстати, мы будем отмечать 140 лет великому поэту, так что юбилейный мотив в этой истории присутствует повсюду. Работа включала несколько разделов, посвящённых русским путешествиям Рильке, его русским друзьям, темам «Рильке и русский язык», «Рильке и русское искусство», изучению Рильке русской истории, литературы и народной культуры, а также переводческим опытам Рильке с русского и, собственно говоря, его русским стихам. Вместо заключения в диссертации предлагался обобщённый взгляд на русский опыт Рильке, который, по мнению Софи Брутцер, раскрывался в трёх понятиях: русская земля, русский народ, русский Бог.
Рильке дважды провел по несколько месяцев в России — в 1899 и 1900 годах. Его проводницей в русский мир была знаменитая женщина — Лу Андреас-Саломе (1861—1937). Как известно, эта русская (немецкого происхождения с французскими корнями) писательница и психоаналитик была тесно связана с тремя выдающимися мужчинами.
В молодости она выступала в роли несостоявшейся невесты Фридриха Ницше, вдохновив его по крайней мере на создание «Так говорил Заратустра». Дружба с ней позволила юному Рильке познакомиться с русским языком, Толстым и Достоевским через посредничество Лу. А уже будучи зрелой женщиной, Лу стала ученицей и другом Зигмунда Фрейда, активно практикуя психоанализ.
Осенью 1923 — весной 1924 года, кстати, Лу Андреас-Саломе по заданию Фрейда работала в Кёнигсберге в университетской клинике внутренних болезней по ул. Вагнера, дом 6, консультируя местных врачей. Увы, в диссертации нет следов того, что Софи вступила в контакт с Луизой или хотя бы в переписку. Причины этого пока не очень понятны. Софи общалась с некоторыми литераторами, лично знавшими Рильке, но в силу каких последствий психоаналитической стажировки Лу Андреас-Саломе в Кёнигсберге она не стала информатором нашей исследовательницы, пока не очень ясно (К.М. Азадовский полагает, что причина — в том, что общаться с Лу, подвергавшейся нападкам нацистов, было небезопасно).
Диссертация Брутцер показывает, что путешествия оставили неизгладимый отпечаток в памяти Рильке. Он многократно в письмах и после возвращения из России вспоминал страну, которую готов был признать своей второй Родиной. Софи пишет о русских друзьях и знакомых, начиная с Лу; приводит цитаты из писем, которые Рильке писал на русском. В последнем письме 1926 года к Леониду Пастернаку Рильке пытался снова сформулировать мысли на языке своего корреспондента, но, отчаявшись, признался: «Нет, не могу больше писать по-русски».
О том, что Рильке интересовался русским искусством, можно узнать из его записей в тетрадях. «Всеобщая история искусства» Гнедича, «Русское искусство» Забелина, «Домашний быт русских царей» Забелина, книги по истории Ивана Грозного и другие издания стали объектом его пристального внимания. Далее Софи Брутцер скрупулезно восстанавливает художественные интересы Рильке по каталогу Третьяковской галереи, который у него был в библиотеке: Брюллов, Федотов, Левитан, Сомов и Бенуа…
Имя Николая Ге и название картины «Что есть Истина?» Рильке написал карандашом на последней странице этого каталога. Образ Христа у Ге, как и у Крамского, у которого, по словам Рильке, «Христос — единственный, кто не смеется», привлёк внимание поэта. На полотне трудно не заметить оппозицию: Христос тут в темноте и выглядит смиренно, а Пилат, напротив, на свету и величественен. Для Рильке, пишет Брутцер, в этой картине представлено воплощение Чужого, новый мотив в истории «нашего любимого Господа», Который явился как чужой. Его преследуют и не признают на этой земле. Лишь Его глубокие глаза, их блеск говорят что-то о том, что Он — из царства грядущего. Софи открыла и интерес Рильке к старой русской церковной архитектуре. Американский исследователь Карл Уэбб считает, что Брутцер несколько преувеличила, утверждая, что полное понимание духа творчества Рильке невозможно без учета его интереса и его знания русской иконы и русского церковного зодчества. Однако мотивы, отсылающие к православной традиции у Рильке, слишком очевидны, чтобы их можно было оспорить.
Софи Брутцер восстанавливает круг чтения Рильке — на клочках, в записках и письмах. Жуковский. Гоголь, «Вечера на хуторе близ Диканьки», Лермонтов, Тургенев, особенно «Бедные люди» Достоевского и, конечно, Лев Толстой, Чернышевский, Фет, Тютчев, Леонид Андреев, Чехов и Горький, символисты… — всего больше сорока авторов, которых Рильке знал и которых читал. Он следил за перипетиями русской мысли — в августе 1900 года Рильке написал матери о смерти философа Владимира Соловьёва, единственного, может быть, нашего действительно оригинального мыслителя. В его переписке упоминается «гениальный Василий Розанов», две книги которого нашлись и в домашней библиотеке Рильке (в том числе «Литературные очерки»). Для Рильке, резюмирует Софи Брутцер, русский художник (в это понятие входят, естественно, и писатели) был посредником между Богом и людьми, именно в этом свете он воспринимал русскую литературу.
Но Рильке также открывал для себя русскую народную древность. Он пытался переводить песни из «Слова о полку Игореве», стихи Лермонтова, «Бедных людей» Достоевского — Софи обсуждает нюансы этих переводов. Кроме того, известно 8 стихотворений, которые Рильке написал на русском. Шесть из них были в дневнике 1899 года, а два сама Софи Брутцер нашла записанными на листке в одной из русских томиков из библиотеки Рильке. Именно Софи Брутцер впервые в своей диссертации опубликовала русские стихи австрийского поэта (как пишет К.М. Азадовский в книге «Рильке и Россия», окончательная редакция стихов воспроизводилась позже на основе материалов архива Лу Андреас-Саломе) — на языке оригинала и в переводах на немецкий. Стихи написаны на не очень уверенном русском языке; К.М. Азадовский по этому поводу цитирует мнение самой Лу: «…Хотя и грешат в отношении грамматики, но непостижимо почему — поэтичны».
Первое стихотворение «Песня» пришло к Рильке в лесу 29 ноября 1899 года.
Вечер. У моря сидела
девочка, как мать сидит
у ребенка. Она пела,
и теперь она слышит
свое сонное дыхание;
видев мир и упование
улыбается она:
не улыбка — это сияние,
праздник своего лица.
Дитя будет, точно море,
трогать даль и небеса,
гордость твое или море —
шёпот или тишина.
Берег его только знаешь
и сидит тебе и ждать…
то и песню запеваешь,
и ничем не помогаешь
ему жить и быть и спать.
Через всё творчество Рильке, уверена Брутцер, проходит лейтмотивом ощущение триады — русская земля, русский народ и русский Бог. Конечно, в словах das Land и das Volk в 1934 году можно было уловить звуки надвигающейся грозы, но всё же в тексте диссертации речь о русских корнях душевной жизни австрийского поэта. Русская земля — потрясшее поэта Поволжье прежде всего —описывается одним словом — бескрайняя. Открыв для себя впервые такой пейзаж во всей его широте именно здесь, Рильке в первый раз обнаружил и народ в России — само понятие народа как метафизической общности одиноких людей. «Страна, где люди одиноки, каждый в своём мире и каждый, как гора, полон темноты», говорит Рильке о России. Для него проводником в русский мир была Лу Андреас-Саломе, но народ — это множество людей, которых Рильке видел воочию во время своих странствий. И вот, говорит Брутцер, из бескрайней страны одиноких людей вырастает для Рильке русский Бог. Рильке обнаружил в России повсеместную привязанность к Богу: на Него все ссылаются, все надеются. Эта тотальная и безотчётная вера потрясла Рильке, побудила его признать именно священную землю России за свою подлинную родину. В реконструкции Брутцер эти три понятия образуют мистический мир рилькеанской России. Софи считает, что именно русский опыт помог Рильке пережить трудный период в юности — а он, как любой великий поэт, испытывал серьёзный личностный кризис, — одарив его терпением и терпимостью.
3. Постскриптум
Значение диссертации Брутцер было признано в науке и в Советском Союзе, и на Западе. Виктор Максимович Жирмунский в отзыве на диссертацию 1948 года, о чём будет сказано несколько слов ниже, писал, что работа Брутцер «положила начало собиранию фактического материала» по теме «Рильке и русская культура» (цит. по статье К. Азадовского и П. Дружинина).
В западной науке встречаются более высокие оценки: американский историк литературы и исследователь русских связей Рильке Карл Уэбб назвал в 1982 году работу Софи Брутцер «эпохальной», «сотворившей эпоху» (the epoch-making dissertation; см. Webb K.E. The Icon and Jugendstil Monks: the Influence of Russia upon the Young Rilke// Modern Austrian literature. 1982. Vol. 15, №3—4).
Увы, после защиты автор этой «сотворившей эпоху» работы исчезает из поля нашего зрения. Есть сведения, что в конце войны она работала библиотекарем в Кёнигштайне (Саксония). Точка в биографии Софи Брутцер была поставлена 28 марта 1945 года, когда её застрелили красноармейцы в Данциге. В каких обстоятельствах это произошло, сказать трудно. Однако можно догадаться, как библиотекарша из Саксонии оказалась на балтийском побережье, — ответ подсказывает судьба её родных.
В семье Софи было три сестры и брат, Софи была старшей из них (в изложении биографических данных я опираюсь на материалы генеалогического ресурса, посвящённого этой фамилии). Вторая сестра Ингеборг Хелена Мари (1907—1975) благополучно пережила войну и умерла в Кирхленгерне, Северный Рейн-Вестфалия, по всей видимости бездетной. Третья сестра Иоганна Эмма Августа (1909—1996) стала врачом. Её муж и тоже врач Эрнст Генрих Лекон (1913—1945) покончил с собой 29 марта 1945 года в Данциге — на следующий день после гибели Софи. Их дочь Доротея родилась в июле 1944 года в Данциге, её судьба неизвестна. Последний из детей Грегора Брутцера — Грегор Карл Эрнст— родился в 1911 и стал доктором наук в области истории искусства; младший брат Софи погиб в ноябре 1942 года на восточном фронте. Его сын Грегор, племянник нашей героини, также родился в Данциге в июне 1943 года. Складывается впечатление, что вся семья собралась в Данциге к концу войны для того, чтобы поддержать друг друга, но трагический исход навсегда окрасил эту поддержку в траурный цвет.
Видится нечто роковое в том, что именно Софи и её брату — гуманитариям, посвятившим своё творчество культуре и искусству, был уготован такой печальный финал. Похожая судьба, кстати, ждала профессора Альбертины Карла Генриха Майера, который погиб в мае 1945 года по дороге в Кёнигсберг из лагеря в Кранце (Зеленоградск), куда он попал по доносу кого-то из своих соотечественников. Он, вероятно, не был знаком с Софи Брутцер, но абсурдность этих смертей делает их не только коллегами по цеху, но и товарищами по несчастью. Как будто какая-то изощрённая месть за кошмарную войну между нашими народами предназначалась именно тем, кто делал всё для того, чтобы диалог между двумя великими культурами не затихал даже в самые неблагоприятные времена.
Русское эхо истории темы «Рильке и Россия» прозвучало вскоре после этого — уже в конце сороковых. Вышедшая в прошлом году в журнале «Новое литературное обозрение» статья Константина Азадовского и Петра Дружинина посвящена трагической судьбе советской исследовательницы Гитель Яковлевны Чечельницкой (1916—1996).
Закончив в 1940 году филологический факультет ЛГУ, она поступила по рекомендации профессора В.М. Жирмунского в аспирантуру для изучения русско-немецких связей. После войны её «распределили» в Казанский государственный университет, где она продолжила научную работу. Ещё в годы войны Гитель Яковлевна начала собирать материалы по теме «Русская литература в творчестве Райнера Мария Рильке. 1899—1910». Кроме научной литературы (экземпляр диссертации Брутцер был в Государственной публичной библиотеке) она использовала «устные показания» друзей Рильке (Леонида Пастернака, в частности), трофейные материалы— тетради и письма Рильке, поступившие в Пушкинский дом после войны.
Зашита диссертации Г.Я. Чечельницкой «Русская литература в творчестве Рильке» с успехом прошла 6 мая 1948 года на филологическом факультете Ленинградского университета, работа была утверждена ВАК. Но надвигались тяжёлые времена борьбы с космополитизмом, и в октябре 1949 некто Лейтес опубликовал статью «Антинаучные измышления под видом диссертаций» в «Литературной газете». Объектом его критики стали темы и тексты диссертаций, авторам которых досталось за «реакционный, антинаучный вздор». По поводу работы о Рильке Лейтес писал без экивоков:«А кто такой Рильке? Крайний мистик и реакционер в поэзии». Резюме статьи гласило: «Ведь трудно без чувства возмущения думать о той рутине, о той псевдоакадемической атмосфере, в которой могли возникать эти преданнейшие вассалы принцессы Брамбиллы». Так что, как видим, косвенно досталось и ещё одному нашему великому земляку.
Может быть, статья Лейтеса осталась бы незамеченной, но чуть позже пассажи из его публикации, включая пример Чечельницкой, были воспроизведены в выступлении А. Фадеева на пленуме правления Союза писателей (и затем опубликованы в «Правде»). По итогам дополнительной экспертизы, организованной ВАК, было установлено, что диссертация выступает оружием англо-американской реакции, в результате чего решение диссовета было отменено в 1951 году. Г.Я. Чечельницкая пыталась защищаться, после смерти Сталина обращалась за реабилитацией к Хрущёву, но всё бесполезно. Лишь в 1958 году ей удалось защитить в Ленинградском университете совсем другую работу, в названии которой прочитывается протест: «Политическая проблематика драматургии Шиллера первого периода творчества (“против тиранов!”)». Увы, текст её первой диссертации — первой, как отмечают К. Азадовский и П. Дружинин, отечественной работы о Рильке и русской литературе — нет: в библиотеках она была списана в макулатуру, не сохранился и авторский экземпляр. Как именно использовала Г.Я. Чечельницкая работу Софи Брутцер, как и о чём полемизировала с предшественницей, останется тайной.
…В 1901 году Райнер Мария Рильке написал русский стих:
Я так устал от тяжбы больных дней
пустая ночь безветренных полей
лежит над тишиной моих очей.
Мой сердце начинал как соловей,
но досказать не мог свой слова;
теперь молчанье свое слышу я —
оно растет как в ночи страх
темнеет как последний ах
забытого умершего ребенка.
Сердце Софи Брутцер тоже начинало как соловей, пробуждённый к жизни и творчеству, вероятно, с помощью загадочной Эльзы Ланге, которая удостоилась посвящения диссертации — за что именно, возможно, мы никогда не узнаем. Прикоснувшись к творчеству Рильке, она, немного немка, немного русская, громко заявила о себе как о серьёзном исследователе. Глубокий и скрупулёзный, с немецкой педантичностью выполненный труд об искренней и трогательной любви Рильке к России, к русской культуре, к русской природе обещал Софи блестящее будущее. Увы, в условиях Германии тридцатых годов она, женщина, смогла найти себе лишь место библиотекаря. Без сомнения, это тоже благородный труд, но о чём думала она, выдавая томики стихов Рильке читателям? Какие творческие планы вынашивала? Не могла досказать свои слова. Слышала молчанье.
Рильке писал в русском, почти детском стихотворении «Утро»:
…Что будет? Ты не беспокойся,
да от погибели не бойся,
ведь даже смерть только предлог;
что еще хочешь за ответа?
да будут ночи, полны лета
и дни сияющего света
и будем мы и будет бог.
Смерть — только предлог… Софи потеряла на войне брата, встретилась с родными и в марте 1945-го, почти за месяц до конца этой войны, и погибла так же бессмысленно, как оппонировавший ей некогда профессор Ханкамер погиб в Баварии через месяц после окончания войны. Растущий в ночи страх забытого умершего ребёнка может быть вызван нелепостью — странными звуками, загадочными тенями, жуткими воспоминаниями. Такая нелепость оборвала и жизнь скромной кёнигштайнской библиотекарши, которая постигла природу трогательной влюблённости немецкоязычного поэта в русскую культуру, в русский народ, в русского Бога. Мы, наверное, никогда не узнаем, что на самом деле случилось в марте 45-го в Данциге, но сам факт трагической гибели Софи Брутцер останется вечным напоминанием о том, насколько хрупкой бывает жизнь. О том, что выступать посредником между культурами — и больно, и опасно.
Гитель Чечельницкая наверняка не знала о печальной судьбе своей предшественницы, однако и ей было не очень легко сохранять верность немецкой литературе, в которую она была влюблена со студенческой скамьи. Рильке полагал, что это Русь — страна одиноких людей, но одиночество — черта времени, а не только пространства.
Софи Брутцер возвышается, как одинокая гора, среди исследователей творчества Рильке, и её одиночество в семейной жизни рифмуется с одиночеством метафизическим: от некогда живого человека не осталось потомков, не осталось могилы, не осталось портрета. Лишь диссертация, известная узкому кругу специалистов, да несколько букв в имени.
Я не нашёл лица Софи Брутцер, хотя очень хотел найти его. На сайте, где размещено генеалогическое древо семьи Брутцеров, её профиль пуст.
Но она отразилась в лицах других людей, с которыми связала её недолгая жизнь. В степенном лице деда-врача. В задумчивости молодой тёти Сонни. В ироничной улыбке кузена — писател
я Бергенгрюна. В благородном спокойствии прусской кронпринцессы Цецелии, хоронить сына которой пришло полсотни тысяч соотечественников. В радостном лице Рут Зибер-Рильке и в сосредоточенном лике её великого отца. В усталом лице Гители Чечельницкой, о чьей заочной полемике с нашей героиней мы никогда не узнаем. Софи Брутцер отразилась и в глубоких глазах Того, Кто своим глубоким взглядом отвечает на вопрос судьи о том, что есть Истина.
Лица Софи Брутцер пока нет, но на литературной карте нашего города её имени должно быть уделено пусть скромное, но достойное место. Едва ли мы найдём её могилу в Гданьске.
У нас нет надёжных сведений о том, где она жила в Кёнигсберге, хотя одна версия у меня есть. На титульном листе оксфордского экземпляра диссертации Брутцер под подчёркнутым словом Кёнигсберг указано: Гендельштрассе, 8.
Этот жилой дом существует в современном Калининграде, в Кёнигсберге там располагалось общежитие студенток Альбертины. Может быть, библиограф поставил на титульный лист диссертации чудесным образом сохранившийся адрес, по которому жила в нашем городе Софи — это ровно один километр от того места, где мы сейчас находимся. Если нет, то, может быть, её память можно отметить в нашем университете. Здание, в котором располагался философский факультет, где, вероятно, восемьдесят с лишним лет назад проходила защита диссертации о Рильке и русской культуре, поныне принадлежит Балтийскому федеральному университету имени Канта — это корпус на ул. Университетской.
Во всяком случае есть что-то символичное в том, что мы возвращаем имя Софи Брутцер в этом пространстве — в книжном магазине, бывшем бибколлекторе: сама Софи в юности работала в книжном, а в зрелые годы трудилась в библиотеке. Символизм можно усмотреть и в названии, которое было выбрано для этого пространства: κάθαρσις — очищение. В возвращении к памяти всегда есть элемент очищения, без которого трудно двигаться вперёд.
Но место — это не только стены. Место — это также родная земля, которая, по слову поэта, обретает речи дар в глухонемой Вселенной благодаря людям, которые творят чудеса из слова.
Софи Брутцер — это девочка, которая сидела у моря. Она родилась в Риге, училась в Кёнигсберге, а погибла в Гданьске — вся её жизнь была связана с Балтийским морем. Мы не знаем, вслушивалась ли она в пение волн, но совершенно точно знаем, что её внимание привлекал акцент великого австрийского поэта, питавшего непостижимо искреннюю любовь к нам, к нашей земле, к нашему народу, к нашей культуре.
Рильке писал о том, как «жить и быть и спать»:
Вечер. У моря сидела
девочка, как мать сидит
у ребенка. Она пела,
и теперь она слышит
свое сонное дыхание;
видев мир и упование
улыбается она:
не улыбка — это сияние,
праздник своего лица.
Дитя будет, точно море,
трогать даль и небеса,
гордость твое или море —
шёпот или тишина.
Берег его только знаешь
и сидит тебе и ждать…
то и песню запеваешь,
и ничем не помогаешь
ему жить и быть и спать.
Мы не знаем лица Софи Брутцер, мы обрели и утратили его в этом страшном двадцатом веке. Но праздник её лица начинается с возвращения её имени. Спасибо.
***
P.S. Автор благодарит за помощь К.М. Азадовского, Г.С. Аракеляна, П.Е. Фокина, сотрудников культпросветпространства «Катарсис» и всех причастных к организации Женской исторической ночи в Калининграде в 2015 году. В текст доклада внесена незначительная редакторская правка.
