Илл.: Троица. Михаил Константинович Иванов (1944 — 2023).

ЧАСТЬ IV. МЫСЛИТЕЛЬ.

2-го февраля 1955 г. в конторе Интинского строительного отделения управления «Печорстрой» спецпоселенец А.А. Ванеев получил на руки трудовую книжку с записью об увольнении по собственному желанию с должности электромонтера[1], 8-го в комендатуре – паспорт и вскоре плацкартным вагоном отбыл в Ленинград[2]. Ссылка завершилась^[3], но это не было полным оправданием: военная коллегия Верховного суда прежний приговор отменила, и дело было «обращено к доследованию» [3]. Анатолий Анатольевич не знал, сколько придется ждать реабилитации, и состоится ли она вообще. Время и опыт заключения давно научили его загадывать на будущее и сильно изменили внешне и внутренне. Весной 1945 г. в тюрьму попал молодой учитель с наивными представлениями советского человека о жизни и мечтавший стать известным писателем. Теперь домой в квартиру №30 дома №106 на Большом проспекте Петроградской стороны возвращался не убежденный материалист, а православный верующий, открывший для себя богатство христианской мысли. В его дешевом чемодане, по каким тогда сразу узнавали недавних заключенных, лежали рукописи, достойные большой истории русской философии. Их создал в заключении Лев Платонович Карсавин, чьим собеседником, учеником и душеприказчиком стал Анатолий Анатольевич Ванеев. Уже 2, 5 года как Карсавин был похоронен на лагерном погосте близ приполярной станции Абезь между Интой и Воркутой, а самому Ванееву в предстоящие три десятилетия жизни было назначено многое.

Массовые пересмотры давних приговоров по ст. 58 УК РФ начались в мае 1954 г. [13], когда Анатолий Ванеев еще находился в интинском лагере[4]. Несмотря на очень внушительную статистику реабилитированных лиц [5], оправдание невинно осужденных происходило не валом, в каждом случае проводились новые следственные действия, сопровождавшиеся драматическими моментами. Нередко пересмотр дополнялся очными ставками между обвиняемыми и свидетелями, прежними следователями. Тогда  когда-то давным-давно данные показания озвучивались, факты потаенной до времени в секретных папках слабости или сознательной мерзости становились известными, порождали обиду, презрение или ненависть. На этот трудный процесс оправдания накладывался многолетний страх:  значительная часть вовлеченных в процедуры пересмотра многие опасалась возвращения прежних порядков и на всякий случай уклонялась от добрых слов о реабилитируемых. Так доследование становилось еще одним испытанием нравственных качеств участников. Прошли через него и два друга своих студенческих лет – Анатолий Ванеева и Эраст Глинер [6], вместе осужденные за участие в Студии начинающего автора при Ленинградском доме писателей.

Реальные действия по реабилитации А.А. Ванеева начались еще до его отъезда из Инты – 6 января 1955 г., когда его вызвали в Интинское подразделение КГБ. 7 часов под протокол он давал ответы на те же самые вопросы, что десять лет назад ему уже задавал следователь А.И. Кулаков. На этот раз сотрудник службы государственной безопасности представлял собой полную противоположность предыдущего – грубого, невежественного, сделавшего ставку на стравливание и запугивание. Ванеева удивило не то, что интинский майор был заметно нетрезв и благодушен, но то, что тот старался составить правильное представление о происходившем и ответах, и как можно точнее передать в протоколе смысл его ответов [7].

В результате окончательно выяснилась роль некоторых обвиняемых, проходивших с Анатолем Ванеевым по одному делу: «На следствии никакие показания Четв.[ерикова] [8] не фигурировали, <…> поскольку они были агентурными [9], то, наверное, остались в оперативном отделе, т.е. дали основание нас арестовать, а в ходе следствия никакого участия не имели. Следствие велось, и приговор был вынесен на основании наших собственных показаний.

Напомню, что Гурв[ич] [10] был арестован еще в январе и, приманившись обещаниями следователя, стал давать фантастические покзания, в результате которых были арестованы Загарин [11], Альхименок [12] и Кинк [13], и к которым позднее присовокупились и показания против нас. Между тем Загарин после ареста Гурв[ича] был вызван в Б.[ольшой] дом и, чувствуя угрозу, сделался осведомителем; а тут вскоре я пригласил его участвовать в нашей затее у Четверикова, и он, обрадовавшись «материалу», постарался написать фантастические доносы на нас. Но и эти доносы, опять же, были агентурными и в ходе следствия совершенно не упоминались. Знаю же об этом из собственного признания Загарина после суда. Так как всех нас объединили в одно следственное дело, то и вышло запутанное дело, в котором все [14] попечением следователя друг на друга перекрестно лгали и ложь одного подтверждал другой»[15].

Эраст Глинер вернулся из красноярской ссылки раньше Анатолия Ванеева – 25 апреля 1954 г. [1] и поэтому первым из двоих прошел начальные круги реабилитации. В своих письмах он едва ли не требовал от своего друга следования даваемым им советам, исполнение которых, по его убеждению, могло ускорить оправдательный вердикт обоим. Такую интонацию Глинер избрал на основании оставшихся у него представлений о характере прежних дружеских отношений, когда Ванеев был ведомым. Но теперь он  неожиданно встретил резкое противодействие: «Он [Глинер], базируясь на прежнем опыте, решил, по-моему, что ты беспрекословно подчинишься его писанию, и вот неожиданность для него, верный друг, вдруг взбунтовался и решил отстаивать свой взгляд. Он поражен и негодует»  [16], – писала сыну Фелицата Александровна.

На пути к реабилитации друзей разделила отчетливая нравственная граница: Эраст Глинер считал полезным любым способом использовать антибериевские настроения лиц, проводящих доследования, способные ускорить реабилитацию. Смыл его советов к Анатолию Ванееву сводился к тому, что тот максимально использовал новые веяния,  –  усиливал одни обстоятельства и замалчивал другие, – те, что могли вызвать дополнительные вопросы: «Мы защищали принцип партийности в литературе»[17], – надиктовывал он Ванееву: «Вот, о чем, друг мой, ты должен сказать. <…> Плюнь на то, что мог говорить Ч[етвери]ков или еще кто-нибудь»[18].

В 1955 г. Анатолий Ванеев плевать на кого-то или что-либо не мог себе позволить даже из соображений своего оправдания. Как человек, серьезно относившийся к своим религиозным убеждениям, он был убежден в своей обязанности настаивать на правдивом пути доказательств своей невиновности, и, следовательно, нравственном долге излагать следователю все максимально беспристрастно и полно. Он открыто признал, что и сам дал заведомо ложные показания в отношении своего друга, «будучи деморализован как угрозами и шантажом со стороны Кулакова, так и обще обстановкой… в состоянии сильного (спровоцированного Кулаковым) озлобления против Глинера»[19],

Помимо нравственной принципиальности, проявленной Анатолием Анатольевичем, архивные обращения к участникам комиссии по доследованию выявляют его новое отношения к любому тексту – стремление находить содержательно точные формулировки, даже если будущие читатели к этому совсем не расположены: «Представляется, что действительным содержанием дела, подлежащим исследованию и установлению, является, прежде всего, вопрос  о том, (в том, что касается меня), что  р е а л ь н о  представлял собою я в 1945 г., что может быть установлено с достаточной ясностью гораздо прямым и коротким путем, чем распутывание клеветнических показаний»[20].

Серьезное отношение к ясности и точности текста уже тогда было не выражением эмоционального порыва или проявлением разовых настроений Анатолия Ванеева, но устойчивой новой чертой его личности[21]. Погруженность в философские размышления, помимо своей религиозной составляющей совсем не совпадали с установкой большинства советских людей на обсуждение при встречах приземленных тем бытовой обустроенности.

Но все же список лиц, с которыми Анатолий Ванеев после возращения в Ленинград воссоздал и продолжил особо близкие отношения, включая переписку, был сравнительно небольшим. А после смерти матери Фелицаты Александровны в 1959 г. и развода с первой женой этот круг самого близкого и доверительного общения еще несколько сузился. При этом Анатолий Анатольевич ни впал ни в угрюмость, ни в замкнутость на себе: коллеги по работе в школе и бывшие ученики и сегодня вспоминают его как доброжелательного и притягивающего к себе человека впечатлением цельной и значительной личности [40, с. 92–93]. В памяти одного из самых близких друзей – профессора Ярослава Слинина[22] Антолия Ванеева запечатлелся «лишенным односторонности. Интересы Анатолия Анатольевича не сводились только к философии, он любил физику, увлеченно занимался ею. к разным людям он поворачивался разными гранями» [30].

Предпочтительность работы в школе Анатолий Ванеев осознавал еще на пути к реабилитации, но при этом он понимал маловероятность такого трудоустройства из-за того, что количество лиц, желавших того же, кратно превышало число вакансий[23]. По счастью, место школьного педагога неожиданно само нашло его. Днями после получения справки о реабилитации он делился в письме сообщением о важным событии в своей жизни:

«В прошлом до известной даты [до ареста] я работал в школе учителем физики. Как Вы знаете, место работы в таких случаях [при реабилитации] выплачивает двухмесячный оклад.  Когда я пришел в ту школу, где когда-то работал, чтобы получить деньги, меня встретили очень приветливо и не только выплатили должное, но и предложили уроки: физика в 9-х кл., 12 часов, а кроме того, физический практикум    в 9-х и 10-х кл. придется, кажется, не «доучиваться», а начинать все сначала. Я ли не хочу учиться!»[24]

Через год после поступления на заочное отделение Ленинградского государственного педагогического отделения института им. А.И. Герцена А.А. Ванеев перевелся и стал студентом-заочником физико- математического факультета ЛГУ им. А.А. Жданова[25].  С 1 сентября 1960 г. он принял приглашение директора школы № 30, оформил перевод и до 1 апреля 1968 г. продолжил работал в ней учителем физики. Затем вплоть до выхода на пенсию 3 июля 1976 г. трудился заведующим кабинетом физики в Ленинградском городском институте усовершенствования учителей[26].

Переписка из архива Ванеева сохранила немало свидетельств, что помимо перипетий реабилитации и невозможности без таковой устроиться на постоянную работу, вчерашним узникам пришлось пройти через испытания иного характера. В заключении многим казалось, что надо только выйти на свободу, и остальное устроится «само». Но на свободе обнаружилось, что за 10, 15, а то и все 25 лет соединившиеся супруги стали другими людьми. Вернуть прежние близкие отношения или создать новую семью не получалось, в очередной раз «жизнь своей властной грубой рукой брала каждого за оголенную душу» [4].

Одним из немногих счастливых исключений, избежавших подобных трудностей, стал семейный союз врача Владаса Шимкунаса[27], близкого друга Анатолия Ванеева по и совместным заботам в абезьском лагере о Льве Карсавине. За хорошую работу и с применением зачетов он был досрочно освобожден 24.12.1954 г.[28], и остался на положении ссыльного вольнонаемного медика в том же отдельном лагпункте №4 с почтовым адресом а/я 388/16 «Г», где были и Карсавин, и Ванеев. Вскоре к нему приехала невеста из Вильнюса.

Настойчивость и последовательность Шимкунаса по сохранению могилы Карсавина поразительны. Владас Никодимович считал, что «рано или поздно придет такое время, когда о Карсавине вспомнят и, возможно, захотят найти его останки» [5, с. 183][29]. Ванеева Шимкунас воспринимал человеком особенным в своей жизни и лучше других понимал, насколько сильна была духовно-интеллектуальная связь Учителя и Ученика. Он взял на себя обязанность писать Анатолию Анатольевичу обо всех подробностях, связанных с сохранением памяти о Карсавине.

«Лев Платонович, – сообщал Шимкунас то, что не успели рассказать до отправки Ванеева из Абези в Инту, – был похоронен в общей могиле – длинной яме, имевшей литеру «П», и, как во всех остальных случаях, в порядке «гроб рядом с гробом»[30]. Над каждой засыпанной ямой ставился только колышек с табличкой с надписью, сделанной химическим карандашом – буква могильного ряда и порядковый номером захоронения в ней. На какое-то время это могло приметой, позволяющей находить могилу, но полярная погода, стада северных оленей не оставляли такому опознавательному знаку сколь-нибудь долгого времени. Владас Шимкунас раскаленным гвоздем углубил на дочечке надпись «П-11»[31].

Не полагаясь только на табличку, он и его товарищи весной 1955 г. «выделили могилу дерном из общей могилы, обложили дерном, посадили елочки»[32], которые позже выросли и заставляли оленей огибать это место [34]. В обстановке сплошной слежки за ним и проверки его корреспонденции[33] Шимкунас смог раздобыть фотоаппарат и тайком сделать снимки. На этих первых фотографиях он запечатлел могилу (до посадки елочек и после их появления). Сам Шимкунас снялся у могильного холмика с табличкой «П-11» и сфотографировал важный ориентир для поиска – панораму кладбища с холмом-землянкой рабочих-могильщиков и торчащей большой трубой. Все фото были отпечатаны, по-видимому, из конспиративных соображений зеркально и с надежным человеком переданы Ванееву, Лидии Николаевне и Сусанне Львовне Карсавиным[34].

Находясь в Абези, Владас Никодимович постоянно навещал могилу Льва Платоновича, и писал, что может находиться там часами, «рассказывая» Карсавину что-то из последних событий своей жизни, в т.ч. о содержании новых писем от Ванеева[35]. Переписка друзей свидетельствует, как благоговейно оба они хранили память о Льве Платоновиче, его рукописи, как оба не уставали заниматься поисками ранее созданных карсавинских работ для составления полной библиографии его трудов, а также всеми доступными способами искали новые сведения о жизненном пути Карсавина. Дело это, однако, продвигалось крайне медленно и стало сдвигаться лишь после того, как 20 июля 1955 г. (в годовщину смерти своего отца!) из мордовского исправительно-трудовой лагеря в Вильнюс вернулась осужденная в 1948 г. о все той же 58-й ст. УК РСФСР старшая дочь Карсавина Ирина Львовна[36] [23]. 5 августа 1955 г. был полностью реабилитирован и сам А.А. Ванеев [37].

Заочное общение с родными Карсавина Анатолий Анатольевич начал сразу, выйдя из лагеря в Инте[38]. На первом этапе переписка была отмечена взаимно сердечной, трогательной интонацией, но поначалу содержала мало сведений для воссоздания биографии Льва Платоновича: непосильные испытания, горе утраты мужа и отца, глубокое переживание своего сиротства подорвали физическое и душевное здоровье вдовы Лидии Николаевны и дочерей Ирины[39] и Сусанны[40], погрузив их в состояние глубокого невроза[41], из которого они выходили несколько лет. Это отразилось в письмах, часто отрывочных, редко последовательных в своем изложении. Старшая дочь вошла в переписку уже после своего возвращения из лагеря в Мордовии.

При этом для Ирины, с юных лет страдавшей психическим заболеванием, многолетнее заключение вопреки всему привело к положительным последствиям, – оно ее дисциплинировало и научило меньше поддаваться унынию. Иногда прямо, а в иных случаях тонкими намеками, сохраняя максимальную деликатность, она дала понять «брату Анатолию»[42], каким сложным был характер отца, и как трагически не совпадали во взаимоотношениях ее родители: «Отец не любил распространяться о своей жизни, считая это неприличным и не одобрял людей, склонных к этому»[43].

При внимательном отношении к переписке Анатолия Ванеева с дочерями Карсавина неожиданно обнаруживается поразительное обстоятельство: после двух лет близкого общения с Карсавиным Анатолий Анатольевич он практически не знал подробностей личной жизни Льва Платоновича! Такой характер отношений между Учителем и Учеником вряд ли может быть понят большинством наших современников с их тотально «демократизированными» представлениями – готовностью вывернуть наизнанку душу ради сиюминутного внимания цифровой толпы в Сети,  сделать публичным  то, что должно остаться потаенным и сокровенным.

Это неведение Ванеева о жизни Карсавина открывает высокий смысл их духовно-интеллектуальной связи, исключающей какую-либо замутненность личной бестактностью и пошлостью мещанского любопытства. Оба этих абезьских узника тщательно оберегали ту неприкосновенность своего интимного пространства, на чью обязательность указал один из самых глубоких русских поэтов:

«Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, —

Питайся ими — и молчи»[44].

Реальные сведения и подробности о биографии Карсавина, о которых узнавал Анатолий Анатольевич из переписки с Ириной и Сусанной накрепко сплавлены в этих сообщениях с семейной мифологией и острыми переживаниями. Позже многое сообщенное ими стало основой биографической части «Очерка жизни и идей Л.П. Карсавина»,[45] [8]. Но далеко не все, что сообщили дочери об отце, вошло в окончательный текст этой работы[46].

Сведения о жизни Карсавина Ванеев и Шимкунас собирали предельно тщательно, затрачивая порой значительные, но ничтожные по результату усилия. Чаще всего такое происходило, когда они пытались найти тех, кто знал Льва Платоновича и предположительно мог сообщить о нем нечто новое[47]. Это не помешало Анатолию Анатольевичу впоследствии крайне строго просеять все собранное и исключить то, в чем он сам сомневался, что могло породить  недоверие к тексту, а, значит, и к личности Карсавина»

За скрупулезным собиранием Анатолием Ванеевым надо видеть более существенное, нежели только эмоциональную почтительность, а последующий пристрастно-придирчивый отбор совсем не стоит расценивать как некую расчетливость. Для понимания идейного пути Анатолия Анатольевича следует вспомнить о подходе, с которым он подходил к созданию философского портрета Льва Карсавина. Избегая всякой психологизации, Анатолий Ванеев указывал, что абстрактная мысль Карсавин находит свою опору и в его вере «развернутой на действительность, и потому осмысление содержания веры теснейшим образом соотнесено с действительностью» [8, с. 345]. Вбирая и многократно просеивая, осмысляя все собранное о жизни и идеях Льва Карсавина, Анатолий Ванеев стремился прояснить для себя христианский смысл жизненного и творческого пути своего Учителя. Но решение этой задачи потребовало от него выбора между мирами литературы, и философии.

Многие годы до встречи с Карсавиным Ванеев стремился развивать в себе способности художественного изображения, творческого воображения, в метафизике от него потребовалось нечто совсем иное – сосредоточенность и дисциплина мысли, существенность ее выражения. Духовное потрясение Анатолия Анатольевича в дни его смерти и похорон Льва Платоновича не оставило места для какой бы то ни было «литературщины», о чем свидетельствуют аскетические строчки эпитафии, написанной Ванеевым: «Л.П.Карсавин говорил и писал о Тройственно-едином Боге, Который в непостижимости Своей открывает нам Себя, дабы мы через Христа познали в Творце рождающего нас Отца. И о том, что Бог, любовью превозмогая Себя, с нами и в нас страдает нашими страданиями, дабы и мы были в Нем и в единстве Сына Божия обладали полнотой любви и свободы. И о     том, что само несовершенство наше и бремя нашей судьбы мы должны опознать как абсолютную цель. Постигая же это, мы уже имеем часть в победе над Смертью чрез смерть» [5, с. 184].

Когда позже, в Интинской ссылке острота непосредственной близости смерти постепенно притупилась и сменилась чувством одиночества, давняя склонность Ванеева к литературности проявила себя в его тексте о Карсавине: «Учитель! Читая твои рукописи, я разумею, постигаю, наполняюсь твоей мыслью, но поздно! поздно! Я не могу уже сказать тебе о своем восхищении тобою, не могу принести тебе мое благоговение; и раскаяние отягощает мне сердце оттого, что я недостаточно чтил тебя, оттого что возможность быть с тобою так бестолково разменивалась в пустом и ненужном провождении времени, но поздно!

Поздно? В этом «поздно» есть что-то такое, что как-то прибавляется к моим чувствам, чего я не чувствую и чего внутри меня нет, но что как-то навязывается мне, – некий упрек, который я будто бы бросаю небу. Однако – плач есть в сердце моем, упрека же нет»[48].

Возникшую перед ним проблему Анатолий Ванеев ясно осознавал, на что указывают записи в его философском дневнике: «Сухая математизирующая манера изложения часто производит впечатление умствования, которое хотя бы и было безупречно правильным, т.е. логически последовательным в себе, кажется отвлеченным, т.е. не уловившим живой истины… Мысль восполняет реальность в непосредственной убедительности, мысль стремится дать ей всеобщность, облечь в формы, исчерпывающие прихотливую изменчивость…»[49].

В конце концов Анатолий Анатольевич отказался от попыток усидеть на двух стульях и окончательно выбрал сторону метафизики: «Всем, кто склонен скептически относиться к абстрактной мысли, нужно сказать: абстракции суть сокровенные формулы действительности» [8, с. 345]. Поразительным образом это самостоятельно сделанное утверждения перекликается со словами одного из самых значительных философов ХХ века Жака Маритена: «Абстракция — смерть для одного, для другого — воздух, которым дышит» [24, с. 108].

Глубоко индивидуальной особенностью этого выбора метафизики стало то, что в размышлениях Анатолия Ванеева нашлось место не только новому религиозному мироосмыслению, но и позитивной оценке предшествующего опыта периода атеизма, когда он воспринимал христианство взглядом со стороны. Это решительно не совпадало ни с массовым мировоззрением советских людей в ком сциентизм отказывал религиозному мировосприятию человека в собственном онтологическом значении, ни с устоявшемся типом религиозности, видевшим в атеизме только сгусток отрицательного, выражение греховности и действия темных сил.  В случае Ванеева физик и метафизик не только вполне сосуществовали, но первый даже посодействовал второму в нахождении индивидуального стиля – сжатого изложения, плотного по мысли, но не исключающего уместной сдержанной образности.

В текстах Ванеева, посвященных физике и метафизике обнаруживается редкая способность перехода из религиозного регистра размышлений в научный и наоборот, чем, по всей вероятности способствовала его работа учителем. В этом качестве он многие годы старался как можно проще, яснее и доходчивее объяснить ребятам физическую науку, и то, что только максимальное внимательное отношение к окружающей реальности и, одновременно, высокая требовательность в отборе фактов способны обеспечить надежность выводов как из теоретических расчетов и лабораторных опытов, так и из опыта жизни вообще. Этому же подходу Анатолий Анатольевич следовал и в своих поисках любых сведений о жизни Льва Платоновича Карсавина, и в последующем строгом отборе только того, в чем сам был убежден и что считал абсолютно надежным.

Еще одним критерием отбора в тексты о Карсавине для Ванеева были соображения нравственной чистоплотности, духовного такта. Имея все основания указать и на скверные поступки или черты некоторых лиц из числа абезьского окружения Льва Платоновича, автор книги «Два года в Абези» максимально удержался от этого, а когда это было совсем невозможно исключил использование полных имен отдельных героев, либо совсем отбросив уже созданные фрагменты. Что же касается подробностей взаимоотношений Льва Карсавина и Елены Скржинской, то к любым подобным сведениям Анатолий Ванеев подошел с самой жесткой меркой самоцензуры.

К поискам Елены Чеславовны он долго не приступал просто потому, что от Карсавин ни разу не упомянул ее и узнал о ней довольно поздно. В начале 1970-х гг. Гелиан Прохоров[50], будущий крупный ученый, коллега Елены Ивановны, супруги Анатолия Анатольевича, эпизодически побывавший на встречах кружка Ванеева, почти случайно услышал имя Е.Ч. Скржинской. Гелиан Михайлович изучал византийские источники, и не мог не знать о Елене Чеславовне, и ее трудах, посвященных Византии, о ее недавней  работе в Ленинградском  отделении Института истории СССР и выходе на пенсию. Как потом он рассказывал[51], разыскав ее домашний адрес и находясь у нее в гостях, он разволновался и почему-то шепотом спросил, знает ли она, что всю жизнь была философской музой Льва Платоновича Карсавина? На что Елена Чеславовна совершенно спокойно и просто ответила: «Конечно, знаю». Вскоре Анатолий Ванеев и Елена Скржинская[52] встретились, а затем он познакомился и с ее сестрой Ириной[53].

Возникшая между семьей Ванеева и сестрами Скржинскими дружба продолжалась до самой смерти Елены Чеславовны. Тронутая отношением Анатолия Анатольевича к памяти о Льве Платоновиче, Елена Чеславовна передала самое дорогое свидетельство их любви — сохраненные письма к ней Карсавина. Их тексты представляют собой совсем небольшую часть пронзительной любви и огромной личной трагедии Льва Платоновича, подробности которой посвященные в нее Анатолий Анатольевич и Марина Вениаминовна Юдина[54], советская пианистка с мировой известностью  предпочли оставить без какого-либо оглашения, уничтожив бо́льшую часть писем [25, с. 220]. Все услышанное от Елены Чеславовны не счел возможным предавать гласности и Анатолий Анатольевич.

Еще в интинской ссылке Анатолий Ванеев определил свое состояние словами: «Учение старика совершенно мною завладело, я им главным образом и живу» [33]. В 1950-е – 1960-е гг. любовь к Карсавину нашла свой выход в систематической работе по сохранению памяти о Льве Карсавине. Он без устали создавал копии лагерных рукописей Карсавина[55] во избежание их утери так, что в результате его почерк стал почти неотличим от карсавинского. Но важнее всякого внешнего сходства стало то, что он годами неспешно погружался во все сохраненные и все найденные им произведения своего учителя. Одновременно он тщательно изучал труды Блаженного Августина, Николая Кузанского, Максима Исповедника, Алексея Степановича Хомякова, Федора Михайловича Достоевского и др. Архив хранит свидетельство характерного для Ванеева отношения к любому тексту – множество подробных конспектов, сопровожденных поначалу короткими записями собственных мыслей-откликов в своем философском дневнике.

В начале 1970-х в жизни Анатолия Ванеева произошло событие особого значения: в 1972 г. Анатолий Анатольевич случайно познакомился со священником Сергием Желудковым[56].  О. Сергий обладал чуткостью к происходящему в церкви и околоцерковном пространстве и по мере своих скудных средств, приезжая из Пскова в Москву и Ленинград, находил и знакомил между собой, серьезно относившихся к вопросам личных убеждений. Известный своей широкой образованностью протоиерей Александр Мень называл отца Сергия «наш православный Сократ» [18, c. 39]. В этом определении соединились как оценка дара свободной мысли о. Сергия, так и ведение им диалога о вере и неверии, объединившей собой большое известных и анонимных участников. Диалоги проходили в виде «открытой переписки»[57], чья открытость состояла в возможности всякого человека откликнуться своими размышлениями на машинописный текст любого участника, посвященный взглядам верующих и неверующих людей на религиозные и светские ценности. Особенностью религиозной позиции о. Сергия было признание им нравственной высоты атеистов, называемых им «анонимными христианами»[58].

Отец Сергий Желудков сразу оценил исключительную значительность и глубину личности Анатолия Анатольевича [18], и между ними установилось редкое доверие, позволяющее понимать даже то, что подчас не выговаривалось вслух. Вскоре отец Сергий вовлек в общение с Анатолием Ванеев третьего собеседника – крестившегося и посещавшего церковные службы Константина Иванова. По этой причине тот отчислился из аспирантуры философского факультета ЛГУ им. А.А. Жданова после профилактических бесед в Большом доме[59]. Там аспиранту Иванову долго и тщательно объясняли, что верующий человек не может быть в рядах бойцом идеологического фронта, к каковым относятся все будущие преподаватели советского вуза. Константин Константинович выбрал для себя путь далекий от официальной науки, свое новый социальный статус он иронически обозначил «домашний мыслитель»[60].

Поначалу религиозно-философские встречи Ванеева, Желудкова и Иванова, с участием разных эпизодических гостей проходили дома у Константина, совмещаясь с домашними выставками работ его родного брата популярного тогда художника андеграунда Михаила Иванова. Примечательная культурно-исторической деталь жизни неофициального Ленинграда того времени: в том же доме адресу ул. Правды д.6, только не кв. № 66, где жида семья Константина Иванова, а по соседству в 50-й – у Эры Коробовой[61] столь же регулярно собирался круг «пажей» Анны Андреевны Ахматовой – Иосиф Александрович Бродский, Дмитрий Васильевич Бобышев, Анатолий Генрихович Найман и Евгений Борисович Рейн. Эти два «салона» соединялись личным дружеским знакомством и отдельными участниками литературного круга, участвовавшими иногда в философских обсуждениях. Дмитрий Бобышев позже вспоминал о своих встречах с Ивановым, Желудковым и Ванеевым:

«Константин, старший, при знакомстве немного смущённо назвал себя философом.  <…>

[Ванеев] был представлен в кружке анонимно, держался то ли застенчиво, то ли скрытно … С крупной проседью, но ещё не старый, с тёмными глазами, вдруг загоравшимися великими мыслями его наставника и, может быть, образами скудного и грубого быта, среди которого эти идеи были им восприняты, он излагал учение Льва Платоновича Карсавина.

Физик и богослов, но, впрочем, и преподаватель, Ванеев быстро нашёл верный тон для малой и неподготовленной аудитории, наблюдая реакции глаз, следуя за разгорающимся огнём понимания. И вот он взлетел, запел-заговорил «о блаженстве безгрешных духов под кущами райских садов», выражаясь лермонтовскими словами… И в самом деле, это были ангельские мысли о Боге как о совершенном всеединстве, которое передаёт себя абсолютному ничто, и оно, обоживаясь, превращается в тварное нечто. Бог умирает в твари, а она становится Богом и умирает как тварь. Но Бог воскрешает её и делается вновь абсолютным всеединством. Эта динамика напомнила мне собственные сновиденные думы, только эти высились не в пример изящнее и стройней в их разветвлённой сложности. <…>

Сейчас, когда я стал вспоминать Анатолия Анатольевича, я подумал, что в своём ученичестве он и сам был незауряднейшим человеком. В точности как в приведённой выше философской схеме, Карсавин умер в нём, в нём же и воскрес» [2].

Вскоре к кругу А. А. Ванеева, С. А. Желудкова и К. К. Иванова присоединился научный руководитель в аспирантуре Константина Константиновича Ярослав Анатольевич Слинин, сегодня известный в философском мире как крупнейший специалист по феноменологии. Все четверо составили собой «кружок Ванеева», названный так не только потому, что бо́льшая часть лет его существования проходила позже на квартире у Ванеевых, и потому что участники относились к Анатолию Анатольевичу с собой почтительностью [16]. Все эти годы, вплоть до смерти отца Сергия (1984), а через год – Анатолия Анатольевича, участники вели философские обсуждения, сочетавшиеся к тому же с теоретической перепиской, поразительные по своей последовательности и содержательной серьезности, ее темами стали отношения церковной и секулярной культур, новый характер религиозности, место авторитета Церкви, выяснение содержания церковной традиции и традиционализма [17]. Заметная возрастная разница собеседников[62] только добавила обсуждениям широкую панораму личного духовного опыта, объемность исторического взгляда.

За годы существования кружка эпизодическими слушателями диалогов это постоянной четверки побывало заметное число участников, в т.ч. и те, кто впоследствии стали крупными учеными и деятелями культуры. А для Анатолия Ванеева этот теоретический диалог восполнил его многолетний запрос на серьезных собеседников. Ярослав Анатольевич так определил характер этого многолетнего диалога: «Мы не стремились друг другу, во что бы то ни стало, что-то доказать. Мы старались друг друга понять, старались вместе приблизиться к истине. Точнее, мы вместе пытались приблизить к каждому истину каждого, потому что, несмотря на наличие обшей точки зрения на очень многие вопросы, между нами, все же, сохранялись разногласия и зачастую разногласия весьма фундаментальные. Так, я был и остался атеистом, а Анатолий Анатольевич и Костя Иванов выступали с позицией веры. Так, я был и остался атеистом, а Анатолий Анатольевич и Костя Иванов выступали с позицией веры. А.А. и Костя очень сблизились в последние годы жизни А.А. Оба — глубоко верующие люди; их роднило нетрадиционное отношение к христианству. Они выступали против «сентиментального» христианства, которое утвердилось, по их мнению, в кругах современных верующих, боролись за возрождение рационально-догматической линии в православии.» [30].

По образному выражению Константина Иванова, долгое время идеи Льва Карсавина Анатолия Ванеева были своеобразным прожектором, освещавшим многое важное, но не способным осветить себя – проявиться индивидуальности и своеобразию мысли самого Анатолия Анатольевича. Благодаря отклику друзей он получил важное подтверждение существенности своих собственных размышлений, через философский диалог в нем открылся дар собственной оригинальной мысли, в этой дружбе и общении Анатолий Ванеев находил источник своего вдохновения.

Ключевой импульс, позволивший сформулировать центральную, сквозную тему на долгие годы, самый молодой участник кружка – Константин Иванов: «Ванееву я доложил свою идею фикс: надо раскрывать христианский смысл атеизма, и предложил обсудить, не к тому ли ведет Карсавин. И Анатолий Анатольевич, можно сказать, сразу вцепился в эту идею[63]. Ради нее он отставил подробности, выделил то, что выделил сам Карсавин в конце жизни.

Для меня было ясно, что атеизм слепо ощущает отсутствие Бога, которое христиане призваны осознать, как именно Его, Божие, принадлежащее самому Богу отсутствие, как Самоотрицание Бога. Через атеизм выясняется, что Богу принадлежит не только Его присутствие, но и Его отсутствие. У Карсавина главная идея — «Жизнь через смерть Бога». Прерыв в жизни Бога. «Прерыв» — любимое слово Анатолия Анатольевича. Он по-своему разделял  мою идею, что через атеизм христианство осознает свое откровение как самоотрицание Бога, во имя высшего Его самоутверждения в Его творении, и для полноты Его явления человеку. Я говорил о христианском смысле атеизма. Ванеев находил это у Карсавина» [17, с.34 – 35].

По определению профессора Я. А. Слинина, «Анатолий Анатольевич и Константин выступили против распространенного в среде верующих отношения к атеизму, как к чему-то внешнему, как к некой моровой язве, неизвестно откуда взявшейся и грозящей уничтожить все религии, в том числе, и христианскую. По мнению обоих, современный атеизм – это, прежде всего, нечто совсем новое, никогда прежде в истории человечества не бывшее. Во-вторых, он — порождение христианства, причем для христианства он не только и не столько разрушителен, cколько очистителен. Для христианства он не есть что-то случайное и привходящее, он для него провиденциален. Он [А.А. Ванеев] считал, что, являясь плотью от плоти и кровью от крови христианства, атеизм научный, есть не что иное, как один из основных этапов эволюции христианства. Отрицая существование Бога, он есть средство утверждения Его существования в новой чистоте. Анатолий Анатольевич говорил о трех исторических этапах христианства: доатеистического христианства, этапе атеизма и послеатеистического, возрожденного и очищенного, христианство, которое грядет. Доатеистическое христианство затемнено, согласно А. А., всякого рода суевериями, верой в демонов, ад. Сатану и т. п.

Ничего подобного, по мнению Ванеева не существует. Господство атеизма наступает вместе с наступлением эпохи разума и строгой науки. Разум и строго научное мировоззрение уничтожают все суеверия и предрассудки. Сквозь этот блистательный огонь христианство должно пройти. Но атеистическая наука не последнее слою разума. Атеизм будет преодолен, Его этап – это этап богооставленности, но Бог вернется к нам. Бог умер (по словам Ницше), но Он воскреснет. Таков пафос исторической концепции Анатолия Анатольеивча. Он считал, что пытаться в эпоху атеизма возвратиться к доисторическому христианству, пытаться как-то законсервировать его, означает идти против истории. Доатеистическое христианство в эпоху атеизма он считал неподлинным, называл «стилизованным» и очень язвительно всегда отзывался и о нем, и о тех, кто его проповедывал» [30].

Когда Анатолий Ванеев поделился с друзьями, как по-новому – в свете задачи выявления христианского смысла атеизма ему открылось все сохраненное памятью о двух годах, проведенных с Львом Карсавиным и его идеях, они убедили Анатолия Анатольевича приступить к созданию книги о времени, проведенном в Абези. Ясность и отчетливость текста обеспечил особый творческий метод – автор прочитывал очередную часть создаваемой книги остальным крайне взыскательным участникам кружка и затем вносил поправки на основании прозвучавших откликов, замечаний и обсуждений.

К сожалению, глубина и важная новизна взгляда Анатолия Анатольевича на идеи Льва Платоновича не оценены в должной мере и сегодня. Главной причиной этого стало тотальное господство публикаций, чьи авторы изначально стремятся угодить запросу читателей на демонстрацию эрудиции, апелляцию к социальному статусу и духовно облегченному восприятию. По характеристике Я.А. Слинина, первые публикации о репрессиях были подвигом, но своей задачи пробуждения общественной совести они не достигли, потому что обыватель быстро привык к «тремендистской» литературе, когда описания лагерных ужасов почитывают с единственной целью испытать острые ощущения [Там же]. Несмотря на то, что никакого потока «страшилок» в книге Анатолия Ванеева не было, вектор. «мемуарного», т.е. поверхностного восприятия к его книге задали впервые по-своему талантливые публикации авторитетного автора, вышедшие в свет большим тиражом в 1990 г. [32][64], но написанные в границах одностороннего научного и культурно-просветительного дискурса.

Тяготение не только обывателя, но и культурно-образованной публики к жанру biopic[65], как и устоявшийся описательный подход в случае обращения к темам судьбы и наследия Ванеева, Карсавина и других религиозно-философских авторов, заслуживает специального внимания со стороны культурологов в контексте современных поисков новых подходов отечественной теории, направленных на преодоление догоняющей модернизации нашей гуманитарной науки, и выразившейся п попытках применить к осмыслению русской культуры преимущественно труды западных авторов. Безусловно, что этот период обладал своей научной и просветительную ценностью, но в отношении текстов религиозного содержания он скрывал и свое коварство – перекос в сторону предельно рационалистического анализа, функционализма и прагматизма.

В то же самое время в традиции русской мысли  на ограниченность и даже  недопустимость одностороннего отношения к религиозной сфере наиболее ярко, страстно и последовательно указывал Иван Киреевский, исходивший из того, что истинное просвещение есть процесс, стремление и движение к нравственной высоте и цельности понимания [22, c. 270], без чего религиозное легко становится отрицанием себя, когда внутреннее содержание  подменяется «наружностью формы» [Там же]. Это же, по мнению русского мыслителя, происходит и в случае рассогласования веры и разума, когда понимание опирается на какую-то одну способность человека – на только логическое «уяснение разумения истины»; на только восторженную чувственность, на только эстетическое восприятие и даже только на «господствующую любовь своего сердца, отдельно от других требований духа» [21, c. 249].

Иначе говоря, религиозный текст всегда содержит непосредственное личностно-нравственное обращение к читателю, к его совести и разуму, имеет свое задание, чье содержание ему еще необходимо «расслышать», понять в той самой целостности предложенного текста и целостности личностей автора и читателя.  В силу многолетнего разрыва с церковной традицией в советский период истории страны повсеместного отсутствия полноценного религиозного воспитания населения современному российскому человеку крайне трудно соответствовать подобному требованию адекватного целостного восприятию религиозного текста, равно как воспринимать историю жизни автора в свете его духовных устремлений. В современной ситуации господства сциентизма и утверждения самоценности секулярной культуры в книга и статьях, посвященных жизни и наследию религиозных авторов в подавляющем случае религиозное содержание подменяется его наукообразной, п, по сути, атеистической интерпретацией.

И все же проблема проникновения атеизма в религиозное пространство глубже, нежели историческая, но, по существу, ситуативная утрата обществом традиционной религиозности, выпадения из церковных традиций воспитания и организации социальной жизни. На это указывает  ее осознание еще в начале ХХ века, когда наиболее внимательные участники петербургских религиозно-философских собраний обращали внимание на противоречивые взаимные оценки с позиций религиозного взгляда на культуру и наоборот, и особенно подметили знакомые подмены одной сферы  мерками и понятиями другой: «У них у всех не религия является верховным судиею земных дел, а, напротив, литературная впечатлительность заставляет напевать различные до противоположности религиозные мотивы; и что во всех этих мотивах слышится слабое понимание политики и никакой ровно религии»  [29, с.211].

Анатолий Ванеев, как и Лев Карсавин, не прошел мимо этого феномена, заслужившего разные определения, в т.ч. «новой религиозности»[66], и не ограничился констатацией внешних признаков и этическими оценками: «Мы являемся свидетелями процесса тотального самоутверждения атеизма. Но, как находящиеся в самолете не ощущают своего движения, т.к. это видно только со стороны, так и атеизм, который сам и есть этот процесс, не видит и не знает, не может не видеть, и знать, в чем действительная суть этого процесса. Действительное задание и суть в том, чтобы отношение между атеизмом и религией подверглось перевороту, т.е. в том, чтобы атеизм был осознан религиозно»[67].

Вслед за Львом Карсавиным Анатолий Ванеев не просто последовательно лично исповедывал Православие в области теоретического осмысления культуры он продолжал углублять карсавинскую идею эвристического значения догматики для истории и культуры России и Европы [8, с. 347 – 349] и  вслед за своим Учителем был убежден, что «всякая культура вырастает из религиозности, цветет и живет пока живет религиозность» [19,  с. 4.].  Анатолий Анатольевич настаивал: «Атеизм сам по себе бессмыслен. Попытки в нем самом найти его смысл приводят к философии абсурда.[68]. Не обрывая свое размышление этим, он шел в своих размышлениях дальше, утверждая, что атеизм имеет свой смысл, раскрываемый в своей нерасторжимой связи с породившим его христианством «через выход из него, извне атеизма, через его религиозное осмысление»[69].

Как ученик и последователь Карсавина, не опасаясь обвинений в ереси, постоянного частого сопутствующего непонимания многих, Анатолий Ванеев и Константин Иванов не уставали ставить вопрос о задаче выяснения положительного христианского значения атеизма. Вместе, каждый по-своему, они настаивали, что, христианский атеизм исторически «имеет прогрессивный характер. Он является той силой, благодаря которой христианская религия перерастает самое себя, делаясь христианской культурой. Это сила, которая ведет к десакрализации, секуляризации и, наконец, к высвобождению и внерелигиозному осуществлению всего того, что не получает полного и самозначимого раскрытия до тех пор, пока подлежит религиозной мотивировке, т.е. пока остается внутри религии. Таковы, во всяком случае, искусство, этика, наука, философия, которые полноту своего выражения находят через свободу от религиозной формы.

Выход к этой свободе является тем пределом, где религиозность терпит прерыв и уступает место уже не скрытому, а явному атеизму»[70].

Эти теоретические тезисы открывают новый теоретический путь для обогащения культурологии богословским содержанием, обещают вывести эту теоретическую дисциплину из зоны дегуманизированного равнодушия, утвердившегося под предлогом соответствия научному принципу беспристрастного анализа, уместного в естественных и точных науках[71].

Анатолий Анатолевич Ванеев не дождался широкой публикации своей книги «Два года в Абези», и «Очерка жизни и идей Л.П. Карсавина»[72], он ушел из жизни в 1985 г. Эти работы и еще несколько небольших статей были опубликованы в новой России и за рубежом в начале 1990-х гг. после чего последовал продолжительный период умолчания [См.: 35, с.53]. В 2022 г. сразу несколько ранее неизвестных работ опубликовали самые авторитетные философские, научные и богословские журналы страны [Там же], но большая часть наследия, в т.ч. философский дневник религиозно-философские пьесы «Оргон»[73] [7], «Антифауст» [10] и др. ждут своих исследователей и вовлечения в богословские, философские и культурологические дисциплины.

Обнаруживая перекличку некоторых идей Анатолия Ванеева с теми, что  были высказаны наиболее значительными богословами философами и культурологами ХХ века Карлом Бартом, Дитрихом Бонхеффером, Ричардом Нибуром, Карлом Ранером, Паулем Тиллихом и др., нельзя забыть, что Анатолий Ванеев был практически полностью лишен возможности знакомиться с их трудами, и что в наследство нам оставлены результаты абсолютно самостоятельного и духовно-интеллектуального пути оригинального православного мыслителя. В этом же створе сопоставления раскрывается удивительная способность Ванеева остро реагировать на все новое, откликаться на проявлявшуюся духовную проблематику минувшего столетия, но не вторить кому-бы ни было, а самостоятельно продолжать развивать основные идеи своего Учителя.

В общем ряду этих тем Анатолий Ванеев считал одной из главных задач нашего времени осмысление проблемы атеизма, эвристического значения для русской культуры православной догматики. Он был глубоко убежден, что «заданием нашего времени, является преодоление в нашем сознании тех невидимых направляющих, посредством которых осуществляется атеистическое видение действительности и которые мешают нам увидеть, что весь положительный багаж атеизма — реалистичность, его доверие действительности, его жажда свободы, его демократичность — все это и многое другое вышло из религиозных начал, вышло однако через прерыв самой религиозности и томится ожиданием, чтобы через прерыв была явлена непрерывность религиозного сознания, неотъемлемым достоянием которого является не только культовая религиозность, не  только религиозная форма, а  действительность как таковая во всех без малейшего исключения ее формах»[74].

ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ  И ДОСТУПА К ПОЛНОЙ ВЕРСИИ

НЕОБХОДИМ переход: журнал «ВЕСТНИК КУЛЬТУРЫ И ИСКУССТВ». 2024, № 1 (71).

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА:

1. Автобиография Э. Б. Глинера от 15.02.1954. Электронный архив Фонда Иофе. URL: https://arch2.iofe.center/person/9991 (дата обращения: 12 января 2024).
2. Бобышев Д.В. Я здесь (человекотекст). Трилогия. Книга вторая. Автопортрет в лицах. // Персональный сайт. Дмитрия Бобышева. URL: https://dbobyshev.wordpress.com/%d0%b0%d0%b2%d1%82%d0%be%d0%bf%d0%be%d1%80%d1%82%d1%80%d0%b5%d1%82-%d0%b2-%d0%bb%d0%b8%d1%86%d0%b0%d1%85/ (дата обращения 14 декабря).
3. Бычков С.С. Биографический очерк. // Желудков С. Литургические заметки. М.: Sam & Sam; Мартис-пресс. 2003. С. 3-25.
4. Н.В. Вайцеховский – В.Н. Шимкунасу. Письмо от12.1955 г. Vilniaus universiteto bibliotekos rankraščių skyrius. (Отдел хранения рукописей Вильнюсского университета). F 151. Ap. 221.
5. Ванеев А.А. Два года в Абези // Ванеев А.А. Два года в Абези. В память о Л.П. Карсавине. Bruxelles: Жизнь с Богом; Paris: La presse libre. 1990. С. 5–189.
6. Ванеев А.А. Два года в Абези // Наше наследие. 1990, № 3 (15). С. 61 – 83. Окончание – Наше наследие. 1990, № 4 (16). С. 81 – 103.
7. Ванеев А.А. Оргон. Пьеса для чтения // Русофил. [Электронный ресурс] URL: https://russophile.ru/2018/02/25/  (дата обращения 14.01.2023).
8. Ванеев А.А. Очерк жизни и идей Л.П. Карсавина. // Ванеев А.А. Два года в Абези: В память о Л.П. Карсавине. Bruxelles: Жизнь с Богом; Paris: La presse libre. 1990.С. 337 – 366.
9. Ванеев А.А. Очерк жизни и идей Л.П. Карсавина. // Звезда. 1990. № 12. С.138 – 151.
10. Ванеев А.А. Сновидения литературоведа или Антифауст. // Русофил. [Электронный ресурс] URL: https://russophile.ru/2018/02/25/https://russophile.ru/2018/09/03/  (дата обращения 14.01.2023).
11. Ванеев А.А. — Шимкунасу В.Н. Письмо от 19.06.1955. // Vilniaus universiteto bibliotekos rankraščių skyrius. (Отдел хранения рукописей Вильнюсского университета). 155. Ap. 27.
12. Ванеева Е. И. А.А. Ванеев // Символ. Журнал христианской культуры при Славянской библиотеке в Париже. Париж, 1994. № 32. С. 255–257.
13. Выписка из приказа Генерального прокурора СССР, министра юстиции СССР, министра внутренних дел СССР и председателя КГБ при СМ СССР № 96сс /0016/00397/00252 от 19 мая 1954 г. (извлечение). // Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий. – Москва : Республика ; Верховный Совет Российской Федерации, 1993. – С. 78–80.
14. Е.В. [Елена Ванеева]. А. А. Ванеев // Звезда. 1990. № 12. С. 138.
15. Е.Ч. Скржинская – М.В. Юдиной. 22 апреля 1962 г. // Юдина М.В. Дух дышит, где хочет. Переписка 1962-1963 гг. М. : РОССПЭН, 2010. С. 137 – 138.
16. Иванов К. К. А. Ванеев – ученик Л. Карсавина. // Иванов К.К. Камни. СПб: без издательства. 2016.  С.27 – 33.
17. Иванов К.К. Ещё об А. А. Ванееве. // Камни. СПб.: без издательства. 2016. С. 34 – 37.
18. Иванов К. К. О. Сергий (Желудков) и Анатолий Ванеев. // Иванов К.К. Камни. СПб: без издательства. 2016. С.38 – 45.
19. Карсавин Л.П. Единое на потребу. // Вестник Православия. № 1. (Сентябрь – Октябрь). 1924. Берлин. Тегель.С. 4 – 22.
20. Карсавин Л.П. Уроки отреченной веры. // Евразийский Временник. Кн.4. Берлин; Париж : Евразийское книгоиздательство. 1925 С. 82 – 154.
21. Киреевский И.В. О необходимости и возможности новых начал для философии. // Киреевский И.В. Разум на пути к Истине: Философ. ст., публицистика, письма. Переписка с преподоб. Макарием (Ивановым), старцем Оптиной пустыни. Дневник. Москва: Правило веры. 2002.    С. 214 – 268.
22. Киреевский И.В. Отрывки. // Киреевский И.В. Разум на пути к Истине: Философ. ст., публицистика, письма. Переписка с преподоб. Макарием (Ивановым), старцем Оптиной пустыни. Дневник. Москва: Правило веры. 2002. С. 269 – 292.
23. Копия Справки ИТЛ ЖК-10 № 301 от 15.07.1955 г. // Уголовное (следственное) дело И. Карсавиной. I. Karsavinos baudžiamoji byla / Lietuvos ypatingasis archyvas (Особый архив Литвы). F. К.-1. Оп. 58, b. П-7394 ЛИ. С.174.
24. Маритен Ж. Смерть и нищета метафизики. // Маритен Ж. Избранное: Величие и нищета метафизики. М. : РОССПЭН. 2004. С. 107 – 129.
25. М.В. Юдина – Е.Ч. и М.В. Скржинским. 5 марта 1965 г. // Юдина М.В. Нереальность зла: переписка 1964-1966 гг. М. : РОССПЭН, 2010. С. 219 – 222.
26. Островская, С.К. Дневник. 2-е изд. — М.: Новое литературное обозрение, 2018. С. 760 с.
27. П.П. Сувчинский – М.В. Юдиной. 12 марта 1962 г. // Юдина М.В. Дух дышит, где хочет. Переписка 1962-1963 гг. М. : РОССПЭН, 2010. С. 66 – 70.
28. Путилова Е. Г. История государственной реабилитационной политики и общественного движения за увековечение памяти жертв политических репрессий в России (1953 – начало 2000-х гг.). Дисс. канд. ист. наук. Нижний Тагил: ГОУ ВПО Нижнетагильская Государственная Социально-Педагогическая Академия. 2011. С. 222.
29. Розанов В.В. О религиозно-философском обществе. // В.В. Розанов. Полное собрание сочинений в 35 томах. Том четвертый. О писательстве и писателях. Статьи 1908-1911 гг. Санкт-Петербург : Росток. 2016. С. 211.
30. Слинин Я. А. Проходя сквозь блистательный огонь. // Русофил. [Электронный ресурс] URL: https://russophile.ru/2018/09/03/ (дата обращения 14.01.2023).
31. Ф. И. Тютчев. Полное собрание сочинений и писем в шести томах. – М.: Издательский центр «Классика», 2002. – Т. 1. Стихотворения, 1813 –1849. — С. 528.
32. Хоружий С.С. Лев Платонович Карсавин // Литературная газета. 1989. 22 февраля. № 8 (5230). С. 5.
33. Черновик письма Анатолия Ванеева [Предположительно к Владасу Шимкунасу или Станиславу Добровольскису (Без даты)]. // Vilniaus universiteto bibliotekos rankraščių skyrius. (Отдел хранения рукописей Вильнюсского университета). F 151. Ap 3.
34. Шаронов В. И. «Он всегда была русским…» // Специальное приложение к газете «Русская мысль». Париж, № 3828 от 18 мая 1990 г. С.4.
35. Шаронов, В. И. Умоперемена Анатолия Ванеева: культурологическая реконструкция жизненного и духовного пути ученика Льва Карсавина. Наследник. // Вестник культуры и искусств. 2023. – № 2 (74). – С. 52–64.
36. Шаронов, В. И. Умоперемена Анатолия Ванеева. Культурологическая реконструкция жизненного и духовного пути ученика Льва Карсавина. Путник. // Вестник культуры и искусств. 2023. – № 3 (75). С. 97 – 117.
37. Шаронов, В. И. Умоперемена Анатолия Ванеева : культурологическая реконструкция жизненного и духовного пути ученика Льва Карсавина. Собеседник. // Вестник культуры и искусств. 2023. – № 4 (76). С. 102 – 120.
38. Шимкунаса В.Н. заявление министру внутренних дел ССС от 03.07.1954 г. // Vilniaus universiteto bibliotekos rankraščių skyrius. (Отдел хранения рукописей Вильнюсского университета).      F – 151. Ap.301.
39. Штейнберг А. З. Друзья моих ранних лет: (1911-1928) / Париж: Синтаксис, 1991. С. 288.
40. Alla Sariban. 1989. Der schmale u Gott. Meine Erfahrungenimrealen Sozialismus der Sowjetunion. Marthias-Grünewald-Verlag-Mains. P. 183.
41. An Interview with Karl Rahner on the State of Catholic Theology Today. // Theology and Morality. Part II. available at: https://www.innerexplorations.com/chtheomortext/kr.htm (Accessed 30 October 2023).
42. Theatre Street: The reminiscences of Tamara Karsavina. London, Constable & Co. 1948. P. 301.

[1] Трудовая книжка АА. Ванеева от 16 ноября 1954 г. — Личный архив Ванеева.

Выход номера совпал с завершением описания документов, преданных нами в Центральный государственный архив литературы и искусства г. Санкт-Петербурга. (ЦГАЛИ). Опись Фонда Р-1012

«Ванеев Анатолий Анатольевич (1922–1985) – поэт, религиозный философ» доступна по адресу:

URL: https://spbarchives.ru/infres/-/archive/cgali/R-1012/1?_archiveStorePortlet_delta=100&_archiveStorePortlet_resetCur=false&

В настоящей статье для сохранения единообразия с предшествующими частями очерка, ссылки на документы даны в формате, использованном в 3-х предыдущих номерах «Вестника культуры и искусств» — ссылки на документы, обнаруженные в найденном нами личном архиве А. А. Ванеева, для экономии журнального места отмечены знаком «#».

[2] Железнодорожный билет в плацкартный вагон поезда «Инта-Ленинград» через станции Котлас, Коношу, Тихвин-Волховстрой на 14.02.1955. —  Скан документа представлен автору сыном А.А. Ванеева Львом. Подлинный билет хранится в архиве семьи Ванеевых.

[3] Справка оперуполномоченного МВД Коми АССР по Интинскому району № 11/37-9550 от 4.02.1955 г.

[4] На положение ссыльного А.А. Ванеев перешел 20.10.1954 г. См. Часть № 3 настоящего очерка [37]

[5] С мая 1954 по март 1956 гг. комиссиями было рассмотрены дела в отношении 337 183 человек, в отношении 153 502 человек приговоры были отменены.  [28, с. 27 – 45].

[6] Эраст Борисович Глинер (1923 – 2021) – выдающийся советский и американский астрофизик, автор физической интерпретации космологической постоянной и гипотезы о природе космологического расширения. Его имя закреплено в науке за явлением вакуума Энштейна-Глинера.

[7] П. от 11.01. 1955 г. – #.

[8] Четвериков Борис Дмитриевич (1896–1981), советский писатель, руководитель Студии начинающего автора при Ленинградском доме писателей. О роковой роли этого человека в судьбах студийцев см. во второй части настоящего очерка [26, с. 98 – 100].

[9] Выделено печатным курсивом А.А. Ванеевым, факт секретного осведомительства Б.Д. Четврикова подтвержден архивными документами МГБ [Cм. там же, с. 100].

[10] Оскар Иосифович Гурвич (1921–2004), советский писатель, публиковавшийся под псевдонимом Павел Иринин. После 10 лет заключения в лагерях Воркуты, Ухты и ссылки был реабилитирован. Затем жил в Ленинграде, в 1970 г.  защитил кандидатскую диссертацию по педагогике. Анкета, лично заполненная О.И. Гурвичем специально предоставлена автору Электронным архивом Фонда Иофе.

[11] Загарин Юрий Афанасьевич (1921–?), начинающий поэт, на момент ареста студент Ленинградского педиатрического мединститута.  Осужден на 10 лет лишения свободы. В 1954 г. по отбытии срока наказания был отправлен на поселение в Красноярский край. Дальнейшая судьба неизвестна. Упоминается в книге С.К. Островской «Дневник» вместе с О.И. Гурвичем: «Мальчики, влюбленные в свою собственную культурность, томность и принадлежность к «истребленной породе», похожи на славных глупых щенков» [26, с. 476]

[12] Альхименок Лидия Даниловна (1920 – 2002), осуждена на 10 лет ИТЛ, срок отбывала в Коноше, Тайшете. С сентября отбывала ссылку в г. Красноярске. После реабилитации жила в Ленинграде, работала врачом. Анкета, лично заполненная Л.Д. Альхименок, специально предоставлена автору Электронным архивом Фонда Иофе.

[13] Кинк Хильда-Тереза Августовна (1918 – 2006), 10-летний приговор отбывала в Архангельской обл. ст. Коноша, (лесоповал). В августе 1948 г. отправлена в Горлаг (Норильск). Освобождена в 1954, отбывала ссылку в Норильске. Реабилитирована. Работала кладовщицей в Таллине. В 1957 г. поступила в аспирантуру института истории АН СССР, защитила диссертацию. И. С 1960 г. работала научным сотрудником (историком-египтологом) института востоковедения АН СССР. Анкета, лично заполненная Х.А. Кинк, специально предоставлена автору Электронным архивом Фонда Иофе.

[14] Подчеркнуто А.А. Ванеевым.

[15] П. от 03.10.1954 г. – #.

[16] Там же.

[17] Письмо Э. Б. Глинера к А. А. Ванееву от 28.01.1955 г. — #.

[18] Там же.

[19] Помощнику Военного Прокурора по Ленинградской обл. подполковнику т. Федотову. [Заявление. После 22.06.1955 г., когда, как упомянуто в данном документе, состоялась очная ставка А. А. Ванеева и бывшего следователя А.И.  Кулакова] Разрядка сделана А.А. Ванеевым– #.

[20] Там же.

[21] Нравственная требовательность и серьезное отношение к слову и мысли А.А. Ванеева невольно заставляют вспоминать личность знаменитого деда Анатолия Анатольевича, о ком было рассказано в первой части настоящего очерка, и о ком революционеры говорили, что он остался в памяти как «образ нравственной чистоты» [См. подробнее: 35, c. 55 – 56]

[22] Слинин Ярослав Анатольевич (род. В 1932 г.) советский и российский философ, логик, феноменолог. Один из создателей серии книг «Слово о сущем» издательства «Наука» (входит в редакционный совет). Профессор Института философии Санкт-Петербургского государственного университета, заведующий кафедрой логики (1984—1999).

Цитируемые воспоминания написаны Я.А. Слининым по нашей просьбе в 1989 г. – Оригинал хранится в личной архиве —  В.Ш.

[23] В письме В.Н. Шимкунасу от 21.08.1955 г.  А.А. Ванеев писал: «Меня больше всего устроила бы работа преподавателя. Но школьных учителей теперь больше, чем мест». – #.

[24] Письмо А.А. Ванеева к И.Л. Карсавиной от 11.09.1955 г. – #.

[25] Зачетная книжка А.А. Ванеева ЛГУ им. А.А. Жданова №495 от 29.11.1956 г. – #.

[26] Трудовая книжка А.А. Ванеева от 30.09.1960 г. – #.

[27] Шимкунас Владас Никодимович (1917 – 1979), лагерный патологоанатом, близко опекавший и заботившийся о Л.П. Карсавине. После реабилитации в 1957 г. работал в Республиканской медицинской библиотеке в Вильнюсе. Руководил составлением и изданием Литовской медицинской библиографии (3 т. 1940–57). В 1964 году окончил Вильнюсский университет. 1965–79 врач и заведующий отделением Ново-Вильнюсской психоневрологической больницы.

[28]    10-летний срок приговора В.Н. Шимкунаса по самой расстрельной ст. 58 -1а УК РСФСР истекал 06.07.1955 г. [38] 03.07.1956 г. он был вызван в Инту и получил разрешение на выезд в Литву. – Письмо В.Н. Шимкунаса А.А. Ванееву от 15.07.1956 г. — #.

[29] Здесь и далее мы цитируем книгу А.А. Ванеева по ее брюссельскому изданию в виду общедоступности этого варианта текста в Сети. Однако единственно выверенный по авторскому экземпляру текст был опубликован в 1990 г. журналом «Наше наследие» [См. 6].

[30] Письмо В.Н. Шимкунаса А.А. Ванееву от 15.07.1956 г. — #.

[31] Именно такой, с обугленными бороздками буквы и числа эта табличка и сохранилась до 1989 г., когда нам удалось установить место могилы Л.П. Карсавина. [См. подробнее: 34]. Эту табличку вместе с землей от могилы мы переслали в Вильнюс дочери Льва Платоновича – Сусанне Львовне Карсавиной (1920 – 2003).

[32] Письмо В.Н. Шимкунаса к А.А. Ванееву от 21.05.1955 г. – #.

Именно эти ели, поднявшись, многие годы заставляли оленей огибать значительную часть лагерного кладбища, чем сберегли от оленьих копыт. Ели же своими лапами сохранили таблички в сухости, не допустив гниения дерева.

[33] Письмо В.Н. Шимкунаса к А.А. Ванееву от 21.05.1955 г. – #.

[34] Письмо В.Н. Шимкунаса к А.А. Ванееву от 30.05.1955 г. – #.

[35] Письмо В.Н. Шимкунаса к А.А. Ванееву от 31.05.1955 г. – #.

[36] Открытка С.Л. Карсавиной к А. А. Ванееву от 21.07.1955 г. – #

 

[37]  Справка Управления УКГБ по Ленинградской области № 11/37 – 95550 от 11.08.1955 г. содержит заключение, что 5 августа 1955 г. уголовное дело по обвинению А.А. Ванеева в преступлениях, предусмотренных ст. 58-10, 59-11 было прекращено на основании ст. 4, п. 5 УПК РСФСР [за недоказанностью преступных деяний]. – Скан документа представлен автору Львом Ванеевым, сыном А.А. Ванеева. Подлинник хранится в архиве семьи Ванеевых.

[38] Первое письмо А.А. Ванеева Карсавиным в Вильнюс затерялось, и только на второе, отправленное им 31.05.1954 г. Сусанна Львовна ответила: «Нет слов. Чтобы выразить полноту моих чувств при чтении о последних днях моего отца» — См.: Почтовая открытка С.Л. Карсавиной к А.А. Ванееву от 14.06.1954 г. — #.

[39] Карсавина Ирина Львовна (1906–1987), старшая дочь Л.П. Карсавина. в 1948 г. была обвинена по ст.58. УК РСФСР за распространение антисоветской литературы. После освобождения и реабилитации работала преподавателем французского языка в Вильнюсском государственном университете.

[40] Карсавина Сусанна Львовна (1920 – 2003), младшая дочь Л.П. Карсавина. Трудилась на случайных работах.

[41] Сусанна Львовна признавалась, что живет «в постоянной тревоге» – Письмо С.Л. Карсавиной к А.А. Ванееву от 29.09.1954 г.; ее же письмо от 10.01.1955 г. и т.д. – #.

Дочь просила Ванеева не обижаться на мать за отсутствие писем-откликов, так как 74-летняя Лидия Николаевна «много забывает и путает, жалуется, что никак не может понять, о чем она думает все время». См.: Письмо С.Л. Карсавиной к А.А. Ванееву от 28.10.1954 г. – #

[42] Именно братом, начиная с первых писем, именовали Ирина и Сусанна Анатолия Ванеева.

[43] Письмо И.Л. Карсавиной к А.А. Ванееву от 26.06.1954 г. – #

[44] Тютчев Ф.И. «Silentium!» [ 31,  c. 123].

[45] Этот очерк А.А. Ванеев закончил только в 1979 г. Как указала в коротком предисловии к «Очерку» Е. И. Ванеева, «о жизни Карсавина тогда известно было очень мало, а доступного для Ванеева материала еще меньше: некоторые справочные издания, некоторые письма Карсавина, рассказы о Карсавине. Поэтому биографическая часть коротка, в ней, наверное, есть неточности, легенды, преувеличения и, конечно, недостаточно сведений о самом Карсавине» [9, c.138].

[46] Так, например в очерк не вошло утверждения Ирины Львовны о родстве Л.П. Карсавина с историческими Палеологами. Она расстраивалась отсутствием отклика Ванеева на ее сообщение об этом: «Базилевсов Вы недооценили. Кроме тонкости восприятия они дают человеку чувство равновесия со всеми и всем». См. Письмо И.Л. Карсавиной к А.А. Ванееву от 26.06.1955 г. – #. Не стал Ванеев реагировать на подобное сообщение и в книге воспоминаний Тамары Львовны Карсавиной, знаменитой балерины [42, с. 30].

[47] Тому пример с попытками получить воспоминания от «ученика» Карсавина – казанского профессора Шкляева, всего лишь слышавшего когда-то лекции Л.П. Карсавина и откликнувшегося в результате несколькими уважительными, но бессодержательными строчками. См. Письма В.Н. Шимкунаса к А.А. Карсавину от 12.07.1955 г. и от 26.11.1955 г. – #.

[48] Письма Учителю. Письмо первое. Без даты. – #.

[49] Текст, озаглавленный «Строгость вывода. Реальность. Закон образного подобия» // Философский дневник А.А. Ванеева. Без даты – #.

[50] Прохоров Гелиан Михайлович (1936 – 2017), видный советский и российский литературовед и филолог, специалист по древнерусской и византийской литературам.

[51] Рассказано автору непосредственным свидетелем этих событий К.К. Ивановым.

[52] Скржинская Елена Чеславовна (1894–1991), ученица крупнейших русских, советских медиевистов И. М. Гревса и О. А. Добиаш-Рождественской, сама ставшая крупным советским историком. Елена Чеславовна была любовью всей жизни Л. Н. Карсавина, его философской и лирической музой, начиная с книги «Noctes Petropolitanae».

[53] Скржинская Ирина Чеславовна (1900 — 1993) врач-рентгенолог.

[54] Юдина Марина Вениаминовна (1899 – 1970), советская пианистка, заслужившая мировую известность и близко дружившая со многими известными деятелями советской и зарубежной культуры.

[55] Копии лагерных работ Л.П.Карсавина А.А. Ванеев в обязательном порядке сохранял у себя и направлял еще в два адреса – В.Н. Шимкунасу и семье Карсавиных.

[56] Желудков Сергий Алексеевич (1909 – 1984), священник Русской Православной Церкви, церковный публицист, участник правозащитного движения. В 1960 г. был выведен за штат за свою церковно-публицистическую деятельность.  За свои выступления в зарубежной, и, следовательно, враждебной СССР печати, поддержку диссидентов находился под надзором КГБ. [Об отце Сергии см.:  3].

[57] Обсуждение велось в форме обмена и хождения машинописных текстов, печатавшихся в количестве, доступным для силы печатной машинки. По сути, переписка была прототипом еще не возникшего блоггерства, или, если развернуть аналогию в историческую ретроспективу, то отец Сергий в церковной и около церковной жизни взял на себя миссию, исполненную для европейской науки Мареном Мерсенном (1588 – 1648), организовавший широко разветвленную переписку между наиболее значительными учеными.

[58] Выражение SJ [иезуита] Карла Ранера (1904 – 1984), крупнейшего католического теолога ХХ века, считавшего возможным спасение тех, кто никогда не слышал Евангелия [41].

[59] Большой дом – народное название здания НКВД на Литейном пр., в котором в 1970 -1980- гг. располагалось управление КГБ по Ленинградской области.

[60] История отчисления из аспирантуры и знакомства с С.А. Желудковым и А.А. Ванеевым рассказана автору настоящей статьи самим К.К. Ивановым.

[61] Коробова Эра Борисовна (род. В 1930 г.), искусствовед, старейший сотрудник Эрмитажа, близкий друг многих известных писателей, поэтов и художников, автор многих статей об этих лицах и их творчестве, в т.ч. об А.А. Ахматовой, с которой была знакома.

[62] О. Сергию Желудкову на момент общей встречи было 63 года, Анатолию Ванееву 50, Ярославу Слинину 40, Константину Ивановну – 29 лет.

[63] Выделено курсивом нами – В.Ш.

[64] Увы, четыре (!) специально созданных авторских комментария А. А. Ванеева о содержательном значении его книги, в которых среди прочего Анатолий Ванеев решительно возражал против отнесения своей книги к жанру воспоминаний [См: Интервью, которое автор книги «Два года в Абези» дал корреспонденту журнала «Крисчен Уорлд Монитор» // А. А. Ванеев. Два года в Абези: в память о Л. П. Карсавине. Bruxelles : Жизнь с Богом; Paris : La presse libre, 1990. С. 190 – 191], оказались каплей в море, остались непрочитанными и не воспринятыми никем, кроме его обозначенных выше друзей.

[65] biopic – ярко выраженный кинематографический жанр (от англ. «biographical picture» — «биографическая картина»). Как устойчивое понятие закрепился с 1950-е гг.

[66] Л.П. Карсавин отмечал: «Новая религиозность проявилась уже у А. С. Хомякова, у славянофилов, у Достоевского, несколько искаженно западными влияниями — у Вл. Соловьева. Но она осталась в стороне от жизни, не понятою ни современниками, ни потомками. <…> А рядом росло и непонимание старого» [20,  с. 86].

[67] Ванеев А.А. Атеизм и христианство. Тезисы к теме об отношении между явным и скрытым атеизмом. Машинописная рукопись на 7-ми страницах. Дата создания 13.06.1982 г. С. 5. – #.

[68] Там же, с. 6.

[69] Там же.

[70] Там же, с. 2.

[71] К проблеме окончательной убедительности наличной, фактической реальности для атеиста Анатолий Анатольевич Ванеев подошел вплотную, но после его смерти продолжил богословскую  философскую разработку его друг и многолетний собеседник религиозный философ Константин Константинович Иванов [См. об этих проблемах: Камни ].

[72] К сожалению, зарубежные публикации книги и очерка были сделаны на основании текстов, получивших хождение в самиздате. Наиболее полным, полностью выверенным Еленой Ивановной Ванеевой текстами следует считать тот, что был напечатан в двух номерах журнала «Наше наследие» [6] и в журнале «Звезда» [9].

[73] Первоначальное название — «Ургунд». – #.

 

[74] Ванеев А.А. Атеизм и христианство. Тезисы к теме об отношении между явным и скрытым атеизмом. Машинописная рукопись на 7-ми страницах. Дата создания 13.06.1982 г. С. 7. – #.