Илл.: Семья Карсавиных в Кламаре в один из приездов Льва Платоновича из Вильнюса. (До 1930 г.)

В общем массиве документов, составивших в 1949-1950 гг. уголовное (следственное) дело № П-11972-ЛИ^[1] по обвинению Льва Платоновича Карсавина^[2], есть три больших коричневых конверта из неотбеленной бумаги с вложенными в них рукописными листами и машинописными страницами. На всех конвертах одной рукой сделаны рукописные надписи: на первом – «Пакет №1. Вещественные доказательства арестованного Карсавина Л.П.»; на втором – порядковый номер 2; на третьем – «Пакет №3. Для председательствующего на Особом Совещании при МГБ СССР»; четвертый пакет не имеет номера, имеет заглавие «Личные документы арестованного»^[3]. Большинству документов в пакетах была присвоена отдельная двойная пагинация, первое число которой обозначало порядковый номер документа и через дефис была проставлена последовательная нумерация страниц каждого документа.

К вещественным доказательствам Пакета №1 следователь отнес: машинописные заключения эксперта от официальной идеологии, названные «Обзор евразийской и другой антисоветской литературы, изъятой у Карсавина Л.П.» за подписью зав. кафедрой Вильнюсского университета марксизма-ленинизма  Горшенина Д.С.^[4], и «Обзор по французскому журналу «Новые времена»^[5] №№ 8,10  за 1946 г.^[6]; машинописный Меморандум «По материалам дела – формуляр “Алхимик” с выдержками из оперативных донесений секретных агентов и осведомителей о высказываниях Карсавина и корреспонденции в его адрес 6.12.1940 г. по день его ареста 8.07.1949 г.^[7]

В Пакете № 2 следователь объединил изъятые при обыске в профессорской квартире Карсавиных рукописные и машинописные письма евразийцев, адресованные Л.П. Карсавину, а также несколько евразийских документов^[8].  Все они так или иначе были созданы в кризисный для движения период, когда идеологи и организаторы разделились на два противоположных крыла, считающих возможным (и даже целесообразным) и, наоборот, принципиально недопустимым отношения с представителями советской власти. Понятно, что и оценки происходящего в СССР и исторической роли советского государства и многие другие базовые положения у каждой из групп и, особенно, у лидеров, были радикально противоположными по ряду вопросов.

В Пакете № 3 кроме основных выписок из Дела Карсавина (Обвинительное заключение от 29.11.1949 г^[9]. и Справка о мотивах направления Дела на рассмотрение Особого Совещания МГБ СССР^[10] от того же числа) приложены копии допросов бывших евразийцев – сотрудников и агентов ОГПУ/НКВД, вернувшихся в Советский Союз, или оказавшихся в зоне советского влияния в 1945 г. после Победы над фашисткой Германией. Ко времени ареста Карсавина в 1949 г. почти все они были уже расстреляны или погибли в лагерях.

Нынешняя публикация этих ранее неизвестных писем важна потому, что несмотря на обилие работ о евразийском движении, написанных за минувшие десятилетия, в его истории остается очень много до конца не проясненного. Особенный дефицит документальных источников существует в части, относящейся к теме непосредственного кризисного этапа истории евразийства в конце 1920-х гг., завершившегося идейным и организационным размежеванием на две группы. Внешние обстоятельства, влиявшие на теоретические расхождения главных фигур организации, их личные мотивы и планы, финансовая ситуация, роль внедренных агентов советской разведки и завербованных ею позже, а также многое другое до сих пор недостаточно изучены. По сути, большинство исследовательских изложений и оценок так или иначе опираются на две архивные публикации хронологии Кламарского раскола. Существуют разные версии этого меморандума^[11], в которых нетрудно найти отличия – несовпадения в содержательной части, разные маргиналии на полях, вставки и т.д., но написаны они одновременно одним автором – П.Н. Савицким [См.: Ермишина 2008, с. 269]. Тексты развернутой хронологии раскола, были посланы Савицким разным лицам и евразийским группам, но главным адресатом был П.Н. Малевский-Малевич^[12]. Через посредство Малевского Савицкий надеялся на продолжение финансовой помощи от английского мецената Г. Н. Сполдинга^[13], который финансировал евразийство с 1924 г.

Малевский максимально использовал свой статус единственного доверенного лица Сполдинга и во многих случаях самовольно щедро поддерживал того или иного лидера и его проекты, или наоборот, урезал выделяемые суммы [Глебов 2010, с. 291]. На поверхности непосвященные видели лишь проявления кипучей активности евразийцев – издание сборников, деятельность Евразийского семинария в Париже, затем организацию одноименного клуба со своей библиотекой, работу кассы взаимопомощи, разъезды лидеров по Европе с лекциями об основных взглядах и программных положениях и пр. Внешний блеск мог ввести в заблуждение непосвященных, в то время как Савицкий, например, испытывал настоящую нужду, делал долги, а внутри самой организации уже во всю процветали подозрительность и недоверие между участниками.

Об остроте множившихся проблем высшее звено евразийцев, конечно, знало, но некоторые его участники, переживая затруднения, справлялись своими средствами, хотя давалось это нелегко. Это особенно относилось к Савицкому, поскольку Малевский урезал финансирование Пражской группы. Савицкий, или Элкин, как он фигурировал в зашифрованных письмах и документах, многократно, но безрезультатно сообщал Малевскому о своей потребности в средствах. В конце концов, он, как сообщал в письме Сувчинскому Трубецкой, перестал «обращаться и, не желая сокращать темпа и размаха работы, стал “изворачиваться”, т<о> е<сть> покрывать расходы из собственного кармана, а т<ак> к<ак> карман этот набит отнюдь не туго, то стал делать долги. Зная характер ПНС<авицкого>, его исключительную преданность делу, и почти мазохическую потребность полагать живот на алтарь отечества, все это можно было предвидеть. А потому, отказывать ему в покрытии деловых расходов, равносильно было тому, чтобы вынуждать его тратить на дело собственные деньги, т<о> е<сть> эксплуатировать*^[14] его. Я считаю это совершенно недопустимым. Узнав об этом совершенно случайно, я заявил ПНС, что если он сам больше не хочет просить у Пенни <>, то возьмусь за это дело я. В письме к Пенни я и указал на недопустимость принимать от ПНС денежные жертвы. Если бы ПНС материально был вполне обеспечен и имел бы излишек, было бы еще ничего. Но он получает от своей службы только ровно столько, сколько нужно, чтобы прокормить себя и свою мать, и живет бедно*, — другого выражения не придумаешь. “Бедно” значит “не выше экзистенцминимума”» [Трубецкой 2008, с. 183].

Немилость к Савицкому ярко контрастировала явным благоволением Малевского по отношению к П.П. Сувчинскому^[15] и его Парижской группе. Сюда направлялись значительные суммы, хотя, учитывая размах работы, средств все равно критически не хватало. Одной из главных причин была полная неспособность Сувчинского соотносить полученные средства, свои грандиозные планы и действительность. Барин, как за глаза называли его некоторые соратники по евразийству, вырос в богатой дворянской семье^[16], привык к достатку, и даже в тяжелых условиях эмиграции расточительность считал нормой. Оценивая жизнеспособность своих проектов, он руководствовался своими собственными, далекими от реальности оценками. Основанные на этом расчеты на самоокупаемость в результате не оправдались: в 1929 г. на складах книгоиздательства были сотни экземпляров нераспроданной евразийской литературы. Кроме того, Сувчинский авторитарно принял решение о новом курсе евразийства – с опорой на марксизм и философию Н.Ф. Федорова. В сознании Савицкого марксизм был равен материализму и атеизму, что, как он справедливо полагал, означало радикальный разрыв с культуроцентричным и религиозно-ориентированным первоначальным евразийством.

В такой ситуации от Савицкого сложно было ожидать беспристрастности оценок. В меморандуме П.Н. Савицкого явно сквозит личная обида, уязвленное самолюбие, даже ужас от осознания того, какие крепкие сети сплело ОГПУ в Парижской группе. В разных вариантах меморандума Савицкий хотел убедить меценатов, что денежные средства отныне следует направлять исключительно «правоверной» группе, поскольку Парижское крыло поражено ересью, которую необходимо разоблачить и заклеймить. Для этого Савицкий постарался тщательно зафиксировать все этапы впадения уклонистов «в прелесть» (прельщение – богословский термин) «большевизанства», под которым он понимал их увлечение марксизмом и философией Н.Ф. Федорова. При этом оставил в стороне тему роли личности в этой истории: «Ни на ком ином, как именно на Сувчинском лежит ответственность за коммуноидальные и коммунистические уклоны кламарской группы» [Трубецкой 2008, с. 287].

По Савицкому выходило, что причиной проникновения агентов ОГПУ стало то, что: «Сувчинский стал утаивать от меня свои свидания с агентами коммунистической власти» [Трубецкой 2008, с. 291].

Это, конечно, было очень далеко от истинного положения дел, поскольку ОГПУ задолго до кламарского кризиса было хорошо информировано обо всем происходящем у евразийцев и активно влияло на участников, о чем позже свидетельствовали на допросах^[17] изначально внедренный в организацию в 1924 г. кадровый сотрудник НКВД А.А. Ланговой^[18], завербованные агенты П.С Арапов^[19], Ю.А. Артамонов^[20] К.Б. Родзевич^[21] и другие советские агенты.

Весной 1927 г. атмосфера в евразийских рядах еще больше осложнилась взаимными подозрениями о сотрудничестве с ОГПУ, хотя возникли эти предположения относительно некоторых участников раньше. Арестованный в 1949 г. Карсавин на допросах говорил, что все понял о командировках евразийцев в СССР еще в 1924-1925 гг., что «связь с единомышленниками в Советском Союзе, поддерживаемая через Лангового не серьезная, и что [это] просто комбинация органов Советского Союза <…> под надзором органов ОГПУ»^[22]. Особенно крупный скандал, имевший большой резонанс в эмигрантской среде и сильно ударивший по репутации евразийства, разразился после публикаций в рижской газете «Сегодня». 9.05.1927 г. там была напечатана статья «Советский Азеф» – о том, что Э.О. Опперпут^[23], известный также под фамилиями Стауниц и Уппелиньш, вербовал для ОГПУ агентов. В статье он был назван предателем монархической организации в России, обвинялся в том, что состоит в разведслужбах нескольких стран. Через 8 дней сам Опперпут разместил в той же газете открытое письмо с признанием, что с марта 1922 г. проживал в Москве и под угрозой расстрела был завербован ГПУ. Он также привел различные подробности деятельности советской разведки и организации «Трест».

После разоблачения «Треста» евразийцы постановили прекратить с трестовцами все отношения. Позже, на допросе 0.12.1930 г. Арапов дал показания, что «после разоблачения Стауница [Опперпута] Артамонов, <…> находившийся в то время на положении полу-подозреваемого в соучастии работы ГПУ, <…> предлагал сохранить наследие “Треста”»^[24].   Несмотря на существующие подозрения в отношении Артамонова, входивший в Парижскую группу Арапов занял почти такую же позицию в оценках перспектив сотрудничества. Он составил «Записку о Тресте», в которой утверждал, что проникшие в эту организацию агенты ОГПУ раскололи ее на две части^[25] и обосновывал целесообразность продолжения сотрудничества с «правоверной» частью «Треста», которая, по его утверждениям, была действительно антисоветской и промонархической организацией^[26]. 17.11.1927 г. «Записка» была направлена евразийским лидерам, в том числе Г.Н. Товстолесу^[27], И.В. Степанову^[28], П.Н. Малевскому-Малевичу и др., но она никого не заинтересовала кроме П.П. Сувчинского. Последний дал Арапову согласие на то, что отношения с Трестом надо продолжить. При этом он не поставил в известность о своем решении ни П.Н. Савицкого, ни Н.С. Трубецкого^[29].

Являясь основоположником евразийского движения, Петр Сувчинский остался верен себе и своим убеждениям. После переезда в 1925 г. в Париж, он организовал там Парижскую евразийскую группу, он наладил выпуск так называемых «Информационных бюллетеней»^[30], знакомивших читателей с происходящими процессами и событиями в СССР. В этом издании можно без особого труда разглядеть общие черты с будущей газетой «Евразия», в ней также с самого первого номера перепечатывались материалы из советских газет, отслеживались экономические политические успехи СССР, предлагались геополитические прогнозы и т.д. На съезде в Эвьяне в июле 1928 г. Савицкий энергично протестовал против тиражирования таких материалов, полагая нецелесообразным тратить деньги на подобную апологию коммунизма.

В 1926 г. Сувчинский стал издавать журнал «Версты», призванный соединить на литературном поле Россию Советскую и Россию эмигрантскую. В представлениях Сувчинского Марина Цветаева была музой и неким проводником в мир синтеза идей, в пространство, где встречаются две России. Через три номера «Верст» их выпуск был прекращен по характерной причине: финансировать такое шикарное по меркам эмиграции издание было больше невозможно. В апреле 1928 г. Сувчинский стал настойчиво продвигать идею евразийской газеты, которую поддержали П.С. Арапов, а Савицкий выступил против, указывая, что евразийство финансово не потянет это издание. В спорах предлагалось наименование «Евразиец», но, в конце концов, остановились на вызывающей и с большой претензией – «Евразии». Это был характерный алгоритм проектов Сувчинского: затевалось нечто очень амбициозное, но вскоре дело с треском проваливалось и оставляло после себя массу изданного, но невостребованного. В случае с изданием «Евразии» Сувчинский рассчитывал на поддержку Сполдинга и его «золотой дождь» финансов. Возможно, ему казалось, что при усилении активности финансирование должно увеличиваться, поскольку, действительно, год от года Сполдинг прибавлял к евразийской сумме, по мере разрастания евразийских проектов, хотя финансы явно отставали от евразийских дел и проектов.

В ситуации обозначившихся противоречий между лидерами, Трубецкой поставил условием своего согласия на участие в «Евразии» редакционный компромисс между всеми участниками, так, чтобы голос всех трех лидеров – самого Трубецкого, Сувчинского и Савицкого, – был равнозначен: «Я допускаю целесообразность того, чтобы кто-то проповедовал наши идеи эзоповым языком, пользуясь марксистской терминологией и претворяясь марксистом. Но это допустимо только при соблюдении следующих условий: 1) — чтобы те, кто этим занимается, ясно сознавали, что все это делается только из тактических соображений и что на самом деле евразийство с марксизмом ничего общего не имеет и иметь не желает; 2) —  чтобы те, кто этим занимается, будучи тайными хлебниками [евразийцами] и поддерживая с нами теснейшую связь, в своей экзотерической пропаганде себя хлебниками не называли; 3) — чтобы те из основоположников или уже литературно известных хлебников, которые примут письменное участие в этой экзотерической пропаганде, писали под псевдонимами. Без соблюдения этих трех условий экзотерическая пропаганда названного типа сделает невозможной какую бы то ни было эзотерическую работу, т<о> е<есть> работу по разработке и углублению хлебной системы как таковой (а ведь эта работа, конечно, самая главная!). Нельзя строить религиозное мировоззрение, когда рядом какие-то агенты хлеба [евразийства] искренне верят, что хлеб есть новая редакция материализма, <…> Невозможно, чтобы один и тот же человек за полной своей подписью в одном журнале восхвалял Маркса и Ленина, а в другом их опровергал и поносил. Все это я пишу во избежание каких-либо недоразумений и прошу выяснить определенно, чем будет предполагаемый орган, — хлебным официозом или* марксоидально-экзотерическим тайнохлебным пропагандным листком» [Трубецкой 2008, с. 283-284].

Говоря об эзотеризме и экзотеризме Трубецкой имел ввиду евразийскую проповедь в эмиграции и в СССР. Очевидно, что Трубецкой также опасался марксистских увлечений Сувчинского.

Савицкий с трудом, но все же согласился на издание «Евразии», но предложил внести в заголовок: «Орган Парижской евразийской группы, или центра», чтобы ответственность была только на парижанах. Впрочем, этого пожелания не учли, участники парижской группы вообще перестали считаться с Савицким. Вместо предлагаемого подзаголовка в первом номере дали рекламу книги Сполдинга «Russia in Resurrection a summary of the views and of the ains of a new party in Russia», предлагая читателям приобрести книгу за 50 франков. В качестве девиза газеты вынесли пышную фразу из программного текста 1927 г.: «Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии. Она – шестая часть света ЕВРАЗИЯ – узел и начало новой мировой культуры».

Газета «Евразия» по существу стала миксом двух предыдущих проектов Сувчинского: просоветского «Информационного бюллетеня» и литературного журнала «Версты». Соединить под одной «крышей» эти две концепции казалось бы – странная идея. Но для Сувчинского подобная задача была принципиально важна, поскольку соответствовала его прочтению марксистской идеи: дело и мысль должны быть неразрывны. Это точно отражало его видение и понимание евразийства в 1928–1929 гг.: как проект нового будущего, как его личная «лебединая песня». Об этом же писал Сувчинскому его корреспондент Н.В. Устрялов^[31], склонявший его к принятию «советской действительности»: «Началась объективно и реально новая эпоха» [Устрялов 2010, с. 22]. Это воплощается в грандиозном «социалистическом строительстве», преобразовании действительности и имеет космические измерения. В последнем пункте его убеждала философия Н.Ф. Федорова. Коммунизм и есть федоровское «общее дело», которое находит себя в огне, стали, электричестве, преобразуя землю, и душу русского народа.

Казалось бы, эта новая сильная нота в евразийстве должна была сама по себе возмутить до глубины души Савицкого. Но, похоже, он не понял всей грандиозности замысла Барина. Формально раскол начался из-за, по сути, ничтожно малого текста, который Сувчинский планировал поместить на первую страницу первого номера «Евразии». Речь шла о заметке Марины Цветаевой «В.В. Маяковский в Париже» (в конце концов Сувчинский поместил ее на последней, восьмой странице). Заметка стала последней соломинкой, последней каплей, которая разрушила хрупкое равновесие, на котором балансировало евразийское единство (по факту оно давно уже было химерой). Далее события развернулись следующим образом. Сувчинский, возможно, надеялся, что Савицкий отступит от своего непримиримого курса и признает, что новая эпоха требует нового языка и новых тем. Во втором номере видимость единства все же присутствовала: «Евразия» № 2 вышла со статьями (заранее запланированными и уже согласованными) Н.С. Трубецкого («Идеократия и пролетариат»), П.П. Сувчинского («Новый “Запад”»), П.Н. Савицкого («Обзор СССР. О русских курортах»), а также со статьями В.П. Никитина^[32], Д.П. Святополк-Мирского^[33], В.Н. Ильина^[34], В.Э. Сеземана^[35], Э.Э. Литауэр^[36] и двух авторов, опубликовавших статьи под псевдонимом (В.-ч. и Амикус).

Тем не менее, Савицкий решил пойти на принцип. Он не простил Сувчинскому публикацию Марины Цветаевой. Савицкий принял публикацию как вызов, знак окончательного разрыва, поскольку это было нарушением условия, при котором Трубецкой дал согласие на издание газеты: ни один материал не может быть напечатан в газете, если против его помещения возражает хотя бы один из тройки лидеров. Савицкий информировал Трубецкого о ситуации, и тот принял решение о выходе из евразийской организации. Открытое письмо Трубецкого было помещено в № 7 газеты «Евразия»: «За последнее время окончательно обнаружилась невозможность примирения тех крупных идеологических разногласий, которые существуют в евразийской среде. Раскол стал фактом, которого невозможно замалчивать. В частности, приходится отметить, что газета “Евразия” в вышедших до сих пор номерах отражала почти исключительно только одно из течений Евразийства, при том, течение, склонное к замене ортодоксально-евразийских идеологических положений элементами других, ничего общего с евразийством не имеющих учений (марксизм, федоровство). <…> Поэтому я заявляю о своем выходе из газеты “Евразия” и из евразийской организации. <…> нести ответственность за теперешнюю эволюцию евразийства я при создавшихся условиях не могу и не хочу»^[37].  Письмо было подписано 31 декабря 1928 г.

В ответ редакция прокомментировала: «В руководящих своих статьях “Евразия” последовательно раскрывает и развивает мысли, которые Редакция считает основными положениями Евразийства. Все новое, смущающее Трубецкого, объясняется, во-первых, тем, что перед Евразийством, как движением, встают новые задания и проблемы»^[38]. Среди «заданий» и «проблем» как раз и названы – осмысление марксизма и «замечательное построение» философии Федорова. Уход Трубецкого назван «недоразумением», которое, как надеется Редакция (П.П. Сувчинский), скоро рассеется, и Трубецкой вернется в евразийские ряды. Надежды Сувчинского не оправдались – Трубецкой давно мечтал сбросить непосильное бремя евразийства. Пережив инсульт в 1926 г., он испытал ужас при мысли о том, что не успеет сделать в языкознании того, что должен и может, отдавая силы на евразийство. Незадолго до выхода он написал Сувчинскому знаменитое письмо, в котором признался в «ненависти к евразийству» («Евразийство для меня тяжелый крест, и при том, совершенно без всяких компенсаций. Поймите, что в глубине души я его ненавижу, и не могу не ненавидеть. Оно меня сломало, не дало мне стать тем, чем я мог бы и должен бы стать. Бросить его, уйти из него, забыть про него – было бы для меня высшим счастьем» [Трубецкой 2008, с. 269]). После выхода из евразийской организации Трубецкой с упоением погрузился в научные исследования, создал контуры фонологии как новой лингвистической дисциплины.

После выхода из евразийства Трубецкого Савицкий собирает в 1929 г. съезд сторонников^[39] на котором было принято постановление о вредном и антиевразийском курсе Парижской группы. Сторонники Савицкого издали брошюру «О газете “Евразия”» с главным тезисом о том, что она «не есть евразийский орган»^[40]. Кстати, один из авторов этой брошюры, В.Н. Ильин, публиковал в каждом номере газеты «Евразия» свои статьи. Книги другого автора брошюры, Н.Н. Алексеева^[41], рекламировались в газете из номера в номер. Создается впечатление, что Савицкий, который приписывал Сувчинскому «морально недостойное поведение» и также уклонение в псевдо-религиозную ересь^[42], убедил часть евразийцев, что разрыв абсолютно необходим для сохранения чистоты евразийского учения и перспектив Нинаего будущего развития.

Многое указывает на то, что, Савицким двигала не до конца ясная ему самому тревожная интуиция. Ощущая, что с Парижской группой «что-то не то», он явно не мог сформулировать, что именно. Главной же проблемой Парижской группы была не философия, и даже не газета «Евразия» (все 7 номеров которой, вышедшие до раскола, посвящены на 80% вопросам литературы, философии, искусства, науки и т.д.). Главным источником розни была инфильтрация группы агентами советской разведки, которые, шаг за шагом отравляли атмосферу личных отношений, разлагали группу изнутри. Как видно из протоколов допросов этих арестованных позже агентов, они не были объединены в ядро, каждый считал себя единственным источником информации и исполнителем указаний дирижирующего (на самом деле!) всеми центра. Каждый агент причастен чему-то грандиозному в своей миссии помощи Родине, но этому сопутствовал и страх разоблачения…

В любом случае, в истории с Кламарским расколом переплелись вместе и личные мотивы –  амбиции, недоверие, антипатии и т.д., и мрачная, теневая деятельность ОГПУ, философские и искусствоведческие взгляды и пристрастия, поэтому в дальнейшей исследовательской работе по реконструкции и анализу этого сложного, противоречивого периода евразийства, необходимо разделять религиозно-философские, идеологические, агентурно-организационные и межличностные процессы. Этому в немалой степени содействуют публикуемые ниже документы из Пакета №2 уголовного дела Карсавина, ярко дополняющие событийную историю евразийского кризиса 1927–1929 гг.

ПРОДОЛЖЕНИЕ и ПОЛНУЮ ВЕРСИЮ МАТЕРИАЛА +

ТЕКСТЫ РАНЕЕ НЕИЗВЕСТНЫХ ДОКУМЕНТОВ ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ