Илл.: Открытие памятника П. А. Сорокину в Сыктывкаре 22.08.2014 г. Скульптор А.Н.Ковальчук. Фото И.Бобракова.
Предисловие книги «Питирим Сорокин: учение и жизнь» / Монография. Н. Ф. Зюзев. — Сыктывкар: Изд-во СГУ им. Питирима Сорокина, 2019. — 208 с.*
Питирим Сорокин был крайне сложным и парадоксальным явлением — и как мыслитель, и как человек. Он ухитрялся сочетать деятельность ученого и революционера. Вначале строгий позитивист, затем склонился к мистическому взгляду на мир и принял на себя роль публичного проповедника. Теоретик и практик альтруизма, он заработал себе массу недругов среди собственных коллег. Совершив феноменальную академическую карьеру, он, по сути, пожертвовал ею ради тщательных исследований в сфере, которую подавляющее большинство ученых признавали и продолжают признавать ненаучной. Он делал предсказания насчет будущего, над которыми смеялись, а эти предсказания сбывались самым неожиданным образом. Ему приходилось жить и работать в окружении полного непонимания со стороны его современников, но и сегодня он во многом остается такой же загадкой, как и при жизни.
Эта загадка на самом деле всегда тревожила и интриговала ученых. Еще в 1962 году вышел объемистый том «Питирим Сорокин в обозрении» [Allen 1963], в котором крупнейшие ученые, включая Арнольда Тойнби и Коррадо Джини [Toynbee 1963; Gini 1963], пытались объяснить этот секрет. С тех пор регулярно, даже когда казалось, что Сорокин практически забыт социологическим миром, находились исследователи и группы исследователей, вновь и вновь обращавшихся к его учению и его судьбе. Не очень обильно, но выходили статьи, главы в трудах по истории социологии, несколько сборников [Ford 1995; Talbutt 1998; Rhodes 2017]. Выходили монографии — как совсем свежая работа итальянского автора [Mangone 2018]. Приблизили ли эти работы нас к лучшему пониманию Сорокина? Безусловно. Все ли стало ясно относительно его личности и учения? Конечно, нет. С одной стороны, такая «неудача» только подтверждает сложность и глубину личности Сорокина и его трудов — в том же смысле, как можно считать «неудачными» исследования любых больших мыслителей, от Платона до Витгенштейна, Хайдеггера или Куайна, и в том же смысле, что «удачи» здесь и не предвидятся. С другой стороны, однако, нельзя не признать, что далеко не все стороны сорокинского наследия и не все стороны его жизни получили должное внимание и освещение.
Особняком среди работ о Сорокине стоит книга Барри Джонстона «Питирим А. Сорокин: Интеллектуальная биография» [Johnston 1995]. Джонстон, посвятивший исследованию сорокинского наследия немало лет жизни, создал действительно уникальный труд, где объясняются многие парадоксы удивительной судьбы выдающегося социолога, его изумительный карьерный взлет в Америке, столь же поразительное падение, а затем переоценка и новое признание. Пожалуй, на сегодняшний день это самая проницательная попытка проникнуть в характер и внутреннюю логику Сорокина как человека и ученого. Однако в этой работе отсутствуют два элемента (нельзя назвать их недостатками, так как решение этих задач, по-видимому, не входило в планы автора), которые могли бы сделать представленную им картину более точной и полной. Во-первых, это фактическое отсутствие русского периода жизни и творчества Сорокина. Возможно, Джонстон считал этот период несущественным для судьбы ученого в американский период (факты показывают, что это не так) либо же предпочел сосредоточиться исключительно на его жизни в США (но и тогда это наносит ущерб конечному результату его исследований, оставляя в нем лакуны). Впрочем, этому может быть и абсолютно прозаическое объяснение в виде языкового барьера (труды Сорокина русского периода, за минимальным исключением, никогда не переводились на английский) и практически непосильного труда по освоению огромного пласта русской науки и культуры как таковых, поскольку без широкого русского контекста достоверную картину мировоззрения Сорокина получить невозможно.
Второй пробел заключается в расхождении между названием книги и его содержанием. «Интеллектуальная биография» как жанр должна исследовать динамику мировоззрения героя (в этом смысле игнорирование русского этапа уже наносит серьезнейший ущерб замыслу).
Это должна быть история того, как формируются и меняются идеи и теории ученого — в их самом широком смысле, начиная с базовых представлений о человеке и природе, что особенно важно, если имеется в виду биография социолога, то есть специалиста, пытающегося понять и объяснить общество и законы его развития. Джонстон же реализовал более узкий проект — исследование карьерной судьбы Сорокина в Америке. Но карьера — даже если она тесно связана с убеждениями и идеями ученого — далеко не всегда определяет его успех или неудачи на научном поприще. Более того, в этом случае принципиально меняется соотношение двух этих параметров, карьеры и идей, что ведет к концентрации на «служебном» успехе и некоторому пренебрежению содержанием и эволюцией научной составляющей. Действительно, Джонстон произвел великолепный анализ истории Сорокина в Гарварде, тщательно изучив те факторы и механизмы, которые постепенно противопоставили его кругу Толкотта Парсонса и в конечном счете привели к потере влияния в департаменте социологии и в университете в целом. Параллельно Джонстон отслеживает чисто научные события в жизни Сорокина — новые книги, участие в академической дискуссии, идеи и теории. Гораздо меньше внимания уделено тому, что пробудило его интерес к той или иной проблеме и почему он склонился к тому или иному варианту ее решения. Иначе говоря, за кадром осталась сложная внутренняя жизнь ученого, в процессе которой и вызревали его идеи и концепции.
Разумеется, судить о внутренней жизни любого человека, а не только крупного ученого, всегда сложно. Здесь не обойтись без догадок, гипотез, предположений. Возможны и ошибки. Тем не менее, имея в распоряжении достаточный материал, можно надеяться на достижение довольно точной картины того, какие именно мотивы и события предопределили тот или иной поворот мысли и те, или иные выводы и решения ученого. К счастью, в случае с Сорокиным как раз можно отметить наличие богатейшего фактического материала. Во-первых, есть его автобиографические книги — «Долгий путь» и «Листки из русского дневника» [Сорокин 1991; Сорокин 2015]. Имеются воспоминания его жены и современников. Сохранилась богатая корреспонденция и обширнейшие архивные материалы. Наконец, это собственно его работы, поразительные по объему и необыкновенно разнообразные по жанрам и тематике. Здесь беллетристика, включая научно-фантастический роман, поэзия, очерки, публицистические статьи, политические прокламации, литературная критика — не говоря уже о совершенно колоссальном чисто научном наследии. При этом надо отметить, что везде — не только в беллетристике и публицистике, но и в научных текстах — личность Сорокина как автора предстает чрезвычайно выпукло. В этом отношении его тексты весьма нетипичны — ведь от научных работ мы ожидаем эмоциональной нейтральности и уравновешенности, что считается безоговорочным условием объективности научного анализа и научной теории. У Сорокина, даже когда он имеет дело только с таблицами и статистикой, эмоциональность прорывается сквозь столбцы чисел. Его личное отношение к проблеме и тем или иным теоретическим построениям пропитывает собой все его тексты. Что же касается критики, то вряд ли можно было найти среди его современников-социологов другого такого со столь же беспощадным и язвительным стилем, как у него. Не случайно же он нажил себе столько недругов на академическом поприще, что также осложнило его карьеру как ученого в Америке.
Помимо сказанного, есть еще один факт, который открывает окно во внутреннюю жизнь Сорокина как человека и ученого. Он имеет отношение к самому характеру его жизненного опыта. Можно смело сказать, что ни один другой социолог в ХХ столетии не имел настолько разнообразной, суровой, богатой самыми невероятными событиями жизни, как Питирим Сорокин. Это в полном смысле слова «голливудская» биография. Детство в деревне, в глухомани, на самой окраине Российской империи, вдали от столиц. Затем уход, еще ребенком, от пьяницы-отца — по сути, сиротство и бродяжничество. Казалось бы, не следовало ожидать благоприятного развития сюжета. Но каким-то невероятным образом этот мальчишка ухитряется зацепиться за школу, уехать из глуши и попасть в приличное по тем временам учебное заведение. Но затем этот счастливый поворот в судьбе прерывается, когда он увлекается революционным романтизмом и попадает в тюрьму. Похоже, что опять все пропало, но он вытаскивает себя «за волосы» и из этой беды, уезжает в Санкт-Петербург, поступает в университет, заканчивает его и вступает на почетную стезю профессуры и науки. Но тут начинается революционная буря, которая увлекает его и заносит в самый эпицентр политической жизни России — в кабинет Керенского, в Государственную думу, на революционные площади и улицы. Этот поворот «сюжета» заканчивается бегством от большевиков, обратно в глухомань, в леса, откуда он сам приходит в руки ЧК — фактически на верную смерть. Статья Ленина спасла ему жизнь [Сорокин 1991: 138-140]. Но опасность преследовала его вплоть до последнего дня в России. Вынужденная эмиграция, сначала в Чехословакию, потом в Америку. Многие ли из русских ученых-эмигрантов сумели успешно освоиться на Западе? Горсточка. Сорокин стал основателем департамента социологии и его первым руководителем в Гарварде — самом знаменитом, богатом и престижном университете Америки. Одного этого факта более чем достаточно, чтобы оценить его место в социологическом мире. А затем, после десятилетия международной популярности и всеобщего признания, следует внезапный отход от строгой канонической науки с новыми идеями и книгами, которые шокируют коллег и завоевывают ему сомнительную репутацию «пропагандиста» и «проповедника». Как результат — академическое забвение. Но он каким-то неожиданным образом ухитрится вынырнуть и из этого забвения и получит в конце жизни почетный пост президента Американской социологической ассоциации и новое признание коллег. Удивительная судьба…
И судьба невероятно ценная для исследователя, поставившего перед собой задачу выяснить закономерности формирования научного мировоззрения ученого в связи с событиями его личной жизни. Питирим Сорокин в этом отношении — подлинная находка. В его случае события и испытания, через которые он прошел, были настолько мощными, что не могли не сыграть ключевую роль в формировании его взглядов.
Разумеется, личный опыт влияет на каждого ученого, но, во-первых, при достаточно спокойном и размеренном течении жизни, свободной от больших драм и потрясений, определяющей все-таки становится жизнь академическая, протекающая в мире научных идей, теорий, дискуссий и т. д., до которой не доносятся бури внешнего мира. А во-вторых, если даже личная жизнь становится существенным фактором в формировании теоретических построений ученого, эту связь не всегда удается заметить и выделить — если внешне жизнь протекла тихо и спокойно. С Сорокиным мы имеем фактически «лабораторный» случай, когда факты, трагедии, драмы, взлеты и падения — все налицо. В этом смысле он выпадает из привычных принципов оценки ученого, когда личная жизнь и научные взгляды рассматриваются по отдельности. Скорее, его надо анализировать, как анализируют писателей, — у них биография всегда теснейшим образом связана с творчеством. Разве можно представить «Колымские рассказы» Варлама Шаламова в отрыве от его тюремного опыта или «Мастера и Маргариту» без того, что Михаил Булгаков пережил и видел в московской литературной среде! Это не означает, конечно, что Сорокин просто «перелагал» свои наблюдения на научный язык. Он жил в мире научных идей и научного диалога. Но в любом споре, когда дело доходило до окончательного ответа и заключения, он всегда опирался в качестве главного аргумента и верховного судьи на собственный опыт. Только виденное собственными глазами и пережитое собственным сердцем получало от него полноту доверия.
Как персональный опыт и личностное как таковое преодолевали в Сорокине чисто академическое, видно из множества примеров. Так, это просвечивает в его чрезмерно эмоциональном отношении к оппонентам, особенно к тем, с кем он расходился во взглядах на ключевые для него темы. Причем бросается в глаза разница в стиле его рецензий доамериканского и американского периодов. В юности он, даже будучи критичным в своих высказываниях, никогда не переходил границ вежливости и академического такта. В Америке он порой становится просто груб [Sorokin 1933a; Sorokin 1933b], что, кстати, затем привело к неоднократным конфликтам в академической среде и большому количеству недоброжелателей. Обнаружились и другие качества, которые его американские ученые быстро идентифицировали как нетипичные для научной дискуссии. Критики отмечали его излишнюю эмоциональность как автора [Grierson 1926], категоричность выводов и «догматический» тон [Reuter 1929]. Кое-что из этого можно было заметить и в его текстах российского периода — но не в такой степени.
Два фактора могли усилить эти его тенденции, укрепив в нем ощущение своего превосходства — как по качеству собственного опыта, так и по знаниям. Во-первых, когда он, прибыв в Америку, дал серию публичных лекций о России и русской революции, то реакция на них была крайне неоднозначной. Сорокин пытался дать американцам реальную картину того, что происходило в России, и это шло вразрез с иллюзиями о «рабочем классе, сорвавшем с себя цепи капитализма», довольно распространенными в США в то время. Он пытался также разубедить американских политиков в их попытках установить дружеские связи с Советской Россией [Сапов 2016]. Как отмечает Б. Джонстон, «его разоблачения Ленина и коммунистов часто воспринимались враждебно. На него смотрели как на невежественного, наивного контрреволюционера, который отказывался принять новый режим. Хотя у него были свои защитники. волна недоброжелательства уже сформировалась против слишком откровенного эмигранта» [Johnston 1995: 25]. Все это не могло не возмутить его: люди, судившие о революции только из газет, исходя из своих идеалистических представлений о «народовластии», и не имевшие непосредственного знания о том, что на самом деле происходило в России, конечно, не имели никакого права критиковать его. Все это убеждало его не только в том, что он знал положение дел в России гораздо лучше, чем люди, имевшие не более чем умозрительное знание о ней, но на более фундаментальном уровне еще и в том, что личный опыт неизмеримо ценнее и достовернее любой теории.
Во-вторых, его ощущение своего превосходства над окружающей научной средой могло далее укрепиться после широкого успеха, сопровождавшего публикации его первых книг, в особенности выход в свет его работы «Современные социологические теории» (1928 г.). Критики рассыпались в похвалах, и, как отозвался о Сорокине один из них, «его знание европейской и американской социологии является воистину исчерпывающим» [Maclver 1929: 216]. Даже те, кто отозвался о книге достаточно сдержанно, не могли скрыть своего изумления перед объемом рассмотренных им работ [House 1928]. Как отмечает представитель чикагской социологической школы (уже тогда недружественно настроенной по отношению к Сорокину), «в течение книги автор ссылается на работы более 1150 авторов», правда, тут же ехидно добавляет, что «более семидесяти раз он ссылается на самого себя» [Wirth 1930]. Но даже сквозь раздражение здесь просвечивает уважение к знаниям коллеги. Последнее не могло не польстить Сорокину. Оказывается, он превосходил американских профессоров не только по богатству жизненного опыта, но и по знаниям!
Его ранняя привычка полагаться только на самого себя, выработавшаяся в еще детские годы, когда они с братом ушли от отца и скитались, два подростка, по городам и весям, сами зарабатывая себе на жизнь, разумеется, не могла не поспособствовать навыку самостоятельности. Дальнейшая жизнь только укрепила этот навык, перенеся его из практической жизни в науку.
То, что он с легкостью переносил академические разногласия на личные отношения, это хорошо известно. Так испортились его отношения с одним из его лучших учеников Кингсли Дэвисом. Когда-то Дэвис был его студентом, которого Сорокин сам пригласил поступить в Гарвард, а затем рекомендовал на профессорскую должность в университет. Но когда Дэвис попросил о новой рекомендации, на вакансию в Колледж Пенсильвания Стейт, то хотя Сорокин и написал рекомендательное письмо, но суть его сводилась к тому, что лучше Дэвиса для этой должности был бы другой его бывший студент Уолтер Ланден (позднее соавтор Сорокина по «Власти и морали» [Sorokin 1959]). Более того, идентичную рекомендацию он послал и в университет Уэйн Стейт, пресекая ему дорогу и туда (правда, вопреки мнению Сорокина, в Пенсильванию Стейт взяли Дэвиса, а не Ландена). Причина же, почему он вдруг поменял отношение к Дэвису, впоследствии крупному социологу, президенту Американской социологической ассоциации (1959 г.), заключалась, по мнению автора книги о Дэвисе [Heer 2005], в том, что Дэвис в своих исследованиях сексуальных проблем в Америке занял принципиально нейтральную, то есть безоценочную, позицию в отношении к этому явлению. Сорокин этого стерпеть не мог: весь его жизненный опыт говорил ему, что относиться к этому легко — а именно такой ему казалась нейтральная академическая позиция — невозможно. Дэвис в своем исследовании «Социология проституции» исходил из теории человеческой природы, в которой сексуальная тяга считается мощной и неудержимой. С другой стороны, похоже, что Питирим Сорокин был шокирован этой статьей. Он, несомненно, был убежден, что религиозной веры было достаточно для предотвращения сексуальной жизни за пределами брака [Heer 2005: 33-40]. Нельзя здесь не видеть, насколько личностным было отношение Сорокина ко всей этой тематике.
Заметим, что и здесь Сорокин, конечно же, следовал своему жизненному опыту и наблюдениям. Нравственный разгул революционных лет, в том числе и в отношениях между полами, крепко сидел у него в памяти. Он неоднократно описывал картины хаоса, свидетелям которых был, в своих книгах. В «Листках из русского дневника» он запечатлевает эпизоды безудержного публичного пьянства и даже секса: «У здания Бестужевских курсов я столкнулся с толпой зевак, которые дико смеялись и жестикулировали. Под воротами, у всех на виду, мужчина и женщина занимались самым непристойным делом. «Ха-ха! — потешались в толпе. — Раз свобода — все дозволено!»» [Сорокин 2015: 67]. Глава так и называется «Раз свобода — то все дозволено». В «Социологии революции» он посвящает целую главу «деформации половых инстинктов» [Сорокин 2015: 342-357], которая изобилует примерами распущенности из революционных дней. Он говорит об открытом поощрении большевистскими властями сексуальной свободы, в том числе и для несовершеннолетних, о разных формах разврата, куда он причисляет и гомосексуализм, законодательных новшествах, которые открыли дорогу к беспрепятственному разрыву брака и массовым абортам и т. д.
Не одному Кингсли Дэвису попало от него по причине разногласий на тему секса. Главной мишенью для Сорокина был Зигмунд Фрейд, для которого он не щадил критических выражений. Дэвид Мэйс в своем обзоре воззрений Сорокина в этой сфере вынужден был пойти на помощь основателю психоанализа: «Я не защищаю доктрины Фрейда, на самую энергичную критику которых Сорокин имеет полное право. Я, тем не менее, защищаю самого Фрейда, потому что я чувствую, что атаки на его доктрины превращаются в атаки на него самого» [Mace 1963: 144]. Для Сорокина Фрейд, как и все другие специалисты, преувеличивавшие, как ему казалось, биологическое начало в человеке, были не просто оппонентами или честно заблуждающимися учеными — они становились злоумышленниками, вводящими в заблуждение других. Во Фрейде Сорокин видел автора доктрины, следование которой вело к дальнейшему разрушению семьи и нравственности, то есть к социальной катастрофе, а потому никакой пощады, с его точки зрения, такой «псевдоученый» не заслуживал.
Сорокинская теория альтруистической любви была прямо противоположной фрейдизму. Если задаться вопросом о корнях его теории альтруизма, то нужно вспомнить не только его великих предшественников в этом учении — Льва Толстого и Махатму Ганди, например, но и невозможно не обратиться к его собственному опыту, а именно к годам революции и последующей социальной катастрофы. В тех суровых испытаниях — Сорокин свидетельствует об этом в своих воспоминаниях — люди вели себя по-разному: одни нравственно разлагались, тогда как другие поступали как подлинные праведники. То есть Сорокин собственными глазами наблюдал примеры нравственного героизма, а значит, с его точки зрения, альтруизм, это — вполне реализуемая идея, так как способность к моральному подвигу глубоко укоренена в самой человеческой природе.
В те жесточайшие годы люди разделились на враждебные лагеря — по разные стороны добра и зла. По сторону добра для Сорокина стояли друзья и единомышленники, по другую сторону — враги. Не этот ли тяжкий груз памяти невидимо довлел над ученым, когда он с повышенной резкостью реагировал на все, что расходилось с его научными взглядами?
Это не означает, что, руководствуясь своими впечатлениями, эмоциями, памятью, он обязательно становился необъективен и занимал предвзятую позицию по отношению к тем или иным явлениям и идеям, того не заслуживавшим. Необъективностью он грешил, это следует признать. Полное отрицание им заслуг Фрейда перед наукой — один из примеров его чрезмерно личного отношения к великому психологу и, как ему казалось, его вредоносному влиянию на современное общество. Похожий случай — с Марксом. Он так суммирует свой анализ его учения: «Во-первых, с чисто научной точки зрения, если говорить о здравых элементах, в них нет ничего такого, о чем в своих теориях не говорили его предшественники; во-вторых, все по-настоящему оригинальное там не имеет отношения к науке; в-третьих, единственное достоинство его теории состоит в том, что она в несколько более сильной и преувеличенной форме обобщает идеи, предложенные еще до Маркса» [Sorokin 1928: 544-545]. Современных социологов, почитающих Маркса, наряду с Эмилем Дюркгеймом и Максом Вебером как одного из основателей своей науки, такое суждение бы покоробило. Сорокин, с одной стороны, рассуждает о марксизме под углом своей, уже в основных чертах сложившейся философии, которая оставляет материализму лишь ограниченные объяснительные ресурсы — в этом смысле он исходит из тезисов своего собственного научного мировоззрения. Но в том, что он оценивает вклад марксизма в социологию как не выше «среднего», а его влияние усматривает не в его научных достоинствах, а в «иных обстоятельствах» [Sorokin 1928: 545], явно проявляются личные эмоции, иначе бы он не был столь пренебрежителен. Под «иными обстоятельствами», несомненно, подразумевается повсеместное влияние марксизма как политического учения. Он ссылается на случай Руссо и Вольтера, чьи идеи «были, скорее, ошибочными, с научной точки зрения, но это не помешало им обрести огромную популярность и иметь широкое влияние на некоторые общества в некоторые периоды» [Sorokin 1928: 545]. Марксизм для Сорокина ассоциировался с тяжелейшим периодом большевистской революции и Гражданской войны. Этот горчайший период его жизни навсегда оттолкнул его от материализма и позитивизма и внушил ему глубочайшую неприязнь к марксизму, в котором он видел прямого виновника большевистского переворота и террора. Неудивительно, что объективным по отношению к этому учению он быть не мог.
Любопытно, что сам Сорокин в полной мере осознавал зависимость своего творчества от своеобразия своего жизненного пути и многочисленных поворотов на нем. Он об этом написал в кратком социологическом исследовании собственной интеллектуальной жизни [Sorokin 1963: 1-36]. Из своего деревенского происхождения он выводит интерес к проблемам сельской социологии. Так возникли книги, написанные еще в Миннесоте в сотрудничестве с К. Циммерманом и К. Гэлпином. То, что его «бросало» в самые разные жизненные приключения и в самые разные сферы жизни, где он повстречался с людьми из практически всех социальных групп и слоев современного мира, подвигло взяться за исследование «динамических аспектов личностных, социальных и культурных феноменов при сравнительно меньшем внимании к их статическим и структурным аспектам» [Sorokin 1963: 32]. Сюда он относит такие книги, как «Социальная мобильность», «Социальная и культурная динамика», «Социология революции», «Человек и общество в бедствии», «Американская сексуальная революция» и «Восстановление человечества». Поскольку ему пришлось стать свидетелем двух войн и участником двух революций, то понятен его интерес к губительным последствиям этих явлений. Помимо уже упомянутых работ «Социология революции» и «Человек и общество в бедствии», сюда относится его «Исследование влияния голода на человеческое поведение и социокультурные процессы» и ряд глав в других книгах. Тюремный опыт сказался в исследовании «Преступление и кара», а в целом богатый жизненный путь, начиная с самого детства, обусловил интерес к обществу как таковому, его сущности и процессам, протекающим в нем — почему он и стал социологом. Наблюдения над разрушительными силами общественной жизни сделали его принципиальным противником всякого рода революций и побудили его стать активным исследователем и пропагандистом сил альтруистической любви. Так были написаны «Восстановление человечества», «Пути и сила любви», «Формы и методы альтруистического и духовного роста», «Исследования альтруистической любви и поведения». Наконец, Сорокин считал, что, будучи выходцем из беднейших кругов общества, он естественным образом идентифицировал себя с простыми людьми и впитал в себя презрение к «бездарным привилегированным, богатым и правящим группам» [Sorokin 1963: 34], каковое чувство только усилилось в нем в результате социологических исследований этих групп. Все это привело его к написанию в сотрудничестве с У. Ланденом книги «Власть и мораль».
Этот список надо бы дополнить его автобиографией «Долгий путь», которой, естественно, не было бы без впечатлений сложной и полной испытаний жизни. И еще один момент — он затрагивает его, говоря о своей пропаганде альтруизма, но только косвенно — его активное участие в политической деятельности не могло не выработать в нем острой потребности влиять на общественную жизнь. Он мог бы спокойно почивать на лаврах гарвардского «брамина» (как иронически называли научных светил в этом знаменитом университете) и пользоваться всем почетом и уважением, какое только выпадает на долю всемирно известного ученого. Он рискнул этим всем — и потерял все это, ради того, чтобы «пробудить человечество», приняв на себя миссию по объяснению самым широким кругам общества, что в мире происходит, какие зловещие угрозы нависают над народами и что надо сделать, чтобы спастись от них. В общем, чисто по-русски и по-революционному: «кто виноват?» и «что делать?». Кто-то над этим иронизировал, кто-то скорбел, что «социология потеряла великого ученого», а он просто пожертвовал карьерой ради общественно важного дела.
Кроме того, здесь надо согласиться с Э. Мангоне, современной исследовательницей сорокинского наследия, что он занялся тем, чем, собственно, социальные науки и призваны заниматься — находить пути исправления и улучшения нашей жизни — долг, о котором ученые мужи, к сожалению, часто забывают [Mangone 2018].
Одна из самых точных оценок Сорокина и как человека, и как ученого принадлежит Дону Мартиндэйлу [Martindale 1975]. Он подчеркивает невероятную эффективность его социологического инструментария. К примеру, «сорокинская процедура по расположению всех трех так называемых реальностей (объекты чувств, разума и веры) на одну плоскость стирает разницу между ценностями и фактами. Это дает ему также возможность использовать в своих работах ценностные суждения любого рода. Более того, это дало ему свободу принять любой курс, какой заблагорассудится, и он не колебался, например, подвергать количественному анализу самые разнообразные материалы, включая такие, от которых даже у некоторых крайних позитивистов зашевелились бы волосы на голове» [Martindale 1975: 125]. Такая свобода в использовании методов и смешении фактов и ценностей создает впечатление эклектизма, однако эта эклектика имеет под собой единую подоснову, чисто практическую по своему характеру. Как полагает Мартиндэйл, «единственным объяснением, которое, похоже, оптимальным образом соответствует комплексу понятий, составляющих интегрализм Сорокина, будет их трактовка как арсенала солдата удачи» [Martindale 1975: 126]. Он был человеком, который претерпел множество жизненных превращений: из ремесленника в семинариста, из будущего священника в слугу революции, из революционера в американского профессора. Он ухитрился выжить в головокружительных жизненных перипетиях благодаря своему уму, изобретательности и удаче. «Он становился все более и более изощренным в методах идеологической борьбы. Он научился концентрироваться на достижении своих целей. Короче говоря, Сорокин стал повстанцем от социологии — повстанцем в чистом виде, то есть без причин для революции и без самой революции» [Martindale: 127]. Таким образом, главным фактором, сформировавшим характер Сорокина, стала его собственная жизнь, а фундамент, на котором его система зиждется, является чисто практическим, служащим исключительно целям выживания. Это объясняет его невероятную способность переносить свой жизненный опыт в книги и легко обустраиваться в новых обстоятельствах. Для Сорокина социология была не столько научной теорией, сколько практическим инструментом для достижения успеха и обретения достойного места в обществе. Поскольку практические резоны доминировали, то и сама истина была принесена им в жертву.
Такое объяснение проливает свет на многие, на первый взгляд, иррациональные качества и поступки Сорокина, к примеру его долгую и горячую полемику с коллегами, в которой он не скупился на обвинения в адрес других и на комплименты — для себя. Его критики не поняли того, что «Сорокин был, прежде всего, воином, причем не тем дисциплинированным и выдержанным солдатом, который бьется в одной шеренге с другими, но одиноким героем, типичным для героического периода греческой истории. Люди этого типа прямы — они редко умалчивают о собственных достижениях и не знают меры в хвастовстве своей удалью. Именно с этой позиции. следует понимать суждения Сорокина» [Martindale 1975: 131]. Для такого воина, говорит Мартиндэйл, единственное, что неприемлемо, это — покинуть поле боя. Именно этим — то есть неутихающей «воинственностью» — объясняется и чрезвычайная продуктивность Сорокина, и его неразборчивость в выборе противников: он разил без разбора и великих, и малых. «Профессией Сорокина была идеологическая война. Эта профессия возникла на основе его богатого опыта, и она представляет собой не психологический комплекс, а способ существования. Последним воображаемым противником Сорокина по идеологической битве стала секулярная тенденция Западной цивилизации. Единственным, чему суждено было спастись от разложения, была его собственная точка зрения» [Martindale 1975: 132].
Мартиндэйл, пожалуй, преувеличивает «воинственность» Сорокина. Думается, что в «принесении истины в жертву» ради практических целей Сорокин не был виновен. И он никогда не затевал свару ради самой свары. Однако, что он, увлекаясь своей борьбой с реальными или воображаемыми врагами, в разгар этой борьбы заходил слишком далеко в своих утверждениях — такое случалось. Но это ни в коем случае не было сознательное игнорирование истины ради сиюминутного тактического выигрыша. Истина всегда была для него на первом месте, даже если эмоции иногда заслоняли ее от взгляда.
Впрочем, «воинственности» как таковой ему было не занимать. Хорошо известно о конфликте между Сорокиным и Парсонсом, когда они боролись за влияние в департаменте социологии. Парсонс признавался в письмах, что был вынужден воздерживаться от рекомендации студентов или профессоров на получение стипендии или приглашение прочитать курс лекций по той причине, что это автоматически вело к отказу в просьбе от Сорокина [Johnston 1995: 134]. Когда Рид Бейн, редактор «Американского социологического обозрения» и хороший друг Сорокина, отклонил его статью на основании негативных оценок рецензентов, это привело к бурной ссоре между ними. Сорокин в письмах к Бейну обвинял его в «политической демагогии, публикации наукообразного мусора и способствовании упадку профессии» и пригрозил выйти из Американского социологического общества [Johnston 1995: 142-143]. В конце концов, Бейн тоже не выдержал и написал резкий ответ, прямо обвинив Сорокина в сведении личных счетов: «Вы считаете, что каждый, кто ставит под сомнение ваши взгляды, должен быть вашим личным врагом. Поосторожнее со своим самомнением, сэр! Вы страдаете маниями величия и преследования и уже начинаете выглядеть нелепо в глазах многих людей, у которых есть достоинство и ум. Мне больно видеть это, потому что я все еще симпатизирую вам и восхищаюсь вами во многих отношениях — хотя я понимаю, что вы не поверите этим словам» [Johnston 1995: 143]. Но здесь важно понимать, о чем шла речь. Сорокин настаивал на публикации своего обращения к Американскому социологическому обществу, в котором он резко критиковал своих коллег за безвольное следование методам естественных наук и неспособность объяснить кризисное состояние общества, а тем более указать на пути выхода из него [Sorokin 1941]. Из этого хорошо видно, что начало конфликта лежало не в каких-то личных капризах или амбициях автора, а в его искренней тревоге за положение дел как в социологии, так и в мире в целом. Его агрессивность проистекала из глубочайшего убеждения в своей правоте и заблуждениях противоположной стороны. Он считал, что взгляды оппонентов могут привести к общей беде, и хватался за всякое оружие, которое могло от этой беды уберечь.
В целом случай Питирима Сорокина это — невероятно сложный пример теснейшего сплава личной жизни и теории. Иногда он шел следом за мыслью, но чаще мысль следовала за его впечатлениями, чувствами, неизгладимыми душевными ранами. Он сам прекрасно осознавал эту свою особенность. И он понимал, откуда она идет. «В возрасте десяти лет я внезапно оказался «независимым» и «вольным» жить и выживать, полагаясь только на самого себя, и мне пришлось с этого раннего возраста иметь дело с суровыми фактами жизни, добывая средства к существованию и решая бесконечную задачу по приемлемому сосуществованию с самыми разными людьми и группами, нравами и нормами, верованиями и ценностями, с которыми я встречался в своих жизненных странствиях. Такая суровая жизненная школа либо ломает своих учеников, либо же делает их уверенными в себе и независимыми. После многих лет жесткой дисциплины в этой школе я стал, до известной степени, самодостаточным, независимым, часто нонконформистским человеком, который в поисках истины отвергает любой авторитет, любую теорию, любую веру и любую ценность, если все это не было проверено и верифицировано всем комплексом надежных доступных свидетельств» [Sorokin 1963: 35-36]. Последним и главным свидетельством в любом споре для него был аргумент, который выдерживал высший тест, — на его собственный жизненный опыт. Все, что противоречило показаниям на этой «шкале», отбрасывалось как ложное и бездоказательное — какими бы странными порой ни казались его выводы окружающим.
Перечувствованное и испытанное на собственном жизненном пути – вот, что было для него последней инстанцией. Часто это давало ему огромное преимущество перед коллегами, для которых его знания, непосредственные и живые, оставались всего лишь умозрительной теорией. Но часто это же преимущество оборачивалось против него самого, так как ни один человек, даже с самой богатой жизнью, не может испытать и перечувствовать в своей жизни все — и тогда фокус его зрения нарушался и искажал картину. Однако даже в заблуждениях он оставался невероятно живым и глубоким мыслителем, а поэтому его идеи никогда не утрачивали значимости и по-прежнему будят мысль и заставляют размышлять.
Еще одним фактором, делающим творческую биографию Сорокина столь интересной и актуальной, является то, что она во многом стала «срезом» всей российской истории начала прошлого века. Сорокин со своей «вертикальной мобильностью» ухитрился «обжить» практически все социальные страты русского общества того времени, от самых низов до политической элиты страны, и универсальность его знаний о жизни страны внушает серьезное доверие к его конечным выводам и взглядам. Он действительно очень многое знал о людях и о России, поэтому его суждения имеют особый вес. И даже если считать, что его научные идеи, возникшие на основании его опыта, все-таки ошибочны, и на них полагаться нельзя, то даже в этом случае сами повороты во взглядах, случившиеся с ним, все еще остаются актуальными. Эта актуальность проистекает из того, что драматические события и кризисные времена в истории будут повторяться вновь и вновь независимо от того, хочется того людям или нет. А, следовательно, в той или иной мере, люди, вовлеченные в суровые жизненные испытания, будут переживать то же, через что прошел в свое время Сорокин. И вполне возможно, что они придут к аналогичным выводам. И в этом случае важна не только правота или неправота их конечных взглядов, но и сама логика формирования подобного мировоззрения.
В этом смысле данная книга не является попыткой критического разбора воззрений Сорокина — хотя иногда без этой критики бывает не обойтись. Задача несколько иная — понять, как, что и почему произошло с Сорокиным? Почему так бывает, что юношеский позитивизм, оптимизм и вера в человеческие силы сменяются пессимизмом и квази-религиозной проповедью? Сорокин сам однажды назвал себя «консервативным христианским анархистом», заимствовав выражение у американского писателя и публициста Генри Адамса [Adams 1907: 355]. Действительно, это определение во многом является точным, но, чтобы получить представление о его взглядах зрелого периода, не стоит слишком усердно вчитываться в словарные статьи за определениями этих терминов, это не сильно поможет. Он был и консерватором, и христианином, и анархистом — но крайне неортодоксальным. Вряд ли бы представители хоть одной из этих групп с восторгом приняли его в свои ряды. Его консерватизм не находит в прошлом правительственных эталонов и государственных деятелей, достойных подражания. Как христианин, он пытается стереть границы между религиями — вполне в толстовском духе. Как анархист, он отрицает не столько государство, сколько все знакомые ему типы государственной власти. Его зрелое мировоззрение самобытно, противоречиво, парадоксально. Тем интереснее разобраться в нем и понять, как и почему оно приняло такую форму? И возможно, усвоить уроки, преподанные нам выдающимся ученым и мудрым человеком.
Список литературы
Сапов В. В. (2016) Питирим Сорокин: Первые шаги в Новом Свете (19231927) // Наследие. №2 (9). 145-150.
Сорокин П. А. (1991) Долгий путь. Сыктывкар: Шыпас. 304 с.
Сорокин П. А. (2015) Листки из русского дневника. Социология революции. Сыктывкар: Анбур. 848 с.
Adams H. (1907) The Education of Henry Adams. Washington. 452 p.
Allen P. J. (Ed.). (1963). Pitirim Sorokin in Review. Durham, N.C.: Duke University Press. 548 p.
Ford J. B., Richard M. P., Talbutt P. C. (Eds.) (1995). Sorokin and Civilization: A Centennial Assessment. NY: Transaction Publishers. 258 p.
Gini C. (1963). How Gini of Italy Assesses Sorokin // P. J. Allen, (Ed.). Pitirim Sorokin in Review. Durham, N. C.: Duke University Press. 306-317.
Grierson J. (1926) Review of ‘The Sociology of Revolution’ // American Journal of Sociology, 7. 399-400.
Heer D. M. (2004) Kingsley Davis: A Biography and Selections from His Writings. London, NY: Routlage. 675 p.
House F. N. (1928) Review of ‘Contemporary Sociological Theories’ by Pitirim Sorokin // Social Forces, 7 (1). 166-167.
Johnston B. V. (1995) Pitirim A. Sorokin: An Intellectual Biography. University Press of Kansas. 416 p.
Mace D. R. (1963). Sorokin’s Theories on Sex and Society // P. J. Allen, (Ed.). Pitirim Sorokin in Review (140-159). Durham, N.C.: Duke University Press.
MacIver R. M. (1929) Review of ‘Contemporary Sociological Theories’. Annals of the American Academy of Political and Social Science, 139. 216-217.
Mangone E. (2018). Social and Cultural Dynamics: Revisiting the Work of Pitirim A. Sorokin. Springer. 90 p.
Martindale D. (1975). Pitirim A. Sorokin: Soldier of Fortune // Martindale D. Prominent Sociologists since World War II (111-141), Columbus: Merrill Publishing.
Reuter E. B. (1929) Review of ‘Contemporary Sociological Theories’ // American Journal of Sociology, 34. 382-383.
Rhodes C. (Ed.) (2017) Renewal: The Inclusion of Integralism and Moral Values into the Social Sciences. Lanham, MD: Hamilton Books. 252 p.
Sorokin P. (1941) Declaration of Independence of the Social Sciences // Social Science, 16. 221-229.
Sorokin P. A. (1928) Contemporary Sociological Theories. NY, London: Harpers and Brothers. 786 p.
Sorokin P. A., Lunden W. A. (1959). Power and Morality: Who Shall Guard the Guardians? Boston, MA: Porter Sargent Publisher. 200 p.
Sorokin P. (1933a) Recent Social Trends: A Criticism // Journal of Political Economy, 41. 203-210.
Sorokin P. (1933b) Rejoinder to Professor Ogburn’s Reply // Journal of Political Economy, 41. 400-404.
Sorokin P. A. (1963). Sociology of My Mental Life // P. J. Allen, (Ed.). Pitirim Sorokin in Review (1-36). Durham, N.C.: Duke University Press.
Talbutt P., (Ed.) (1998). Rough Dialectics: Sorokin’s Philosophy of Value. Amsterdam, Atlanta, GA: Rodopi. 182 p.
Toynbee A. J. (1963). Sorokin’s Philosophy of History // P.J. Allen, (Ed.). Pitirim Sorokin in Review (67-94). Durham, N. C.: Duke University Press.
Wirth L. (1930) Review of ‘Contemporary Sociological Theories’ by Pitirim Sorokin // Social Service Review, 3 (4). 687-688.
Фрагмент публикуется с разрешения автора.
ТЕКСТ ВСЕЙ КНИГИ НИКОЛАЯ ЗЮЗЕВА ЗДЕСЬ
Читать автобиографическую книгу П.А.Сорокина