Илл.: Лев Платонович Карсавин. Вильнюс. Около 1948 г.

Статьи о Льве Платоновиче Карсавине почти всегда сопровождаются упоминанием литовского периода в жизни этого ученого, мыслителя и поэта. В зарубежной печати тему его трагической судьбы была откры­та в 1958 г. статьей Э. Зоммера «О жизни и смерти русского метафизи­ка. Запоздалый некролог Льва Карсавина. (+l2.7.1952)»^[1]. Написанная на основе собранных устных свидетельств заключенных абезьского лагеря [31, с. 129-141], она содержала достаточно неточностей и домыслов, закрепившихся затем в качестве несомненных свидетельств. В 1960 г. в «Вестнике РСХД» был опубликован мемориальный очерк А. В. Карташева «Лев Платонович Карсавин. (1882-­1952)» [16, с. 471-477].

В отечественной печати первые разрозненные и редкие публика­ции о Карсавине началу выходили в Литве на литовском языке: Н.Семионкинас в 1971 г. посвятил статью о карсавинской антропологии [35, с. 108-113], Б. Гензелис в 1980 г. — о последних работах мыслителя [32, с. 222-234]. В 1982 г. об онтологических основах этических воз­зрений Карсавина написал статью И. Тамошунине [39, с. 65-72]. В 1983 г. о роли русского автора в контексте истории литовской фило­софской мысли напомнил А. Свердиолас [38, с. 222-234].

Действительно широкую известность имя Льва Карсавина полу­чило после появления нескольких публикаций в популярной печати уже в период последнего слома российской государственности. Хронологически первой была статья С. С. Хоружего в 1989 г. в фев­ральском номере «Литературной газеты» [22]. Следом вышли статьи в Республике Коми, связанные с уже происходившими несколько лет поисками могилы философа [24]. Тогда же парижская газета «Рус­ская мысль» сочла необходимым издать «Специальное приложение», посвященное установлению места захоронения Льва Платоновича в Абези [26]. Одновременно возник настоящий поток книг и статей о жизни и творчестве наиболее крупных русских религиозных философов, в котором не потерялось и имя Карсавина.

Сегодня в общем массиве публикаций последних десятилетий можно отчетливо выделить два заметно отличающихся подхода к изложению и оценке литовского периода жизни Карсавина — нейтрально-фактический и идеологически-возвышенный. Образцовым приме­ром первого служит обстоятельная статья А. И. Резниченко в 31-м то­ме «Православной энциклопедии» [20, с. 356-357]. К работам, задающим патетически окрашенный вектор оценок каунасского и вильнюс­ского периодов жизни Л. Карсавина, относятся статьи литовского ис­следователя П. Ласинскаса и отечественного ученого С. С. Хоружего.

П. Ласинскас наиболее активно среди всех исследователей начал привлекать материалы архивных фондов Литвы, в том числе на ли­товском языке. Еще в 2005 г. он отмечал, что «исследования биогра­фии и творчества Льва Платоновича Карсавина остаются довольно фрагментарными; в поле зрения авторов, как правило, попадает лишь сравнительно небольшая часть его наследия литовского перио­да» [18, с. 592]. К сожалению, это утверждение осталось справедли­вым и до сегодняшнего дня. В формулярах фондов Карсавина значат­ся, как правило, по 2-3, иногда 5-6 фамилий исследователей, знако­мившихся с документами^[2].

Отсутствие ссылок на документальные источники в литовских публикациях неизменно восполняется некоторыми авторами ссылками на непроверяемые устные свидетельства бывших студентов, за­ключенных и лиц, просто живших одно время с Карсавиным. Впо­следствии эти субъективные свидетельства тиражировались и от пуб­ликации к публикации постепенно приобретали вид реальных фак­тов. Так, в 1991 г. в период роста оживленного общественного инте­реса к творчеству Карсавина бывший заключенный абезьского лагеря А. Бендинскас рассказал, сославшись на собственные слова Льва Платоновича, что главным мотивом его переезда в Литву было жела­ние жить ближе к России [1]. Еще один узник — широко известный в Литве общественный деятель «Саюдиса» А. Сваринскас — утверждал, что лично слышал отзыв Карсавина о Литве как о своей «второй Ро­дине» [37, 43]. Подобные слова о якобы имевших место личных от­кровениях Льва Платоновича с литовскими заключенными, ставши­ми позже мемуаристами, находятся в заметном противоречии с рез­ким и вполне определенным утверждением самого Карсавина. В письме, датированном менее чем за два месяца до смерти, он сообща­ет жене: «Литовцев мало. Это искренние люди, которые по отноше­нию ко мне проявляют очень большую заботу. Но моя интеллекту­альная работа и духовная жизнь их, в сущности, не интересуют» [41].

Несмотря на усилия П. Ласинскаса отразить в своих научных статьях в первую очередь признаки вполне успешного пребывания русского ученого в Литве, в них все же содержатся немногочислен­ные указания на отдельные проблемы и затруднения, сопровождав­шие Карсавина. К ним относятся упорное нежелание семьи последо­вать за Львом Платоновичем в Каунас, факт решительного отстаива­ния автономии карсавинского университетского семинара, отказ в избрании приглашенного профессора в литовскую Академию наук, вынужденные хлопоты по подтверждению ученой степени и научного звания и т. д. Однако все эти сведения подаются кратко и преимуще­ственно в ключе благородного противостояния сталинской идеологии сквозь возвышенную оптику крестного пути и смерти в ГУЛАГе [18, 23].

«Как становятся «Литовским Платоном»» — такую чрезвычайно яркую фразу вынес в название одной из частей своей работы С. С. Хоружий [23, с. 442]. Наши многочисленные попытки обнаружить в са­мой Литве хоть какие-то признаки употребления этого звучного ти­тула оказались абсолютно безуспешными. В лучшем случае универ­ситетские коллеги отдавали должное тому, как удивительно быстро Карсавин освоил литовский язык. В конце концов стало ясно, что «Литовский Платон» не более, чем яркая метафора С. С. Хоружего, возможно, навеянная фразой о «левоплатоновской академии» [5, с. 78] — так заключенный А. О. Гавронский выразил горькую иронию о положении философа и его академически образованных собеседни­ков, обсуждающих темы Бога и свободы в условиях тюремного за­ключения. Метафора же С. С. Хоружего акцентирует его глубоко личное восприятие литовской траектории жизни Льва Карсавина, и ей же соответствует общая мелодика изложения, которую вполне уместно обозначить столь же метафорически — «Песнь торжествую­щего таланта».

Указанный очерк неслучайно сопровождается давно ставшим ритуальным упоминанием о приглашении Карсавина в Оксфорд, на са­мом деле никогда не существовавшем. Авторов, воспроизводящих это сообщение, совершенно не смущает то, что с отказом от места во всемирно известном университете совершенно не согласуется решение занять место профессора в глубоко провинциальном каунасском учебном заведении^[3].

В этом же очерке С. С. Хоружего приводятся очередные устные свидетельства, на этот раз о том, что каждая лек­ция профессора Карсавина была событием, отмеченным его арти­стизмом, невероятной эрудицией, в результате чего, как утверждает С. С. Хоружий, «фигура героя принимает очертания и масштаб куль­турного символа» [23, с. 445]. Итоговый тезис теперь уже широко распространенной трактовки прибалтийского периода жизни Льва Платоновича звучит поистине эпически: «Итак, имя крупного деяте­ля науки и мастера литовского языка, слава непревзойденного лекто­ра-просветителя, ореол мыслителя-мудреца: из таких граней склады­вается образ Карсавина в литовском сознании; и вкупе они делают разве что чуть-чуть ироническим то прозвание, которое ему нередко дают сегодня: Литовский Платон»^[4] [23, с. 445].

В использовании метафоры нет, разумеется, ничего худого, но при одном условии — если ее автор и читатели помнят, что даже са­мая удачная метафора имеет свое скрытое коварство. Она направляет нашу мысль в заданном направлении и способна легко закрыть то, что ей противоречит. К тому же, даже небольшой срыв в мере соотне­сения возвышенного и фактического может превратить метафору в религиозный лубок. Эта «вторичная возвышенная простота» образа тем выразительнее, чем больше она попирает действительную реальность, уничижает ее. В таком унижении реальной жизни легко уви­деть зеркальные черты просвещенческой модели религии. В ней все жестко противопоставлено, а указанное метафорическим лубком «прекрасное» только высвечивает неполноценность «низкой» стороны реальной жизни, страдание обыденностью.

Именно так и происходит в случае с «Литовским Платоном», ко­гда обилие восторженных эпитетов, почтительных оценок и возвышенных образов, во-первых, закрывают от нас личную трагедию Кар­савина и, во-вторых, переводят факты его действительной личной жизненной жертвенности в разряд несущественных, мелких испыта­ний, тогда как именно эта почти никогда не умолкавшая капель ду­ховного и душевного одиночества и непонимания выстукивала ос­новной мотив этого нового испытания современного верующего чело­века. Понимание этой трагедии и память о ней нисколько не умаляет значительности вклада JI. П. Карсавина в мировую, русскую и литов­скую культуры, не преуменьшает масштаб его личности.

Личная трагедия Льва Карсавина во многом была предопределена несвободным от внешних обстоятельств решении — принять пригла­шение в Каунасский университет, поступившее от В. Креве-Мицкявичюса [3]. На вынужденный характер этого переезда указывает мно­гое. Известно, например, о многолетней обструкции, устроенной ав­тору «Noctes Petropolitanae» коллегами по религиозно-философскому цеху. Одним из ее последствий стало то, что глава большой семьи лишился профессорского места в Свято-Сергиевском богословском институте. Три юные дочери нуждались в обучении, которое было, разумеется, платным. Две из них и неработающая супруга нуждались в особом внимании квалифицированных врачей. Карсавина постоян­но преследовал страх потери источников дохода, что усугубилось распрями среди участников упраздненного евразийского «Политбю­ро» и возникшей угрозой прекращения финансирования движения Г. Сполдингом [2, с. 187-188].

Есть достаточные основания полагать, что к середине 1927 г. Кар­савин утвердился в своих подозрениях о связях с ОГПУ далеко не са­мых последних фигур в евразийстве, посвященных в тайные обсуж­дения руководителей движения.

В следственном деле Карсавина, на­пример, хранится личное письмо, адресованное ему Н. Н. Сеземан^[5] — одной из многих советских агентов, внедренных в круги русской эмиграции в ходе операции «Трест». Из документа следует, что у Льва Платоновича возникли устойчивые предположения об истин­ных целях Нины Николаевны. В письме, очевидно, не случайно сохраненном Карсавиным, она попыталась решительно обострить воз­никший конфликт, потребовав объяснений: «Я все время чувствова­ла, что меня подозревают в какой-то гадости и что занимаются не столько розыском на стороне, сколько сыском в моей квартире и травлей, направленной на меня. Пока я точно не узнала смысла Ва­ших подозрений, я не считала себя вправе как-нибудь высказываться по этому поводу… Теперь я знаю (от Клепинина и барина), что вы все тогда думали» [34, с.7/31-7/32].

Наконец, еще одна причина отъезда из Парижа: Карсавин, ожи­давший достойной оценки своих религиозно-философских работ, ост­ро переживал почти полное к ним равнодушие и отсутствие откликов от коллег по философскому цеху. По его собственному признанию, он оставил дорогую для него систему идей как раз по приезде в Литву, о чем и писал в 1940 г.: «Уже лет десять, как я забросил работу над ее совершенствованием и защитою, ибо почувствовал себя вопиющим в пустыне» [7, с. 124].

Есть и другие факты, указывающие на отсутствие реальной вы­сокой оценки деятельности Карсавина не только среди русской эмиг­рации, но и среди его литовских коллег. Известна полемика в газе­тах^[6], связанная с опасениями, что явный идеолог евразийского дви­жения и автор антикатолических работ разлагающим образом будет влиять на литовских студентов [18, 29, 30, 37]. Заметим, что эта по­лемика останется практически единственным примером внимания к человеку, которому спустя многие десятилетия припишут задним числом невероятную популярность. Вот еще один простой и капи­тальный факт: ни одна из многочисленных карсавинских работ, на­писанных по-русски и по-литовски, в том числе беспрецедентная в масштабах даже мировой науки того времени многотомная «История европейской культуры», не удостоилась по выходу сколь-либо малой рецензии или печатного отклика.

Сохраненные литовскими архива­ми личные документы семьи содержат и другие признаки неодно­значной оценки деятельности Карсавина литовского периода, начав­шегося с середины января 1928 г. и завершившегося в июле 1950 г. отправкой Карсавина из камеры Вильнюсской тюрьмы в направле­нии Минерального лагеря близ станции Абезь.

Арест Карсавина был в какой-то степени предопределен: изгнан­ный в 1922 г. из страны едва ли не по личному распоряжению Лени­на, но рискнувший вновь стать гражданином Советской страны, он не мог не попасть в жернова системы, настроенной на поиск идейных врагов. Кроме того, добавилось и активное участие в евразийском движении в качестве одного из ведущих идеологов. Уже находясь в Абези, Лев Платонович писал жене Лидии Николаевне и дочери Сусанне: «Здесь все удивляются моей бодрости и ровности духа. Мне же все представляется практическою проверкою правильности моей фи­лософии» [41]. Существует понятный соблазн расценить эти слова как пример личного мужества, однако личность Карсавина мало со­относится с банальными самодекламациями. Хорошо понимающий Льва Платоновича А. А. Ванеев неслучайно приводит слова Карсави­на в диалоге с Н. Н. Луниным о необходимости отличать покаяние от раскаяния: «Слово «покаяние» является неточным переводом грече­ского слова metanoia, которое более правильно переводится по-русски как умопремена^[7]… Покаяние означает осознание своей вины и ответ­ственности, оно входит в умопремену как ее частное значение. Наше время требует, чтобы христианская идея была осознана заново… Од­нако сказать, что переменить ум легко, значило бы ввести в заблуж­дение. Умопремена означает переосмысление непосредственного со­держания жизни. Умопремена — это процесс. Легко вступить на этот путь, нужен один шаг, но сам он — вся жизнь» [5, с. 27]. Более того, А. А. Ванеев подчеркивал важность вопроса, который учил ставить Карсавин в трагической и невыносимой ситуации: «Почему я этого захотел?» [11, с. 376].

В свете этих свидетельств есть все основания трактовать выше приведенные карсавинские строки о нахождении в лагере как про­верке его философии в контексте размышлений Льва Платоновича о личном интеллектуальном покаянии. Заключенный мыслитель не мог не осознавать, что созданная им когда-то давно концепция лич­ности и евразийская идеология в значительной степени оправдывали государственное насилие над личностью. Безусловно, он понимал, какая пропасть, или, выражаясь его любимым словечком, какой «прерыв», разделяет отвлеченную модель с теоретическим оправда­нием русского марксизма от реализованной большевиками людоед­ской практики, которую он когда-то оправдывал своей теорией^[8]. Ре­альность оказалась слишком страшной для всей его семьи — дочери Ирины, обреченных на голод и нищету младшей Сусанны и Лидии Николаевны.

Фрагменты переписки жены и дочерей Льва Платоновича, другие документы, относящиеся к литовскому периоду, содержат множест­венные основания для оценки без каких-либо элементов заведомой предубежденной романтизации. По отношению к Карсавину, и без всякой дополнительной, искусственной возгонки действительно зна­чительному мыслителю, правильнее не тиражировать в очередной раз очень запоздалые устные свидетельства, переполненные эпитета­ми в превосходной степени, а опираться на документальные источни­ки, указывающие на реальные, вполне земные обстоятельства и мо­тивы всех участников тех событий.

Многое становится понятным, если в простоте человеческого вос­приятия сопоставить замену европейской столицы и главного центра русской интеллектуальной эмиграции, каким был Париж в конце 1920-х — начале 1930-х гг., на Каунас с совокупным населением, не дотягивающим до 100 тысяч человек, среди которых русскоязычных было менее трех тысяч [19]. Литовский городок хоть и именовался столь же гордо — столицей, но в реальности был одним из множества сравнительно небольших населенных пунктов на окраине Европы.

А. Ковтун, авторитетная литовская исследовательница русской культуры, справедливо указывает, что «русские старожилы, остав­шиеся в городе после крушения Российской империи и создания не­зависимого литовского государства, были крайне растеряны и безы­нициативны. Они не пережили напряжения подготовки к револю­ции, февральских и октябрьских событий, страха перед лавиной все уничтожающей толпы. Атмосфера провинциальной окраины россий­ской империи сохранялась в Каунасе долгое время» [17]. Уже эта ха­рактеристика среды решительно не совпадает с мотивом быть ближе к России, поскольку сообщество русской культурной эмиграции в Париже многократно превосходило по всем своим качествам узкую прослойку русскоязычных жителей Каунаса. Что до сравнения быто­вых условий, то достаточно вспомнить о появлении в литовской сто­лице центрального водопровода только в декабре 1929 г., а к соору­жению городской канализации там приступили незадолго до приезда Карсавина [19]. Так что совсем не случайно Лидия Николаевна, суп­руга Карсавина, вместе с младшей дочерью Сусанной решились сме­нить парижский пригород Кламар на литовскую столицу только спустя 7,5 лет после переезда туда Льва Платоновича.

Конечно, важно указать на финансовые условия, предложенные Карсавину Каунасским университетом, которые никак нельзя вы­черкнуть из списка первоочередных аргументов в пользу переезда из Кламара. Сумма назначенного Карсавину жалованья в 3500 литов в месяц плюс иные выплаты — компенсации на переезд и т. д. — огром­на. Стоит ее сопоставить с размером оплаты приходящей прислуги семьи Карсавиных, о которой Лидия Николаевна писала, что она «хорошая, она хохлушка, замужняя и есть сыночек 5 лет, в чужих людях воспитывается. Теперь она будет получать 40 лит. в месяц, приходить утром в 8 ч., уходить в 4» [40]. Если не сравнивать доход Карсавина с доходами рядовых жителей Каунаса в конце 20-х годов XX в., а пересчитать в современном масштабе, то ежемесячное жало­ванье приглашенного русского профессора превысило бы размер в 8000 долларов USA и равнялось бы половине миллиона рублей^[9]. Именно столь значительный доход был одним из главных аргументов для Карсавина. Это давало долгожданную надежду на обретение фун­дамента семейного благополучия и будущего любимых дочерей. Нельзя умолчать и о том, что материальный интерес имел не послед­нее значение и среди мотивов скорейшего освоения литовского язы­ка. Первоначально оговоренный пятилетний срок для его изучения был сокращен до 3-х лет, после которых Карсавин мог продолжать читать лекции на русском, но только уже оплачивая из своего карма­на услуги дорогого профессионального переводчика.

Одиночество, накрывшее Карсавина в Каунасе, обострило и без того сильную склонность Льва Платоновича к депрессиям, перепадам настроения, приступам абулии, в чем он сам не раз признавался в письмах к П. Н. Сучинскому [8, 9, 10]. Признаки душевных метаний и страданий без особого труда обнаруживаются уже в «Поэме о смер­ти», написанной в первые годы пребывания в Литве. В этом произве­дении, как всегда у Карсавина, общее и абстрактное нераздельно спаяны с личными переживаниями и конкретными обстоятельствами жизни: «Не проходит моя смертная тоска и не пройдет, а — придет сильнейшею, невыносимою. Не безумею от нее, не умираю; и не ум­ру…» [15, с. 235]. «Не герой, а самый обыкновенный человек. Вот и сейчас: ношусь со своей тоской, а сам ведь, пожалуй, думаю о том, как бы развлечься. — Хорошо бы встретить любовь («…блеснет лю­бовь улыбкою прощальной»). Но за отсутствием любви не повредит и маленькая интрижка, нечто вроде изящной игры в любовь, разумеет­ся — в половую» [15, с. 237]. «Окамененное нечувствие … Какое гор­деливое одиночество! — Утешение не меньшее, чем смерть и безумие.

— Нет, я не одинок и не героичен… Да и боюсь-то всего каких-то смешных, маленьких неприятностей: не страдать, а видеть слезы, не погибнуть, а опоздать на поезд… Все ничтожно» [15, с. 236].

Уже первое письмо из Литвы Лидии Николаевны к старшей до­чери Ирине от 13 июля 1936 г. свидетельствует о тяжелом душевном состоянии Льва Платоновича: «Папа нас встретил, сразу не увидел нас и думал уже, что мы не приехали. Суся его увидела первая, он оч. похудел и почернел. По-видимому, у него период неврастении, так что иногда он мгновенно устает и чувствует упадок сил, по-моему, главное от нервов» [40]. В других письмах она часто возвращается к подобным же характеристикам: «Вообще же папа стал все беспоко­иться, нервы у него очень испортились» [40, от 30.VIII.36]; «О Марьяше я сейчас говорила папе, и папа, по-видимому, имеет в виду, что нужно М. послать денег, но как-то рассеянно (оч. папа устал). И опять как-то вдруг зарадуется, что мы около, а потом опять как-то рассеян… Папа выглядит иногда хорошо, а иногда вдруг как-то по­чернеет и осунется — все в связи с нервами» [40, от 13.VII.36].

Обсуждение денежных проблем — постоянная тема в письмах Ли­дии Николаевны, часто сопровождаемая ее стенаниями и указаниями на горькие переживания, связанные с капризным поведением не все­гда уравновешенного в поступках Льва Платоновича. Так, в письме- отчете о встрече 1937 г. она пишет дочери Ирине: «Пили французское вино (30 lit!), вот это тоже все деньги, на которые можно было орга­низовать приезд твой. И еще раньше на папино рожденье папа купил дорожайшего вина, кажется, 60 lit. Я считаю это ужасным и готова и сейчас заплакать» [40, от 4.II.37].

Даже по приезде жены и дочери новый уклад жизни налаживал­ся в Каунасе очень трудно и необходимость вновь приноравливаться к жизни втроем была болезненно ощутимой для Карсавина. Он часто отлучается — посещает Палангу, Ниду, Клайпеду. Вот одна из харак­терных записей, причем, обратим внимание, сделанная сразу же по­сле приезда в Каунас жены и дочери: «Папа в Палангене подправился немного, хотя писал, что там очень скучно и делать нечего, и удобств нет. Был он в немецкой части Клайпеды, там, говорит, похоже на не­мецкий городок и гавань есть. Nidden — Nida по-литовски, это курорт на косе. Вся «аристократия» ковенская тоже была в Палангене, так что папа всех видел» [40, от 4.VII. 1936].

В семейной переписке Карсавиных сохранились много других указаний на то, что прибалтийский период сопровождался интеллек­туальным одиночеством и необходимостью общаться с мало пони­мающим его окружением: «Папа сейчас все подготовляется к писа­нию 6 тома и много читает. Иногда приходит к нему доморощенный философ наш сосед Гершкович, и папа с ним философствует, а потом сердится, что тот мало понимает» [40, от 5.III.1938]. «Папа все еще иногда выглядит не оч. Хорошо, и все мне кажется, что он оч. поху­дел. И теперь я начинаю думать, что ему все-таки оч. тут скучно как- то… Очень уж нет тут жизни никакой» [40, от 4.VIII. 1936];

«Живем мы тяжело. Папа стал маленьким, худеньким старичком. Весил в прошлом году 57 кило, а с тех пор еще похудел. Почти нет у нас жи­ров. Они есть, но цены недоступные. Папа оч. зябнет, топлива у нас в обрез, кв. в старинном доме, в котором все в неисправности. Мы стесились из 4 в 2 комнаты. Я обитаю в кухне, где и теплее, и уединен­нее, и нет нашего радио, которое неистово вопит, т. к. папа иначе не слышит» [40, от 14.XII.42].

Об отчужденном, дистанцированном положении Карсавина от ос­новной массы литовской культурной интеллигенции, в том числе в месте его непосредственной работы, еще в те времена, когда призна­ков преследования со стороны советской власти не было, докладыва­ли в 1944 г. в своих донесениях секретные агенты МГБ: «По словам Карсавина, литовцы-профессора и студенты, хотя и не считают его своим, но относятся дружелюбно» [34, с. 8/17].

Все эти штрихи и признаки, складываясь в одну общую картину, указывают на то, что своим решением переехать в Литву Карсавин сознательно и жертвенно обрек себя на добровольную ссылку ради материальных благ дочерей и жены. Этот вывод полностью совпадает с оценкой П. Н. Сувчинского, более остальных посвященного в боль­шинство тайн и скрытых отношений родных своей жены Марьяны Львовны. Петр Николаевич был последним конфидентом Льва Пла­тоновича и адресатом его пронзительно искренних писем.

«Ему нужно было выйти из-под жуткого гнета семьи, — писал Сувчинский М. В. Юдиной через 10 лет после смерти Карсавина. — Он жил точно в плену, в какой-то внутренней глухой провинции, и по­степенно его силы самозащиты начали сдавать и сдали окончательно, когда он согласился ехать в Литву. Я не сужу, но факты и события подтвердили мои точки зрения. Л. П. «запутался» и в своем богосло­вии, и в своей публицистике, и в своей поэзии, такой беспомощной и безвкусной. Но главное, он принял предложение ехать в Ковно, как в ссылку, и я уже ни в чем не мог ему помочь. Я понимаю, что в неко­торых случаях «семья» должна защищаться. Но эта защита должна оставаться фактом внутренним, интимным, а не приобретать харак­тер общественного скандала, шельмования, мщения… В результате — все погибли. А во что превратились эти другие жертвы — Ирина и Су­санна? Страшно подумать! Подумайте только: из-за «пещерного» су­ществования Л. П. ни одна его книга не была (и не будет!) переведена на иностранные языки. Этот драгоценнейший для русской культуры человек погиб (и из-за чего!!?), словно и не жил… Как было ужасно видеть, что такой человек сознательно сломал, уничтожил свой жиз­ненный механизм, свою витальность, свои жизненные силы!

Это ужасно! Раз в 1000 лет рождается в семье выдающийся человек, и вместо того, чтобы ему — такому человеку — помогать, жить для него, ему устраивают развязку «Весны Священной»: живого хоронят и по­том еще притоптывают землю… Философия бытия безмерна, но, мне кажется, существуют два основных положения этой философии: наи­высшая ценность бытия — это человек; наивысшая ценность в чело­веке — это его творческий дар, которым не все обладают, это высшая благодать, которую нужно ценить превыше всего. Из-за жутких че­ловеческих страстей не уберегли чудесный дар JI. П., и это я никому не прощу, даже себе» [28, с. 67].

Приведенные выше свидетельства находятся в разительном не­совпадении с триумфально окрашенными версиями описания литов­ского периода жизни Карсавина, что нисколько не преуменьшает значение выдвинутых им идей и масштаб его таланта. Лучше других важность для современного человека поставленных вопросов, особен­но в последних лагерных произведениях — «Венке сонетов» и «Тер­цинах», понимал его ученик и душеприказчик А. А. Ванеев, оста­вивший нам свою книгу «Два года в Абези» и спасший последние карсавинские работы. Во избежание возможной утраты он годами вариант за вариантом переписывал произведения Льва Платоновича так, что в конце концов почерк самого Ванеева стал почти не отличим от карсавинского.

Анатолий Анатольевич одно время размышлял о памятнике сво­ему учителю. В 1955 г. в письме к Лидии Николаевне и Сусанне Львовне он писал: «Будучи этапирован из Абези в Инту, я встретился с неким архитектором, который сделал проект надгробия. Надгробие предполагается поставить на холме, на который ведет лестница, при­мерно на полпути делающая некоторый поворот, и на этом месте фи­гура ангела или гения. Наверху же холма некоторое архитектурное увенчание и само надгробие, если удастся найти останки… Впрочем, подлинный памятник Льву Карсавину — его замечательная, ясная, цельная философия. В прошлом столетии чаяли, что Россия скажет некое необычное слово, кажется, она это слово его устами и сказала или начала говорить, по меньшей мере. Значительность этого слова трудно уразуметь, как трудно слуху, привыкшему к роялю, услы­шать красоту гармонии колокольного благовеста. Другой памятник (или тот же, но с другой стороны) Льву Карсавину — его ученики, мы, духовные чада его, в которых мысли его посеяны, уяснились и стали жить, как наши мысли» [42].

К сожалению, эти надежды А. А. Ванеева пока не сбылись. Сам он посвятил разработке проблем^[10], к которым вплотную подошел его учитель, всю свою жизнь, но впоследствии оно так и не нашло широ­кого отклика в нашем Отечестве. В книгах и публикациях на карса­винские темы все эти годы значительно преобладал и продолжает до сих пор оставаться доминирующим «стерилизованный» науковедче- ский подход.

Литература

1. Бендинскас А. Воспоминания о JT. Карсавине, 1991 // Фонотека Литовской На­циональной библиотеки.
2. Байссвенгер М. «Еретик» среди «еретиков»: JT. П. Карсавин и еразийство // Лев Платонович Карсавин / Под ред. С. С. Хоружего. М.: РОССПЭН, 2012. С. 160­192.
3. Креве В. Письма Л. Карсавину // Lietuvos nacionalines М. Mazvydo bibliotekos ReUj knygij ir rankrascii) skyrius (Отдел редких книг и рукописей Национальной библиотеки Литвы имени Мартинаса Мажвидаса). F. 56-9.
4. Ванеев А.А. Очерк жизни и идей Л. П. Карсавина // Ванеев А.А. Два года в Абези. В память о Л. П. Карсавине. Брюссель: Жизнь с Богом, 1990. С. 337-366.
5. Ванеев А.А. Два года в Абези. В память о Л. П. Карсавине. Брюссель: Жизнь с Богом, 1990.
6. Ванеев А.А. Интервью, которое автор книги «Два года в Абези» дал коррес­понденту журнала «Крисчен Уорлд Монитор» // Ванеев А.А. Два года в Абези. В память о Л. П. Карсавине. Брюссель: Жизнь с Богом, 1990. С. 190-215.
7. Гаврюшин П.К. Переписка А. Веттера с Л. Карсавиным // Символ: Журнал христианской культуры при Славянской Библиотеке в Париже. 1994. Июль. № XXXI. С. 104-169.
8. Письмо Л. П. Карсавина к П. П. Сувчинскому от 20 января 1926 г. // Архив Дома русского зарубежья им. А. Солженицына. Коллекция В. Аллоя. On. 1. Ед. хр. 42. Л. 1.
9. Письмо Л. П. Карсавина к П. П. Сувчинскому от 7.7.1926 // Архив Дома рус­ского зарубежья им. А. Солженицына. Коллекция В. Аллоя. On. 1. Ед. хр. 42. Л. 13-14.
10. Письмо Л. П. Карсавина к П. П. Сувчинскому от 27 февраля 1928 г. // Архив Дома русского зарубежья им. А. Солженицына. Коллекция В. Аллоя. On. 1. Ед. хр. 43. Л. 3.
11. Иванов К. Памяти Анатолия Анатольевича Ванеева // Ванеев А.А. Два года в Абези. В память о Л. П. Карсавине. Брюссель: Жизнь с Богом, 1990. С. 375-381.
12. Карсавин JI.Il. Венок сонетов // Ванеев А.А. Два года в Абези. В память о Л. П. Карсавине. Брюссель: Жизнь с Богом, 1990. С. 270-284.
13. Карсавин Л.П. Евразийство и проблема класса // Евразия: Еженедельник по вопросам культуры и политики. 1929. 19 января. № 9.
14. Карсавин Л.П. Основы политики//Евразийскй временник. 1927. Кн. 5. С. 185­239.
15. Карсавин Л.П. Поэма о смерти // Карсавин Л.П. Религиозно-философские со­чинения. Т. 1. М.: Ренессанс, 1992. С. 235-305.
16. Карташов А.В. Лев Платонович Карсавин (1882-1952)//Вестник РСХД. 1960. № 58-59. С. 72-79.
17. Коетун А. Некоторые страницы жизни русских в Литве // Слово.ру: Балтий­ский акцент. Т. 3. Калининград: БФУ им. И. Канта, 2012. С. 51-61.
18. Ласинскас П. Литовский период жизни и деятельности Льва Платоновича Карсавина// Диаспора: Новые материалы. 2004. №6. С. 591-619.
19.  Обзор истории Каунаса – Каунас с момента основания до распада Великого княжества Литовского, 1795. URL: https://p-w-w.org/index.php?topic=14139.0.
20. Резниченко А.И. Карсавин Лев Платонович // Православная энциклопедия. Т. 31. М.: Православная энциклопедия, 2013. С. 341–357.
21.  Румянцева С.Ю., Шаронов В.И. «Он всегда был русским…» // Родники Пармы. Сыктывкар, 1990. С. 66–78.
22. Хоружий С.С. Лев Платонович Карсавин // Литературная газета. 1989. 22 февраля. № 8 (5230). С. 5.
23. Хоружий С.С. Русский философ в Литве: A CASE STUDY // Лев Платонович Карсавин / Под ред. С. С. Хоружего. М.: РОССПЭН, 2012. С. 436–454.
24. Шаронов В.И. Фрагменты рукописи А. А. Ванеева «Два года в Абези» // Молодежь севера. 1989. 5 апреля. С. 3; 7 апреля. С. 7.
25. Шаронов В.И. «Корсов–Корсавин–Карсавин…» // Русофил: русская философия, история и культура: Сборник научных трудов. Калининград: Смартбукс, 2017. С. 5–23.
26. Шаронов В.И. «Он всегда был русским…»  Памяти Льва Платоновича Карсавина // Русская мысль. 1990. 18 мая (№ 3828). С. I–IV.
27. Шаронов В.И. К истории мифа о переходе Л. П. Карсавина в католичество // Слово.ру: Балтийский акцент. Том 7. № 2. Калининград: БФУ им. И. Канта, 2016. С. 88–96.
28. Юдина М.В. Дух дышит, где хочет. Переписка 1962–1963 гг. М.: РОССПЭН, 2010. С. 66–71.
29. Jakštas A. Dar dėl prof. L. Karsavino (Atsakymas prof. Vladimirui Šilkarskiui) // Rytas. 1927. № 289 (1174), gruodžio 22 d.
30. Jakštas A. Kas yra prof. L. P. Karsavinas? // Rytas. 1927. № 281 (1166), gruodžio 13 d.
31. Sommer E. Vom Leben und Sterben eines russischen Metaphysikers. Ein verspäteter Nachruf auf Leo Karsavin († 12.7.1952) // Orientalia Christiana Periodica. 1958. XXIV. P. 129–141.
32. Genzelis B. Paskutinieji Levo Karsavino darbai // Laikas ir idejos. № 5. Vilnius, 1980. P. 222–234.
33. L. Karsavino baudžiamoji byla // Lietuvos ypatingasis archyvas. F. К.-1. Оп. 58.
34. L. Karsavino pastabus byla // Lietuvos ypatingasis archyvas. F. К.-1. Оп. 59.
35. Semionkinas N. Karsavino antropologia // Problemos. 1971. № 2. P. 108–113.
36. Plumha P. Levo Karsavino svajonė // Bbernardinai.lt. Gruodžio 20 d., 2015. URL: http://www.bernardinai.lt/straipsnis/2015-12-20-levo-karsavino-svajone-ii/138717.
37. Šilkarskis V. Kas yra prof. Leonas Karsavinas? Atviras laiškas prof. pral. Jakštui Dambrauskui // Lietuvis. 1927. №. 283, gruodžio 17 d.
38. Sverdiolas A. Kultūros filosofija Lietuvoje. Vilnius: Mintis, 1983.
39. Tamošiūnienė I. L. Karsavino etinių pažiūrų ontologinai pagrindai // Problemos. 1982. №. 27. P. 65–27.
40. Vilniaus universiteto bibliotekos rankraščių skyrius. F. 138. Ap. 76.
41. Vilniaus universiteto bibliotekos rankraščių skyrius. F. 138. Ap. 88.
42. Vilniaus universiteto bibliotekos rankraščių skyrius. F. 138. Ap. 114.
43. Nasevičius V. Profesorius Leonas Karsavinas paskutinėje savo gyvenimo stotyje // Į laisvę. 1992. № 114 (151). P. 22–32.

---

^[1] Именно эта публикация спровоцировала устойчивый, но необоснованный миф о переходе JT. П. Карсавина в католичество, продолженный затем утвержде­ниями бывших абезьских заключенных-литовцев [27; 37; 44].

^[2] Имеется в виду большинство формуляров карсавинских фондов, в которых сделаны первые записи о лицах, получавших документы с конца 1990-х гг. и до конца 2018 г., когда автор настоящей статьи работал в Вильнюсе.

^[3]      Как нам удалось выяснить, свидетельство, которое легло в основу этого ут­верждения, основано на недоразумении — приглашении, направленном в 1928 г. Льву Карсавину Генри Сполдингом посетить его в одноименном с университетом городе Оксфорде, что было ошибочно истолковано П. Н. Сувчинским [25, с. 6].

^[4]      Однако кто дает такое имя Карсавину и где оно звучит, автор очерка предпо­читает не указывать.

^[5]      В указанный период Нина (Антонина) Николаевна, в девичестве Насонова (1894-1941), была супругой Василия Эмильевича Сеземана (1984-1963), затем она сменила фамилию, выйдя замуж за Н. А. Клепинина (1899-1941).

^[6]      Короткое газетное сообщение о положительном впечатлении от первой пуб­личной лекции Карсавина только завершило развернувшиеся дискуссии о целесо­образности его приглашения в Литву. Приход на лекцию жены премьер-министра А. Вольдемараса не может быть достаточным основанием для так ничем и не под­твержденных. но частых утверждений, что русский профессор был приглашен по инициативе этого высокопоставленного чиновника. Карсавин указывал на допро­сах, что инициатива его приглашения принадлежала В. Э. Сеземану [33, с. 40-42].

^[7] Написание слова «умопремена» отличается от текста цитируемого издания и дается в авторской редакции, на которой настаивал сам А. А. Ванеев. Он указывал, что таким образом Карсавин стремился подчеркнуть наличие прерыва в моменте личного озарения на путях сосредоточенного переосмысления.

^[8] Поневоле вспоминаются строчки из письма к Г. JT. Пятакову, написанного Карсавиным от имени евразийцев, пожелавших найти пути сотрудничества с ком­мунистами: «Всемерно стремясь включиться, и реально включиться в русский ис­торический процесс и отделяя себя от эмиграции…» [2, с. 186]. Эти строчки были написаны им буквально за два месяца до отъезда в Литву. О позитивном смысле и роли русского марксизма Карсавин писал в работе «Основы политики» в том же 1927 г. [14, с. С. 185-239].

^[9] Пересчет произведен с использованием Интернет-ресурса «Калькулятор ин­фляции».

^[10] Важнейшей из этих тем А. А. Ванеев считал задачу философского уяснения христианского смысла атеизма.

ОРИГИНАЛ СТАТЬИ