Илл.: Пасха в Париже. Павел Рыженко. Фрагмент (Из триптиха «Русский век»). 2007 г.

Колонка главного редактора.

РЕЗЦОМ ПАМЯТИ ДУХОВНОЙ …

У российского читателя  появилась возможность пополнить личную библиотеку одной из самых известных книг,  посвященных  истории русского православия за рубежом.  Издательство «SAM&SAM» переиздало в новой версии  книгу Николая Михайловича Зёрнова  «Русское религиозное возрождение xx века».  (Тираж 1000 экз.) 

Выпало так, что труд Н.М.Зернова вышел в обстоятельствах особенных. Имеет смысл сопроводить  размышлениями начавшийся путь книги к новым молодым читателям.

Как не велики испытываемые сегодня всеми нами тяготы пандемии, они даже близко несопоставимы с той громадной духовной нагрузкой, назначенной современникам гибели Российской империи. Кого-то, возможно, покоробит даже формальное сближение таких разномасштабных событий, но тем печальнее, что на порядки меньших испытаний хватило, чтобы вызвать случившуюся лавину яростных споров, противоречивых суждений, ошеломляющих проповедей и не подходящих, порой, ни под какое определение решений власть церковную предержащих.    За считанные дни сквозь размеренное великолепие архиерейских служб и слаженную гармонию наставительных разъяснений пастве проступили двусмысленности излюбленных фрагментов пастырского богословия, и вместе с этим проявился довольно печальный уровень церковной образованности и культуры многих мирян и изрядного количества клира. И тут, словно кто-то специально подгадал, материализовалось новое издание  одной из самых известных книг о судьбах русского зарубежного православия Н.М.Зёрнова.  Вероятно, это произошло, чтобы напомнить нам о том, что почти все сегодняшние вопросы о себе наша православная общественность уже задавала в 20-30-е и далее годы прошлого столетия.

Что на ликвидацию безграмотности в Советской России ушло целых 20 лет, известно каждому, кто не забыл курс школьного учебника истории. За этим хрестоматийным фактом срывается такое состояние больших групп населения до и сразу после революции, которое давало наиболее полемически заостренным публицистам заявлять о диком состоянии с образованием в целых уездах. Оценки необразованности населения России к 1917 году  могут разниться, но вряд ли кто-то сегодня поставит под сомнение что именно массовая безграмотность была причиной того, что  государственная программа ликбез приобрела статус первостепенной. По понятным мотивам из нее были полностью исключены  те ничтожно малые сведения, что содержали церковно-приходской школьный и гимназический курсы Закона Божьего, и результатом которого было широко встречающееся обрядоверие.  В результате многолетнего тотального насаждения марксизма был возник парадоксальный феномен пещерно-научных представлений о  Боге, Церкви, религиозной вере и т.п., когда остепененный кандидат или доктор наук  без тени сомнений делал совершенно абсурдные публичные заявления, если дело касалось религиозных тем. Мифологизированная  быличка о вопросе Хрущева, видел ли Гагарин в космосе Бога, концентрированно выражает глубину духовного поглупения советского человека. Но и отставив в сторону выдумки, приходится признать, что в достижении цели религиозного оболванивания государственной идеологической машине удалось если не все, то очень многое:   к моменту провозглашения Перестройки представления о православии у большинства населения сильно не дотягивали до  среднестатистического дореволюционного  крестьянина. Проще говоря, были преимущественно дикими. О критическом или  безразличном отношению к церкви и вопросам духовного ряда у русской молодежи, захваченной настроениями практического устройства жизни, в значительно степени еще и разочарованной и ожесточенной, писали многие авторы эмиграции первой волны. Но и отличия между тем периодом и нашим, каждый из которых получил звонкое определения «духовое возрождение»,  разительные. В эмиграции за дело возвращения молодым  богатств русской культуры и православия взялись лучшие носители богословской, философской и гуманитарной подготовки, российская элита. К моменту возращения в стран полноценных религиозных свобод на рубеже 80-х – 90-х г.г. церковное сообщество было выбито основательнее всех прочих групп. Первыми надзорно-карающий каток подминал не только прямых и совестливых, но и самых образованных.

Сегодня, оглядываясь назад, хорошо видится, что то воодушевление, с каким общество встретило возвращение Церкви ее права на  полноценную жизнь, первоначально коренилось преимущественно  в интуитивном сочувствии населения к верующим за недавние притеснения. Отчасти, массовый интерес был обусловлен и недавней подзапретностью самой темы религиозной веры. Но вскоре нарастающий поток публикаций о новомучениках, открытие имен русских мыслителей, и, главное, сама  возможность знакомиться с Новым Заветом, первые шаги свободного воцерковления вызвали к жизни надежды многих на честное, громкое и понятное слово проповеди, на возвышение голоса Церкви,  слова религиозной  совести.

Царившему в то время всеобщему возбуждению от происходивших перемен, сочетавшееся с наивным ожиданием обществом стихийного самоочищения, самооздоровления,  на какое-то время затянули туманом эмоций огромные бреши, возникшие  в результате разрыва традиции  религиозного воспитания. Лишь немногие тогда проницательно предупреждали, что опасности ущемлений и преследований сменила еще более опасная для Церкви угроза —  нарастающая и всепроникающая мутная волна пошлости. Это был новый вызов, и он требовал полновесного ответа. Увы, ослабшее православие в очередной, но далеко не первый раз за последние столетия уклонилось от вопросов секулярной культуры, а церковное начальство сделало ставку на внутриорганизационное, дисциплинарно-бюрократическое укрепление, возведение храмовых комплексов, рукоположение и постриг по сути новообращенных.  Однако, чем больше утверждались внешние признаки клерикального статуса и требований субординации, тем заметнее улетучивались настроения общей расположенности к Церкви, и надежды на возвышение ее голоса.

Не сразу, крайне медленно и при том  очень непросто, но для вдумчивых верующих становилось все яснее, что, во-первых, усвоение тысячелетней церковной культуры не дается запросто рывком, как не достигается и это одним волевым усилием. Во-вторых, что на почве торопливого неофитства, но непросвещенного вдумчивым отношением к церковному образованию  и самообразованию, значительно быстрее плодов духовного просветления, множатся полки догадливых сынов века. То есть, что сама по себе религиозность способна быть и темной, распространяя вокруг бациллы  суеверия, нетерпимости, межконфессиональной агрессии и все той же откровенной дикости.[1]  Наконец, отчетливо проступило, что даже самые лучшие, самые впечатляющие результаты когда-то начатого ликбеза, достигнутые к рубежу ХХ и XXI веков — светская образованность, подтвержденная наивысочайшими  научными   чинам и званиями, не обеспечивает автоматического иммунитета ко всем выше перечисленным и многим другим духовным болезням.

Сегодня, в ситуации карантинных ограничений и судорог эмоций, как это всегда бывает с пораженным инфекцией организмом, новая неожиданная нагрузка обострила наши церковные недуги. А еще она поставила под сомнение саму обоснованность использования нами привычного  словосочетания о состоявшемся религиозном возрождении. Книга Николая Зернова свидетельствует, что как ни скромны результаты многолетней деятельности РСХД и тех, кто, так или иначе, был вовлечен в этот и другие проекты, а они, если приглядеться, действительно  невелики в количественном исчислении участников и прочего, в духовном измерении они значительнее многого, что удалось сделать нам. Глубина назначенных им страданий, понесенных при том ими достойно,  обеспечила предельную личную ответственность общественного состояния православной веры, это же расставило и необходимые  приоритеты. Оказалось, что значительно важнее самых разнеможных, самых великолепных новых каскадов куполов и храмовых комплексов – настоящая совместная работа с молодежью, готовность вести с ней общий серьезный диалог о вере, понимая, что задачу внутреннего, а не декоративного «оцерковления нашей культуры»  (В.В.Зеньковский) никто с нас не снимал. Что ответы на многие вопросы предстоит дать часть нам совместно с ними, а на большинство —  уже им самим.

Конечно с версией, изложенной Н.М.Зёрновым можно спорить, вносить в нее новые акценты, тем более, что  со времени выхода первого издания книги в 1957  г. душевными трудами Михаила Аксенова-Меерсона, Марины Бессоновой, Евгения Барабанова, Сергея Хоружего и некоторых других прихожан о.Александра Меня  к сегодняшнему дню найдены и опубликованы  тысячи тысяч страниц ранее неизвестных документов. Николай Михайлович Зёрнов, разумеется, не претендует на звание главного официального историографа Русского Зарубежья. В большом списке историков этой темы где-то рядом с его именем значатся  имена Василия Васильевича Зеньковского, Владимира Сергеевича Варшавского, Марка Исаевича Раева, наших современников — Модеста Алексеевича Колерова, Владимира Исидоровича Кейдана и многих др. У каждого из этих авторов есть своя позиция и собственные оценки происходивших событий. Но вместе со всеми дискуссионными, а иногда наивными фрагментами в общем впечатляющем изложении книги Зёрнова, любому читателю ясно видно, что каждое слово  в книге Николая  Михайловича продиктовано глубоким исповедальным переживанием. Столь же несомненно, что очерченный им контур панорамы русской религиозной жизни первой половины ХХ века, выполнен точными уверенными движениями духовного  резца, направляемого не только автором незаурядным, но, прежде всего, свидетелем времени, осознающим себя верным сыном Церкви.

Еще несколько слов о факте переиздания книги Н.М.Зёрнова издательством «SAM&SAM» и личными заботами его  руководителя  — С.С.Бычкова. Удержусь от многих, кстати, вполне подходящих случаю слов, но поскольку кто-то может счесть их слишком пафосными, ограничусь скромным утверждением: выход этой книги – событие большой значимости для всех нас, а труды Сергея Сергеевича очередной, далеко не первый его крупный вклад в историческое дело воспитания нашей общей православной культуры.

Светлая память о Никите Алексеевиче Струве заслуживает упоминания, что российский читатель получил книгу Н.М.Зёрнова и его попечением, как, впрочем, и  несчитанное множество других книг.

Судьба подарила многим из нас радость встреч и бесед с этим внешне совсем некрупным человеком, большим  подвижником русской культуры.

Владимир Шаронов, главный редактор проекта «Русофил»

[1] Было бы несправедливым прочитывать это утверждение в качестве указания на духовные изъяны исключительно православного самосознания. Легко убедиться, не существует конфессий идеальных и абсолютно безгрешных. Стоит вспомнить,  что в самом начале сотрудничества, еще   до  1917 года,  при первых  попытках протестантов проповедывать среди русских православных студентов,  деятели Всемирной студенческой  христианской федерации могли  давать в своих частных письмах характеристики самые критические и негативные. Так, например, в одном из писем барон П.Николаи к Д.Мотту написал следующее:  «Наша трудность заключается уже не во внешних ограничениях, а в состоянии ума русских студентов и отсутствии помощников. Китайцы и японцы представляют собой девственную землю, на которой ничего нет, как плевелы, но русская земля, хотя и Целина тоже для Евангелия, покрыта джунглями ложных понятий и неправильного учения. Все их самые фундаментальные представления о христианстве неверны или запутаны. Опять же, они не являются защитниками, и то, что мы впитали с детства, о личном Боге, ответственности перед ним, Божьем стандарте, начинающейся с  внутренней реформы, спасении не делами, спасении Христом, — все это для них Ново. …. Для большинства из них религия — это религиозное чувство — не более того… Не будет даже  слишком сильным утверждением, что настоящий Христос скрыт от них». 

Будущее показало, что предубеждения и враждебность  к Православию деятели WSCF и YMCA пусть не сразу, но все же смогли преодолеть, а некоторые из их числа приняли православное вероисповедание. В целом же Русское студенческое христианское движение,  Свято-Сергиевский Православный Богословский Институт в Париже, Издательство YMCA-Press и многое другое состоялось в своем действительно крупном значении  благодаря помощи этих протестантских ассоциаций.

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

Глава девятая из книги Н.М.Зёрнова «РУССКОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ XX ВЕКА» М., Издательство «SAM&SAM». 2019. — С. 351

© С. С. Хоружий, перевод © С. С. Бычков, редактура, подбор иллюстраций, послесловие
© М. Меерсон-Аксенов, составление, предисловие © Е. В. Барабанов, библиография.

Период с 1917 по 1925 годы — время обращения многих русских западников, представителей интеллигенции, к Православной Церкви[1]. Это происходило при возрастающем антирелигиозном давлении со стороны советского правительства, и советская пресса, естественно, ничего об этом не писала. Процесс сопровождался массовыми арестами, ссылками и казнями обращенных, бросивших вызов коммунистической идеологии. Отсутствие какой бы то ни было огласки затрудняет исследование этого движения. Немногие смогли описать причины и условия своего обращения к Церкви[2]. Однако аналогия с движением, развивавшимся одновременно в среде русской эмиграции, проливает свет на эволюцию интеллигенции в России в первые послереволюционные годы. Возврат к православию означал конец скитаниям в поисках истины. Характерно, что окончательное примирение многих членов ордена интеллигенции с Церковью произошло в Западной Европе, в изгнании, куда свободолюбивых сынов России выплеснула волна красного террора.

Революционные события согнали миллионы русских с насиженных мест. За малым исключением советское правительство не разрешало выезд за границу, предпочитая отправлять противников в «трудовые» лагеря. Но несмотря на все затруднения, свыше миллиона беженцев пересекли государственные границы. Иногда они уезжали многотысячными массами, как например, в результате падения Крыма в 1920 году, но чаще покидали родину небольшими группами или даже единицами. Сначала изгнанники получили убежище в соседних странах: на западе — в Эстонии, Латвии, Литве, Польше, Финляндии; на востоке — в Китае; на юге — в Иране и Турции. Постепенно эмигранты продвигались дальше от России и в период между двумя войнами обосновались, главным образом, во Франции, Бельгии, Германии, Италии, Чехословакии, Румынии, Югославии и Болгарии. Вторая мировая война добавила новых переселенцев, разбросав старых эмигрантов по всему свету, включая Америку и Австралию.

В период с 1919 по 1939 годы русские эмигранты представляли разнообразное сообщество, включавшее представителей всех классов. Они принадлежали к разным национальностям, исповедовали различные религии и различные политические взгляды. Наряду с русскими, в нем  было немало представителей других наций — евреи, грузины, армяне и калмыки. Все перемешались: аристократы с казаками, капиталисты с ремесленниками, художники и ученые с солдатами регулярных войск. Большинство тем не менее придерживалось мировоззрения интеллигенции и выражало ее чаяния. Первое время изгнания было тяжелым. Многие, проведя долгие годы на войне, не обладали необходимыми для новых условий гражданскими профессиями, не знали иностранных языков и вынуждены были зарабатывать непривычным физическим трудом. Большинство изгнанников смотрели на пребывание за рубежом как на временное испытание, которое вот-вот окончится в результате неизбежных политических изменений в России. Только меньшинство понимало, что не скоро увидят родные места. Страстное желание вернуться домой, с одной стороны, мешало начать жизнь заново, но, с другой стороны, придавало моральные силы для несения креста беженства. Это противоречие способствовало обращению к Церкви, которая с первых же месяцев эмиграции явила исключительную жизненность. До революции «прогрессивные» русские относились критически и даже враждебно к Церкви; люди консервативных убеждений смотрели на Нее скорее покровительственно, как на один из устоев существовавшего строя. И те и другие не знали Православия и не участвовали в евхаристической жизни Церкви. Тем не менее они считали Ее неотъемлемой частью русской действительности, продолжали крестить младенцев, венчаться, отпевать своих родственников и друзей. Изгнание все изменило. Церковь стала необходимой, но Она не могла обслуживать духовные запросы беженцев без помещений для богослужений и средств для содержания духовенства.

Большинство горячо откликнулось на эту нужду. Куда бы судьба ни закидывала русских, в каких бы трудных условиях ни проходила их жизнь, повсюду они устраивали приходы, находили скромные помещения для совершения богослужений, организовывали любительские хоры и воскресные школы для детей[3]. Церковь стала центром культурной и благотворительной деятельности, Ее учение и молитва сделались источником обновления и очищения. Эмигранты восстановили драгоценную связь, которая искони объединяла русских с Православием. В них возродилась та сила, которая создала из разрозненных славянских и угро-финских племен единый народ с его особой, неповторимой культурой. Самоуправляющаяся приходская община стала в изгнании характерной для Русской Церкви. Лишь в редких случаях она обладала храмом, построенным до падения империи. Обычно службы проходили в бараках, гаражах или даже частных домах[4]. Но постепенно, по мере улучшения материальных условий во всех частях света начали строиться небольшие храмы, преимущественно в старо-русском стиле. Кроме приходов, русские беженцы основали Свято-Сергиевскую богословскую академию в Париже, несколько монастырей и благотворительных обществ, юношеских организаций, приютов для сирот, престарелых и нуждающихся. Все эти начинания, при ограниченных материальных средствах, стали для эмигрантов истинным церковным служением.

Первое время у выходцев из России не было недостатка в духовенстве, так как после революции страну покинуло значительное число епископов и священников[5]. Для большинства из них — людей пожилого возраста — изгнание было трудным испытанием. Однако в скором времени ряды духовенства пополнились священниками нового типа — людьми, принявшими посвящение в эмиграции. Они принадлежали и к высшим, и к низшим классам. Многие имели опыт светской жизни, некоторые получили высшее образование и занимали до революции ответственные посты. Посвящение они принимали по убеждению, с готовностью выносить все тяготы пастырского служения в изгнании. Их задачей было не только духовное руководство и совершение таинств, но и сбор необходимых средств для содержания приходов. От них зависела жизнеспособность христианских общин. Епископы, принявшие сан после революции, были людьми нового типа. Они сталкивались с теми же трудностями и лишениями, как и все остальное духовенство, и могли руководить епархиями лишь при установлении добрых пастырских отношений с разрозненной паствой[6]. Жизнь русской эмиграции сопровождалось разногласиями и даже расколом внутри Церкви. Причина разногласий коренилась во взглядах на права и полномочия оставшегося в России епископата. Одни считали его орудием в руках атеистической власти и рассматривали Церковь в изгнании как единственную представительницу русского Православия. Для других епископы, оставшиеся в России, были законными вождями Церкви, и они подчинялись им во всех церковных вопросах. Кроме этих двух течений, существовали и третьи, которые отказывались судить о действиях епископата, пытавшегося найти компромисс с атеистическим правительством в России. Эта группа стремилась к канонической независимости и предпочитала подчинять свои приходы юрисдикции братских православных иерархов. Эти три течения — подлинная причина раскола внутри Русской Церкви за рубежом.

В 1921 году в Сремских Карловцах, резиденции Сербского патриарха, на первом Соборе членов Русской Церкви за рубежом произошло столкновение спорных точек зрения. В Соборе участвовали двенадцать епископов, многие из которых нашли приют в сербских монастырях; шестьдесят священников и мирян, приехавших из Франции, Германии, Англии, Бельгии, Швеции, Италии, Чехословакии, Югославии, Болгарии и Турции, а также члены Всероссийского Поместного Собора 1917–1918 годов, представители армии в изгнании и некоторые лица, приглашенные организационным комитетом[7]. Этот многоликий Собор, если рассматривать его с позиций строгой каноники, не мог претендовать на то, чтобы говорить от лица всей Русской Церкви, но большинство его участников провозгласило себя членами Собора. Инициатива созыва Собора принадлежала монархистам, рассматривавшим Церковь как союзницу в деле восстановления свергнутой династии. Несмотря на многочисленные возражения, они выпустили «Обращение» ко всем русским с призывом считать законными правителями России оставшихся в живых членов дома Романовых и, кроме того выработали резолюцию, осуждавшую советскую власть[8]. Резолюция была послана на Генуэзскую конференцию (апрель-май 1922 года), созванную Лигой Наций для разрешения экономических и политических проблем, возникших в результате революционных перемен в России и Германии. Это было первой, причем неудачной, попыткой Запада прийти к соглашению с Советским Союзом[9].

Глава Собора, монархист, митрополит Антоний (Храповицкий), приветствовал резолюцию, но она вызвала оппозицию меньшинства, состоявшего из тридцати человек, включая шесть из двенадцати епископов[10]. Их возглавлял митрополит Евлогий (Георгиевский), который 8 апреля 1921 года был назначен патриархом Тихоном главой русских православных приходов в Западной Европе. Из всех епископов один митрополит Евлогий обладал каноническими правами принимать решения от имени Православной Церкви. Оппозиция отказалась подписать оба послания: политические по содержанию, они, по ее мнению, были вне компетенции Церковного Собора[11]. Он завершил деятельность 2 декабря 1921 года; открытого раскола не произошло, хотя почва для него была подготовлена. Опасения меньшинства, что политический характер резолюций Собора ухудшит положение Церкви в Советской России и в то же время не окажет никакого впечатления на Лигу Наций, оправдались. Советское правительство использовало постановления Собора для нового наступления на Православную Церковь в России. В 1922 году патриарха Тихона арестовали и в том же году казнили митрополита Вениамина Петроградского и его ближайшее окружение из духовенства и мирян. Незадолго до ареста патриарх Тихон отказался признать притязания Карловацкого Собора говорить от имени Русской Церкви. В июне 1922 года он послал митрополиту Евлогию решение Московского Синода от 22 мая 1922 года, согласно которому резолюции, принятые на Соборе, объявлялись неканоническими. Новое церковное управление, созданное Собором, также было распущено, а епископам, подписавшим декларацию, было предложено объясниться перед церковным судом в Москве[12] 12

Патриарх Тихон и Синод подчеркнули, что митрополит Евлогий — единственный, признанный ими канонический епископ Церкви в изгнании.

Сначала митрополит Антоний выразил согласие подчиниться московскому указу, но когда митрополит Евлогий приехал для переговоров из Германии в Югославию, он вместе с несколькими епископами выразил сомнение в том, что патриарх свободен в своих решениях, и по этой причине отказался подчиниться Указу. После длительной дискуссии обе стороны пришли к компромиссу: органы цер- ковного управления, созданные в Карловцах, были лишены полномочий, но епископский Синод в изгнании продолжал существовать. Митрополит Евлогий согласился оставаться в числе его членов, сохраняя независимое положение митрополита Западной Европы. Сотрудничество двух церковных течений длилось недолго. Митрополит Антоний и его сторонники считали себя единственными свободными представителями всей Русской Церкви и верили в то, что их задача заключается не только в ведении церковных дел, но и в поддержке политических группировок, стремившихся к восстановлению монархии в России. Митрополит Евлогий и его окружение не могли принять эту точку зрения, считая, что всякое вмешательство в политическую борьбу может принести только вред Церкви как в России, так и в изгнании. Открытый разрыв произошел в 1926 году. Сперва Синод епископов за границей решил урезать права митрополита Евлогия и лишить его управления приходами в Германии, где с этой целью образовал новую епархию. Митрополит Евлогий отказался признать решение Синода.

Тогда он был отстранен от должности на Соборе в Карловцах 26 января 1927 года. Большинство паствы поддержало его, однако, Собор послал своего представителя, митрополита Серафима, в Париж, чтобы организовать там новую группу приходов, прозванных «карловчанами». Глава восточного Православия, патриарх Константинопольский Василий III, принял сторону митрополита Евлогия и объявил, что русские епископы, покинувшие свои епархии и живущие как гости Сербского патриарха, не могут ни основать канонический Синод, ни сместить с должности епископа, назначенного главой Русской Церкви. Несколько епископов других автокефальных Церквей поддержали точку зрения Вселенского патриарха.

Патриарх Тихон и Синод подчеркнули, что митрополит Евлогий — единственный, признанный ими канонический епископ Церкви в изгнании. Сначала митрополит Антоний выразил согласие подчиниться московскому указу, но когда митрополит Евлогий приехал для переговоров из Германии в Югославию, он вместе с несколькими епископами выразил сомнение в том, что патриарх свободен в своих решениях, и по этой причине отказался подчиниться Указу. После длительной дискуссии обе стороны пришли к компромиссу: органы церковного управления, созданные в Карловцах, были лишены полномочий, но епископский Синод в изгнании продолжал существовать. Митрополит Евлогий согласился оставаться в числе его членов, сохраняя независимое положение митрополита Западной Европы. Сотрудничество двух церковных течений длилось недолго. Митрополит Антоний и его сторонники считали себя единственными свободными представителями всей Русской Церкви и верили в то, что их задача заключается не только в ведении церковных дел, но и в поддержке политических группировок, стремившихся к восстановлению монархии в России. Митрополит Евлогий и его окружение не могли принять эту точку зрения, считая, что всякое вмешательство в политическую борьбу может принести только вред Церкви как в России, так и в изгнании. Открытый разрыв произошел в 1926 году. Сперва Синод епископов за границей решил урезать права митрополита Евлогия и лишить его управления приходами в Германии, где с этой целью образовал новую епархию. Митрополит Евлогий отказался признать решение Синода.

1927 год принес новые потрясения в жизнь Русской Церкви в изгнании. 14 июля митрополит Евлогий получил от «заместителя местоблюстителя» патриаршего престола (подобного именования не знала Российская Церковь) митрополита Сергия (Страгородского) Указ, в котором содержалось требование, чтобы эмигрантское духовенство подтвердило лояльность советскому правительству[13]. Большинство сторонников митрополита Евлогия заявило, что, как политические противники коммунизма, они не могут принять такое обязательство. Пытаясь найти компромисс, митрополит Евлогий согласился подписать Декларацию о лояльности при условии, что она будет истолкована, как признание политического нейтралитета духовенства его епархии, давая понять, что русские эмигранты, потерявшие гражданство и связь с родиной, не могут быть лояльными к Советскому государству. Митрополит Сергий принял это предложение и таким образом удалось на время предотвратить новый раскол внутри Русской Церкви. Церковное подчинение Москве продолжалось до 1930 года, когда митрополит Сергий выступил с заявлением, что Русская Церковь никогда не преследовалась властями. Этот документ всколыхнул церковную общественность и в России, и в изгнании[14]. Мнения разделились. Некоторые считали, что этот документ облегчает митрополиту Сергию возможность защитить оставшееся в России духовенство и потому морально его оправдывали. Другие утверждали, что ложь губит Церковь. Русским православным за границей стало очевидно, что нельзя более поддерживать каноническое общение с епископатом, живущим в условиях жесточайшего политического давления. Причина окончательного разрыва — участие в марте 1930 года митрополита Евлогия в богослужении, организованном архиепископом Кентерберийским Гордоном Лэнгом. В этот день во всех англиканских церквах возносились молитвы о преследуемых христианах в России.

Митрополит Сергий расценил этот акт как проявление нелояльности по отношению к советскому правительству. Митрополит Евлогий возразил, что молитвы — не политическая демонстрация. Епархиальное совещание, созванное в Париже в связи с конфликтом, оказало поддержку своему епископу. Было решено, что выход из критического положения — переход в юрисдикцию Вселенского патриарха до того времени, пока политическая ситуация в СССР не позволит русским приходам в Западной Европе вернуться в каноническую зависимость от Москвы. Митрополит Евлогий отправился в Константинополь и 17 февраля 1931 года был принят Фотием II, как экзарх Вселенского патриарха[15]. Однако меньшинство духовенства и верующих, не принявших это решение, образовало третью группу среди русских эмигрантов, оставшуюся в юрисдикции Московской патриархии. Таким образом, Церковь оказалась разделенной на три группы, отражавшие различные политические тенденции. Таково было состояние Русской Церкви, когда началось возвращение интеллигенции в Ее лоно. В эмиграции оказалось немало известных представителей этого ордена[16]. Некоторые из них остались верны дореволюционным воззрениям, другие — представители либерализма и социализма — постепенно пересматривали антихристианскую позицию. Этот процесс особенно характерен для различных послереволюционных течений, привлекавших молодое поколение. Даже край- не левые круги начали рассматривать Церковь как творческий источник, и стремились заручиться поддержкой православных собратьев.

Одно из первых течений получило известность под названием «Смена вех». Его представители советовали эмигрантам признать революцию свершившимся фактом и напоминали интеллигенции, что нежелание внять предостережению «Вех» в 1909 году привело к поражению. По мнению сменовеховцев, бескомпромиссно враждебное отношение к новым правителям отторгает эмигрантов от народа, и они не смогут в дальнейшем участвовать в его истории[17]. Лидеры этого движения: В. Ключников (р. 1886), Н. Устрялов (р. 1890), Потехин, С. Лукьянов, А. Бобрищев-Пушкин, С. Шахотин и К. Потемкин — оказались дальновиднее других, заявив в 1921 году, что новый правящий класс в России останется у власти и что возвращение к дореволюционным формам жизни невозможно. Они ошибались, полагая, что волна коммунистического террора начала спадать, они не предвидели после смерти Ленина возникновения сталинского режима[18]. Их возвращение в Россию оказалось преждевременным, а с их отъездом движение заглохло. Другое, так называемое евразийское течение, имело более длительную историю. Его первое публичное выступление в 1921 году в Софии прошло под вызывающим заголовком «Исход к Востоку». Евразийцы предлагали признать в русской культурной и духовной жизни наличие азиатских элементов и не рассматривали татаро-монгольское нашествие, как варварскую и враждебную силу, нарушившую развитие русской культуры. Они не считали Западную Европу носительницей единственно возможной прогрессивной культуры и не видели в подражании Европе единственно возможный для России путь культурного развития. Критики обвиняли евразийцев в желании вырвать Россию из числа христианских наций и вернуть к темным векам монгольского ига. Подобные нападки были необоснованными. Евразийцы полностью отдавали себе отчет в том, что русская культура выросла на христианских основах. Один из их представителей говорил: «Православие есть основная ценность, которая светит православным евразийцам»[19].

Почитание Русской Церкви не мешало им высоко ценить культурные достижения азиатских народов, которые также участвовали в создании русского государства. Евразийцы утверждали, что монголы научили русских строить многонациональное государство на основе национальной и религиозной терпимости. Они считали также, что опыт коммунистического строительства является органическим звеном в цепи развития евразийских народов и признавали положительными некоторые достижения нового строя. К этому движению примкнуло несколько выдающихся философов, историков и социологов. Среди ранних евразийцев можно назвать профессора Г. Вернадского (1887–1973), П. Сувчинского (р. 1892), П. Савицкого (1895–1968), кн. Н. С. Трубецкого (1890–1938), П. Бицилли (1879–1958), Л. Карсавина (1882–1952), Н. Алексеева (1897– 1964) и Н. Клепинина (1899–1939). Г. Флоровский, С. Франк, Вл. Ильин и А. Карташев также написали статьи, в которых выражали солидарность с евразийцами. После Второй мировой войны движение евразийцев перестало существовать, но их идеи были приняты в несколько измененном виде другими течениями[20]. Движения младороссов, утвержденцев и Союза нового поколения, выдвинули программы примирения социализма различных толков с Православной Церковью. Эти группы и партии стремились поддерживать связь с Церковью, но основой их деятельности была политика. Еще одна группа интеллигенции, находившая источник вдохновения исключительно в Православии, состояла из русских эмигрантов, сгруппировавшихся вокруг Христианского студенческого движения, Богословского института в Париже, Православного дела и других организаций. Большинство из них принадлежало к молодому поколению; они приняли христианство или в годы Гражданской войны или в изгнании.

Основной контингент русских беженцев составляла молодежь. Их образование было прервано войной и революцией, и многие стремились продолжить его в изгнании. Чехословацкое и югославское правительства, а также многочисленные филантропические организации Франции, Бельгии и Америки предоставили русским студентам места в университетах. С 1921 по 1925 годы тысячи эмигрантов заполняли лекционные залы и лаборатории европейских высших учебных заведений[21]. София, Белград, Загреб, Любляна, Прага, Брно, Братислава, Берлин, Брюссель, Лувэн, Лилль и Париж стали главными центрами студенческого объединения. Возобновление занятий давалось русским студентам нелегко. Они должны были обучаться на иностранных языках, приспосабливаться к новым условиям жизни, при этом часто нуждаясь. Большинство стремилось к профессиональному образованию, чтобы впоследствии оказаться полезными в России. Первое время надежда на возвращение была так сильна, что в Праге основали русский юридический факультет. Несмотря на трудности, по прошествии трех-четырех лет немало русских студентов имело высшее образование. Некоторые из них думали лишь о том, как устроиться в новой жизни, но основная часть продолжала размышлять о причинах русской катастрофы. Их интересовало, почему коммунисты пришли к власти, почему либералы и социалисты потерпели поражение и была ли оправдана обычная среди интеллигенции критика Церкви.

Политический, а также философский и религиозный аспекты этих проблем обсуждались на различных студенческих собраниях. Один из самых активных кружков возник в 1921 году в Белграде, где во вновь основанный университет приняли сотни русских студентов. Участниками кружка была в основ- ном двадцатилетняя молодежь, пережившая ужасы революции и гражданской войны. Кое-кто из них уже нашел ответы на волнующие вопросы в Православной Церкви. На собраниях, происходивших в частном доме семьи Зёрновых в Сеньяке, на окраине Белграда[22], сначала присутствовали только студенты, но постепенно к ним примкнула профессура, а позднее — епископы и священники. Аналогичные студенческие кружки в Париже, Праге и Софии основали либо сами студенты, либо вожди дореволюционного Русского студенческого христианского движения[23]. Оказавшись в изгнании, они продолжали евангельскую проповедь в новом окружении, помогая студенчеству обрести веру. Другие религиозные группы были созданы при содействии Всемирной студенческой христианской федерации и секретарей американского УМСА[24], имевших серьезный успех в России в дореволюционные годы и продолжавших работу в эмиграции.

Вначале эти религиозные кружки не подозревали о существовании друг друга. Но постепенно, усилиями иностранных друзей, посещавших центры русской эмиграции, удалось устроить встречу руководителей кружков. С 1 по 8 октября 1923 года, при финансовой поддержке УМСА и ВСХФ, в Пшерове (Чехословакия) прошел первый съезд русских студентов в Европе — знаменательное собрание, из которого выросло Русское христианское движение в изгнании, давшее немало деятельных членов Православной Церкви. Первый день Пшеровского съезда был напряженным, так как в этом королевском замке собрались три русские группировки, относившиеся друг к другу с недоверием.

Первая состояла из выдающихся представителей старшего поколения, таких как священник Сергий Булгаков, Николай Бердяев, Антон Карташев, Василий Зеньковский, Павел Новгородцев и другие. Эти вожди русского религиозного возрождения, вернувшиеся в христианство на заре революции, высланные в 1922 году из России вместе с шестьюдесятью представителями интеллектуальной элиты[25], сначала образовали отдельную группу, поскольку отличались от тех, кто участвовал в Гражданской войне и попал за границу после поражения. Зная коммунистическую систему, они не разделяли оптимистических надежд на скорое возвращение в Россию и, кроме того, критически относились к идеологии Белой Добровольческой Армии, проповедовавшей военную борьбу с коммунизмом. Приезд русских христианских мыслителей явился одним из решающих событий в жизни русской эмиграции. Они возглавили интеллектуальную жизнь Православной Церкви и стали самыми известными ее представителями. В Пшерове состоялась первая встреча с послереволюционным студенчеством — второй, самой многочисленной секцией на съезде. Ими были молодые поборники Церкви, в большинстве своем недавно принявшие христианство и с энтузиазмом молодости ратовавшие за чистоту Православия[26]. Третью группу составляли члены предреволюционного Студенческого движения — либо протестанты, как В. Марцинковский или Юлия Бреше, либо склонявшиеся к протестантизму.

Кроме русских, на Пшеровской конференции присутствовали иностранные гости, советники и наблюдатели, члены ВСХФ и УМСА: Ральф Холингер (ум. 1930), Руфь Рауз (1872– 1956) и Д. Лаури (р. 1899). Самый выдающийся из них — доктор Г. Г. Кульманн (1894–1961), швейцарец, секретарь американского УМСА, работавший среди русских студентов в Берлине. Вначале представители каждого направления пытались переубедить друг друга и провести в жизнь свою программу. Главным на Пшеровском съезде был вопрос о богослужении. Пражская группа, включавшая вождей предреволюционного Студенческого движения и принимавшая наиболее активное участие в организации съезда, предлагала последовать примеру студенческих объединений в протестантских странах и устроить импровизированную медитацию и чтение Библии, считая ее основным выражением молитвенной жизни. Подобное решение не могло удовлетворить тех, кто считал, что центром съезда может быть только Евхаристия. Священник Сергий Булгаков поддержал эту точку зрения и каждое утро, перед началом заседания, совершал Божественную литургию. Эти богослужения определили дух съезда и движения. Литургия стала событием дня и помогла большинству осознать себя членами Церкви. Русское студенческое движение в изгнании, в отличие от предреволюционного в России, утвердилось в Православии и в таинстве Евхаристии. Однако оно продолжало принимать студентов всех вероисповеданий. Пшеров стал не только полем сражения и победы православия над интерконфессионализмом, но и местом взаимного признания двух поколений русской интеллигенции.

Другая важная черта этого исторического конгресса — встреча Православной Церкви с Западом. В Пшерове были заложены основы большого и трудного пути, вылившегося в дальнейшем в экуменическое движение и повлиявшего на жизнь всемирной Церкви. Квинтэссенцию этого настроения, которым прониклась вся конференция, передал в заключительной речи священник Сергий Булгаков: «Мы провели напряженную и трудную неделю и будем помнить о ней, как о чем-то значительном и знаменательном (…) Константиновская эпоха церковной истории, начавшаяся в IV веке, продолжалась для нашей страны до 1917 года. С отречением императора Николая II в истории Русской Церкви начался новый период (…) Бог удостоил нас жить в трудную эпоху. Мы прошли через гибель и познаем через это свет». «Православие выражает вселенскую правду, а его главным хранителем в настоящее время является Русская Церковь. Но мы должны отказаться от позиции главенства, если мы действительно хотим выполнить свое назначение. Пришло, наконец, время вступить в живой контакт с другими Церквами». Как православный священник о. Булгаков приветствовал на этой конференции представителей западных направлений[27].

В течение последующих двух лет в различных частях Европы собирались съезды, укрепившие единство Студенческого христианского движения. Они проходили в Пшерове — 1924 год (второй общий съезд), Аржероне — Франция, 1924 год, Моравска Тшебове — Чехословакия, 1924 год, Штернберге — Германия, 1925 год, снова Аржероне — в 1925 году[28], Хопове — Югославия, 1925 год (третий общий съезд). Русские студенты также приглашались на конференции Всемирной студенческой федерации в Англию, Францию, Центральную Европу и на Балканы.

Одним из самых значительных был первый местный съезд в 1924 году во Франции, в замке Аржерон (Нормандия). В нем участвовали блестящие философы и богословы: священник Сергий Булгаков, Н. Бердяев, кн. Г. Трубецкой (1873–1929), Б. Вышеславцев (1877–1954), священник Александр Ельчанинов и Л. Зандер. Прибыл на этот съезд и митрополит Евлогий. Центральная тема съезда — «Христианство и современность». Высокий философский уровень и глубина обсуждений произвели на всех членов сильное впечатление. Подробный отчет и живую картину съезда нарисовал Л. Зандер в журнале «Путь»[29]. Главные ораторы пробыли в изгнании менее двух лет и на основании недавнего опыта дали проникновенный анализ отношения к христианству в России. По мнению Карташова: «В русском благочестии нас первым делом поражает почти суеверная чувствительность к присутствию Бога в материи, выражающаяся в любви и почитании священных предметов (…) Отсюда рождается задача внешнего благочестия и стремления оцерковить весь быт. Это требование сплошности святыни отражается даже в характере нашего храма, который не мирится с большими пустотами голого камня (…), русская душа ищет заполнить священным все, что ее окружает — стремится создать небо на земле»[30]. Священник Сергий Булгаков продолжил эту мысль: «Православие есть любовь к красоте (…), любовь к ней требует, чтобы вся жизнь была пронизана ею, что и составляет суть православия. Это стремление выражается в богослужении, которое нужно понимать, как переживание небесной красоты, как теургическое пресуществление жизни. Отсюда желание видеть освященным все, до государства включительно, которое должно быть не «кесаревым», а «царским-миропомазанным». Энергией благочестия всегда является аскетизм (…). Русский аскетизм исходит из мотива явить на земле Царство Божие (…), он не отрицает мира, но все объемлет. Символом его является икона Богородицы на нивах (осеняющая сжатые снопы), стоявшая в келье старца Амвросия Оптинского (1812–1891)»[31].

Съезд ознаменовался важнейшим решением основать Богословский институт в Париже. Незадолго до этого митрополиту Евлогию чудом, в день памяти преподобного Сергия Радонежского, удалось приобрести землю на улице Кримэ, No 93, с помещениями бывшей немецкой миссии. Бедность русских эмигрантов вызывала серьезные сомнения в реальной возможности создания института. Но митрополит, получив поддержку профессоров и других участников съезда, настоял на его основании. Осенью 1925 года Сергиевское подворье и институт были торжественно открыты и стали одним из выдающихся достижений русских в изгнании. Подобная деятельность членов движения оказала Церкви неоценимую поддержку, восполняя отсутствие богословского образования, прекращенного в России. С годами институт вырос в главный научный и духовный центр Русской Церкви и стал важнейшей точкой соприкосновения восточного Православия и западного христианства. Позднее институт открыл двери для студентов-богословов других православных Церквей: греческой, сербской и арабской[32].

На Аржеронском съезде было много дискуссий о том, как лучше сохранить православный образ жизни в эмиграции. Некоторые считали, что тесное содружество единомышленников поможет русским углубить и расширить духовную жизнь[33]. Другие пошли дальше и предложили создать христианские братства, поставив их под прямой контроль епископата[34]. Во- прос об основании таких братств занял центральное место на третьем съезде Студенческого движения в сентябре 1925 года. Съезд собрался в русском женском монастыре, основанном игуменьей Екатериной в Лесне и нашедшем приют в Хопове, в Сербии. Знаменательный факт, что вновь созданное Движение собралось под кровом монастыря, символизировал возрастающее взаимопонимание между представителями традиционного православия и теми, кто недавно открыл истину Нового Завета. На съезде присутствовал митрополит Антоний (Храповицкий) и другие епископы. Работа съезда сопровождалась участием в монастырских богослужениях. Хозяева съезда — студенты братства Серафима Саровского из Белграда — высказались за подчинение Движения контролю епископата и предложили организовывать православные братства везде, где существуют студенческие кружки[35]. Их идея была одобрена[36]. Внимание собравшихся привлек также интерес протестантов к Православию. Доктор Г. Г. Кульманн произнес речь, которая произвела сильное впечатление на присутствующих: «Нам, протестантам, легко с вами, православными, ибо мы не чувствуем у вас ни враждебности к нам, ни агрессивности. Мы не видим у вас постоянного осуждения, которое делает невозможным наше общение с католиками. Перед вами раскрыты величайшие возможности, о которых вы сами знаете, говоря, что Святая Русь несет спасение всем народам. Разве можем мы не любить вас за эти слова. Но кому много дано, с того много и взыщется. И перед вами лежит огромная опасность подмены живой жизни, творчества нового — обоготворением мертвых форм, замыканием в своей самобытности (…)[37]. Люди духовно подходят ближе друг другу только в совместном покаянии перед Богом; для нас полное религиозное общение возможно только в том слу- чае, если вы почувствуете наши грехи, как свои собственные, и возьмете их на себя, а мы сделаем то же самое в отношении вас. Не замыкайтесь же в себе, примите и поймите нашу помощь вам в лучшем смысле, как шаг Запада в вашу сторону, и, в свою очередь, сделайте шаг к нам»[38].

Съездом в Хопове закончился первый период в истории Русского студенческого христианского движения. Его участники были твердо убеждены, что православные братства быстро распространятся во всех слоях русской эмиграции и что новообращенная интеллигенция и епископат, представленный Карловацким Синодом, будут плодотворно сотрудничать. Безоблачная атмосфера Хоповского съезда продержалась недолго. Следующее лето принесло с собой приближение бури. Причиной послужило неожиданное осуждение Собором русских епископов в изгнании протестантских организаций, помогавших Русскому студенческому движению. В июне 1926 года эти епископы обнародовали постановление, объявившее американские интерконфессиональные[39] организации враждебными Православной Церкви, и в своей основе масонскими. По этой причине верующим предписывалось прекратить с ними все контакты. Собор подчеркнул готовность руководить студенческими кружками, считающими себя православными и порвавшими с интерконфессиональными группами[40]. Решение это — результат нарастающих разногласий между двумя направлениями внутри Русской Церкви. В то время, как представители одного из них, возглавляемые Булгаковым, Бердяевым, Карташевым, Зеньковским и другими, провозглашали всемирную миссию Русской Церкви, освободившейся, наконец, от контроля светских властей, другие с возрастающим упорством настаивали на возвращении к старым порядкам и с нескрываемой враждебностью следили за установлением дружеских связей между Православной Церковью и западным христианством. Резолюция 26 июня ознаменовала победу антизападнических настроений. Автор этой книги, избранный генеральным секретарем конференции в Хопове, вместе с доктором Львом Липеровским, лидером предреволюционного Движения, в открытом письме митрополиту Антонию выразил чувство недоумения, охватившее членов Движения[41]. Большинству молодых православных деятелей казалось нелепым, что епископат пытается подорвать единственное христианское движение, организованное среди русских студентов, лояльное по отношению к Церкви, настроенное миссионерски и успешно способствующее перемене отношений западных христиан к Православию. Особенно необъяснимым казался факт, что епископы даже не пытались предложить представителям Студенческого движения или интерконфессиональной организации объяснить их цели и политику. Все решение Собора основывалось на материалах, собранных болгарским богословом Петковым.

Удар, обрушившийся на студенческие кружки, мог оказаться роковым для Движения, если бы не несколько смягчающих факторов. Самый важный из них — оппозиция митрополита Евлогия соборному порицанию. Именно он, единственный канонический русский митрополит в Европе, вместе с северо-американским митрополитом Платоном (Рождественским), порвал отношения с Собором карловчан и отказался признать его решения. С тех пор только одна часть Русской Церкви приветствовала возвращение интеллигенции в лоно Церкви; другая — открыто перешла на сторону правых экстремистов. Митрополита Евлогия поддерживало большинство духовенства и прихожан, в особенности профессора и студенты Богословского института преподобного Сергия в Париже[42]. Многие из них были членами Христианского студенческого движения. Создав единый сплоченный фронт для защиты Православия, они придерживались идеи, что подлинная верность Церкви совместима с сотрудничеством с западными христианами, живо интересующимися восточной традицией. Осенью 1925 года некоторые члены братства преподобного Серафима Саровского переехали из Белграда в Париж — еще один фактор, благоприятный для Движения. Новые встречи с западным миром помогли им освободиться от налета нетерпимости и провинциализма, свойственного русским на Балканах.

Четвертая генеральная конференция, проходившая в Шато-Биервиль во Франции 1–5 сентября 1925 года, сосредоточила внимание на решениях Собора в Карловцах. Некоторые делегаты предлагали в названии Движения заменить слово «христианское» на «православное» и тем как бы пойти навстречу епископату. Ценой отказа от миссионерства они готовы были признать контроль Синода над своей деятельностью. Другие участники считали, что Движение может выполнить евангельскую миссию только при условии автономности и свободы и не хотели терять имени «христианское». Назревал конфликт, способный привести к новому расколу; к счастью, его удалось избежать. Старое название сохранили, а в качестве подзаголовка к нему добавили «федерация православных братств и библейских кружков». Важным событием в этом соглашении было письмо митрополита Антония (Храповицкого) участникам Движения. Он истолковывал в примирительном духе не- давно подписанную им резолюцию, выразил личное уважение к деятельности секретарей ИМКА, работавших среди русских, и благословлял членов Движения на продолжение сотрудничества с ними[43]. Однако достигнутый компромисс был непрочен. В Русской Церкви наступил период разброда и внутренней борьбы. В самом СССР «Живая Церковь»[44], заручившись поддержкой правительства, яростно атаковала православных, оставшихся верными патриарху Тихону, а после его смерти в 1925 году — арестованному местоблюстителю, митрополиту Крутицкому Петру (Полянскому). В Европе раскол между митрополитом Евлогием и епископами Синода в Карловцах становился все очевиднее. 26 января 1927 года отношения были окончательно прерваны из-за несогласия митрополита при- знать себя подвластным Синоду.

Перед началом пятого общего съезда, проходившего в Клермоне (Аргонн, Франция) 12–19 сентября 1927 года, секретари Студенческого движения получили письмо от братства преподобного Серафима в Белграде, в котором было объявлено о решении выйти из РСХД. С количественной точки зрения это не было большим ударом. Движение насчитывало около 600 членов и около 1000 студентов были так или иначе с ним связаны, поэтому потеря 50 членов была не столь болезненной. Но раскол изнутри существенно изменил характер Движения. Наступил поворотный момент в его истории и в церковной жизни эмигрантов. Студенческое движение возникло как миссионерское православное служение, призванное вернуть в лоно Церкви остатки русской интеллигенции и стремившееся в кружках и братствах сформировать мировоззрение на фундаменте традиционного православия. Первоначальный энтузиазм участников Движения основывался на вере в скорое возвращение эмигрантов в Россию. Многие деятели РСХД были уверены, что поворот в христианству происходит у умах молодежи в СССР[45]. 1926 и 27 годы — время крушения многих надежд, но и время новых задач и новых возможностей. К сожалению, новообращенная интеллигенция так и не нашла общего языка с консервативным крылом Русской Церкви. Как в начале века, когда Мережковский и его сподвижники вели дискуссии с духовенством и профессурой духовных академий, так и теперь, четверть века спустя после гибели империи, стороны не понимали друг друга. Вожди интеллигенции и их молодые последователи видели в Церкви динамическую силу, призванную преобразовать русскую социальную и культурную жизнь. Они верили, что эта задача выполнима только в атмосфере полной свободы и при условии, что все творческие силы человека будут использованы с помощью благодати Святого Духа, во имя славы Царства Божьего. Эти стремления и идеи оказались неприемлемыми для консервативно настроенной части духовенства и мирян. Для них храм — место совершения таинств и божественной литургиии, а Церковь — хранительница Православия. Они мечтали о восстановлении самодержавия, которое, по их мнению, единственное могло обеспечить нормальную церковную жизнь. Идеи и проекты интеллигенции их не интересовали, они не желали делиться с Западом сокровищами православной духовности. Они жаждали вернуться на родину и увидеть ее такой, какой она была до революции.

Осуждение Синодом в Карловцах Студенческого движения не отвратило его членов от Церкви. Они сознавали себя православными и твердо верили, что не только духовенство, но и миряне могут и должны говорить от Ее имени. Дух преданности и свободы воодушевлял деятелей Студенческого движения. Эта молодая поросль русского православия научилась делиться своими идеями с западным миром на языке, доступном и католикам, и англиканам, и протестантам[46]. Знаменательно, что дух активности, свойственный интеллигенции, стал теперь характерным и для Церкви. Хотя миссионерскую работу среди широких кругов русской молодежи осложняли условия эмиграции, Студенческое движение провело успешные опыты в тех странах Европы, где существовало многочисленное русское православное население: в Польше, Латвии, Эстонии и Подкарпатской Руси. Больше всего православных находилось в Польше, но антиправославная политика ее правительства препятствовала миссионерской деятельности Движения[47]. В 1930 году начали возникать студенческие кружки в Латвии. Их быстрый рост вызвал подозрения правительства, относившегося враждебно к любым организациям в среде национальных меньшинств, и вскоре на работу Движения был наложен запрет. Исключение составляла Эстония, где удалось добиться положительных результатов. Восточная часть Эстонии, расположенная вокруг Псковского озера, оставалась преимущественно православной и русской. Эстонское правительство разрешило Движению созывать в этой области конференции. Студенческие съезды устраивались ежегодно и собирали до 300 участников. Деятельность Движения приобрела популярность и среди рабоче-крестьянской молодежи, для которой в Ряпино в июне 1934 года был созван съезд. Темы, предложенные его участникам для обсуждения, мало чем отличались от вопросов, поднимаемых в коммунистической антирелигиозной литературе: наука и религия, истина христианства, коммунистическая этика и загробная жизнь. Преображающая сила Евхаристии и церковные песнопения помогли большинству оживить в душе и глубже, по-новому воспринять христианство. Движение продолжало свою деятельность в Эстонии вплоть до включения ее в состав СССР[48].

Плодотворной оказалась деятельность Студенческого движения и на Карпатах, где после Первой мировой войны многие униаты вернулись в Православие. Наиболее успешная конференция православной молодежи на Карпатах, где присутствовало около двухсот человек, состоялась в августе 1938 года в Липчанском монастыре. В последний день конференции все участники приобщились Святых Тайн, и тогда же была принята дальнейшая программа работы. Однако раздел Чехословакии и начало войны положили конец этой деятельности. Причина успеха Движения — удачное сочетание традиционного литургического богослужения, его мистического и эстетического воздействия на человеческую душу с откровенным обсуждением спорных религиозных вопросов. Представители русской интеллигенции, вернувшиеся в лоно Церкви, нашли, наконец, общий язык с другими христианами и помогали рабоче-крестьянской молодежи в поисках истины. Представители религиозного возрождения предсказывали огромные возможности, таившиеся в союзе Церкви и интеллигенции[49]. Сотрудничество не ограничивалось Студенческим движением и Богословским институтом преподобного Сергия. Возникли и другие христианские организации, например, «Религиозно-философская академия» под руководством Н. А. Бердяева, собравшая интеллектуальный цвет эмиграции. В 1930 году была основана «Лига православной культуры», ее конференции проходили на высоком академическом уровне[50].

Яркой и интересной личностью среди христианской интеллигенции русского рассеяния была монахиня Мария (Елизавета Юрьевна Скобцова), (1891–1945)[51]. В молодые годы она увлекалась поэзией и литературой, а также политикой и богословием, дружила с Александром Блоком[52]; вступила в социал-революционную партию, а после революции стала городским головой Анапы. Скобцова — первая женщина, заочно изучавшая богословие  в Петербургской духовной академии. В 1932 году она приняла постриг и посвятила себя и свои таланты служению Церкви. Обладая ораторским даром, мать Мария одно время была разъездным секретарем Студенческого христианско- го движения; играла видную роль в «Лиге православной культуры» и в основанном ею обществе «Православное дело» — организации, занимавшейся наиболее безнадежными случаями в среде русских изгнанников. Привычным было видеть ее черное монашеское платье в госпиталях для душевнобольных и французских тюрьмах, которые она посещала, чтобы помочь русским заключенным: многие из них были абсолютно беспомощными из-за незнания французского языка.

Сама она жила в крайней бедности, мужественно разделяя лишения нищих и обездоленных, помогая несчастным и поддерживая упавших духом. Во время немецкой оккупации Парижа в феврале 1943 года ее арестовали вместе с сыном Юрием (до пострига своего она была замужем) и верным помощником по «Православному делу», священником Дмитрием Клепининым (1904–1944). Их обвинили в укрывательстве евреев и отправили в концентрационные лагеря[53].

Другой вдохновитель «Лиги православной культуры» — бывший революционер, профессор Георгий Петрович Федотов (1886–1951). Он эмигрировал из СССР в 1925 году, и вскоре многие христианские организации ощутили влияние его личности. Родился Федотов в Саратове, в молодости вступил в социал-демократическую партию, был плоть от плоти интеллигентского ордена. Он изучал инженерное дело в Петербурге, но не успел закончить высшего образования, так как политическая деятельность вынудила его выехать за границу. С 1906 по 1908 годы Федотов изучал в Берлине историю, затем ненадолго вернулся в Россию, но вскоре во избежание ареста снова уехал. На этот раз он отправился учиться в Италию, а в 1910 году, вернувшись в Петербург, начал под чужим именем академическую деятельность. Позднее положение его легализовалось, и он получил место профессора истории при Санкт-Петербургском университете. После революции стал активным членом Церкви как в Петербурге, так и в Саратове, где занимал в течение двух лет профессорскую кафедру (1920–1922). В 1925 году покинул Россию и поселился в Париже, где с 1926 года преподавал в Свято-Сергиевском институте.

В 1941 году Федотов переехал в США и с 1943 г. был профессором Духовной семинарии святого Владимира в Нью-Йорке. Скончался он 1 сентября 1951 года в штате Нью-Джерси. Профессор Федотов был чрезвычайно сдержанным, спокойным человеком, обладавшим размеренным голосом и мягкими манерами. Но за этой благовоспитанной внешностью скрывалась исключительно сложная личность огромной духовной силы и большого мужества. Никакие соображения не могли заставить его пойти на сделку с совестью. Профессорскую кафедру в Саратове Федотов оставил после следующего инцидента. Власти приказали профессорам возглавить колонну демонстрантов с плакатами и политическими лозунгами, направленными против Англии и Франции. Один Федотов отказался принять участие в демонстрации. До конца жизни он оставался человеком непреклонной воли и посвятил себя служению свободной христианской России. Талантливый историк, он по-новому подошел к методам изучения русской церковной истории, особенно в ее ранний период. Его публицистические статьи о современных русских событиях были блестящими по глубине анализа и конструктивности[54]. Федотов многое сделал для экуменического движения, был активнейшим членом Братства святого Албания и преподобного Сергия. В последние годы жизни в Америке опубликовал несколько замечательных исследований о духовных богатствах русского православия.

Несколько слов о другом христианском деятеле русской эмиграции, Илье Исидоровиче Фондаминском-Бунакове. Родился он в Москве в 1880 году в обеспеченной еврейской семье. Еще гимназистом сменил консервативный домашний иудаизм на народническое мировоззрение. Родители дали ему прекрасное образование: он изучал философию в Гейдельберге, в Берлине (1900–1902); но и вдали от России не прекращал политической деятельности, вступив в левое, террористическое крыло социал-революционной партии[55]. В 1904 году он фанатически ринулся на борьбу с самодержавием и однажды несколько дней подряд носил куртку с динамитом (по одному из проектов террористов человек становился живой бомбой и вместе с собой уничтожал официальное лицо, приговоренное к смерти подпольным трибуналом). В 1905 году, во время Первой русской революции, Фондаминский организовал неудачное морское восстание. Его арестовали, но, как штатский, он избежал военного суда. Вместе с женой выехал из России в Париж, где близко сошелся с деятелями русского религиозного возрождения: Мережковским, Гиппиус и другими. Постепенно менялись его политические взгляды. В 1910 году Фондаминский отказался от террора, а в 1914 году стал убежденным противником ленинских планов разложения армии и превращения войны с Германией в Гражданскую войну. После победы Ленина снова скрывался, так как вышел приказ о его аресте, и в 1919 году вторично нашел убежище в Париже, где сблизился с группой интеллигенции, примирившейся с Православной Церковью, и стал одним из основателей «Лиги православной культуры» и крупнейшего эмигрантского журнала «Современные записки». Его блестящие статьи по русской истории «Пути России» содержали признание новой веры. С началом Второй мировой войны Фондаминский отказался следовать по стопам друзей-евреев и переехать в США, был схвачен немцами, брошен в концентрационный ла- герь, где и погиб 19 ноября 1942 года. София Михайловна Зёрнова (1899–1972), его большой друг, рассказывала о нем, как о человеке необычайных душевных качеств, отзывчивом, внимательном[56]. К концу жизни Фондаминский был в душе христианином, а в лагере перед смертью крестился. В письме из лагеря Софии Михайловне он сообщал, что все страдания принимает добровольно и безропотно, стремясь хоть в сотой доле искупить перед Христом тяжкий грех молодости — свою деятельность террориста. Он писал, что тогда они к топору призывали Русь, а теперь собственным крестом и покаянием обязаны смыть этот грех с себя и родины, Фундаминский — героическая личность и во все периоды жизни желал служить русскому народу. Он всегда был готов пожертвовать собой и, отказавшись бежать от немецких палачей, последовал тропою первых русских святых, князей Бориса и Глеба, добровольной кончиной освятивших начало Церкви на Руси[57].

Мать Мария, Федотов, Фондаминский осуществляли социальное служение христианства, причем не только в теории. Они деятельно служили ближним и с помощью друзей создавали приюты, школы, дома для престарелых. Мне хорошо знакома эта сфера, так как к ней была причастна моя сестра, София Михайловна Зёрнова. В 1925 году она получила университетский диплом в Белграде и стала деятельной участницей братства преподобного Серафима. В 1926 году ее избрали секретарем Студенческого христианского движения, и она несколько лет посвятила миссионерской работе, разъезжая по странам Европы и Америки. С 1938 года сестра занимала пост секретаря Центра помощи беженцам, оказывая практическую и юридическую помощь эмигрантам, подыскивая работу для безработных, материально поддерживая детей, а в 1939 году основала большой детский приют в предместье Парижа, принимавший любого ребенка, независимо от национальности, расы и вероисповедания[58]. В последние годы забота о детях вошла в программу Студенческого христианского движения. Во время немецкой оккупации деятельность его прекратилась и большинство руководителей — профессор Зеньковский, Зандер и другие — были арестованы. После их освобождения из концентрационных лагерей Движение возродилось, ряды его пополнились вторым и третьим поколением русских эмигрантов, которые в большинстве оставались православными. Цели Движения стали иными: не подготовка церковных кадров для работы в СССР, а углубление церковного сознания среди русской эмиграции и воспитание молодого поколения в духе Православия и русской культуры. Хотя надежда на возвращение в СССР угасла, идея служения Церкви для родины не только сохранилась, но и расширилась. Литература, созданная Движением, его журнал встречают отклик и понимание среди церковно мыслящей молодежи в России.

Такова история воссоединения секулярного ордена интеллигенции с Церковью, благополучно происходившая только в Западной Европе, но имевшая иную судьбу на родине. Последнему поколению интеллигенции не суждено было перестраивать жизнь в СССР на христианских началах, но это не умаляет значения деятельности эмигрантов для родины. В то время как в СССР становилось все труднее проповедовать и исповедовать Христа, русские философы и богословы в эмиграции выработали христианское мировоззрение, отвечающее запросам человеческого духа в современную эпоху. Созданная в эмиграции литература охватывает обширнейшие области богословия, философии, искусства, истории, социологии и экономики[59]. Эта литература является последней главой в длинном творческом списке интеллигенции. Все эти произведения пронизаны жертвенным духом, который так характерен для старой радикальной литературы, но они лишены узости, философской бедности и духовной слепоты своих предшественников. Вернувшись в Церковь, русская интеллигенция раскрыла новые стороны христианства, которые будут иметь огромное значение для будущих поколений российского Православия. Они примирили авторитет и свободу, верность традиции и творчество, подчинение иерархии и личную ответственность. Это удалось потому, что главным стало значение Евхаристии для личности и для общества. Это знание вдохновляло идеи и дела. В бедности, неустроенности и лишениях, изгнанная с родной земли, поверженная врагами и подчас непонятая друзьями, русская интеллигенция в эмиграции обрела жемчужину Евангельской притчи — находка, превратившая их уничижение в победу, не личную, но победу веры православной, которую последнее поколение безбожного ордена явило всему миру как конечную правду.

[1] Описание такого обращения дано Б. Пастернаком в романе «Доктор Живаго». Герой романа сначала не был противником революции, но вскоре убедился, что ленинизм с его неосуществимыми обещаниями земного рая несет порабощение человека. Подлинность обращения доктора Живаго раскрывается в изумительных по своему христианскому опыту стихотворениях, приписываемых Пастернаком своему герою. Они — один из лучших примеров религиозной поэзии в русской литературе.

[2] См. две замечательные книги: «Неугасимая лампада» Бориса Ширяева, Н-Й., 1954, и «Невидимая Россия», В. Алексеева, Н-Й., 1952.

[3] В период между двумя войнами было около тридцати пяти приходов в Париже и его пригородах, приблизительно такое же количество в остальной Франции. В других европейских странах меньше.

[4] Фотографии этих храмов см. в книге митрополита Евлогия «Путь моей жизни», Париж, 1947, стр. 678 и сл.

[5] По сравнению с другими классами, гонимыми в России, русское духовенство, принесшее наибольшее количество жертв, дало меньше всего беженцев. См. P. Kovalevsky, La Dispersion Russe, Chauny (Aisne), 1951, p. 7.

[6] Эмигрантам пришлось создавать церковное управление в атмосфере полной свободы, без всякого контроля и протекции со стороны государственной власти. Эта свобода, так неожидан- но полученная, резко контрастировала с положением Православия в дореволюционной России, когда государство поддерживало Церковь, но одновременно не давало ступить самостоятельно ни шагу. Ни епископы, ни священники, ни миряне не привыкли к самоуправлению, и Церковь неизбежно разделилась на несколько враждующих партий.

[7] См. архиепископ Никон, «Жизнь митрополита Антония», VI,

США, 1960, стр. 28 и сл.

[8] См. «Новое время», Белград, № 184, 3 декабря 1921 г.

[9] Там же, № 254, 1 марта 1922 г.

[10] См. митрополит Евлогий, «Путь моей жизни», стр. 295 и сл.

[11] Там же, стр. 396–397.

[12] Там же, стр. 402.

[13] См. митрополит Евлогий, «Путь моей жизни», стр. 295 и сл. 11. Там же, стр. 396–397. 12. Там же, стр. 402. 13. Там же, стр. 618.

[14] См. письмо из Москвы, которое приводит митрополит Евлогий, цит. соч., стр. 620–621. Развеял миф о том, что якобы митрополит Сергий на самом деле дал интервью иностранным журналистам, в котором будто бы свидетельствовал о том, что в СССР нет религиозных гонений, историк И. А. Курляндский в своей монографии «Сталин, власть, религия (религиозный и церковный факторы во внутренней политике советского государства в 1922–1953 гг.).» М., 2011. 720 с. На само деле пресловутое интервью писали три человека — И. Сталин, В. Молотов и Е. Ярославский. Оно было опубликовано без согласования с митрополитом Сергием.

[15] Там же, стр. 624 и сл.

[16] Среди них были: И. Петрункевич (1843–1928), Н. Чайков- ский (1850–1926), Ф. Родичев (1854–1923), Павел Милюков (1859–1943), М. Винавер (1862–1926), В. Бурцев (1862–1942), И. Гессен (1865–1943), П. Новгородцев (1856–1924), кн. Павел Долгоруков (1866–1927), кн. Петр Долгоруков (1866–1945), А. Ки- зеветтер (1866–1933), В. Маклаков (1869–1957), Е. Кускова (1870– 1958), С. Прокопович (1871–1944), Виктор Чернов (1873–1952), С. Мельгунов (1879–1957), А. Чупров (1874–1926), Н. Авксентьев (1878–1943), В. Руднев (1879–1940), И. Фундаминский-Бунаков (1880–1942), Зензинов (1880–1963), А. Керенский (1881–1970) и М. Вишняк (р. 1883).

[17] См. Г. Струве, «Русская литература в изгнании», H-Й., стр. 30 и сл.

[18] Временное ослабление идеологического давления после Гражданской войны обмануло многих. В 1922 году коммунистическая цензура разрешила выпустить в Петрограде сборник статей — ответ на «Смену вех». Одним из сотрудников был А. С. Изгоев, писавший в сборнике «Вехи» в 1909 г. Другие авторы: И. Клемис, Т. Габер и А. Петрищев. См. «О смене вех», Логос, Петроград, 1922.

[19] См. Савицкий в сборнике «Тридцатые годы», Париж, 1931, стр. 51.

[20] Полный список их публикаций (1921–1931) имеется в сборнике «Тридцатые годы», книга VII, стр. 285–317.

[21] Б. Никольский приводит цифру 22000. См. «Русский колокол», No 2, Берлин, 1947, стр. 78.

[22] См. книгу хроники семьи Зёрновых, «За рубежом», Париж, 1973.

[23] Это движение зародилось в самом начале столетия. В 1899 году Россию посетил Джон Мотт, неутомимый секретарь и основатель Всемирной студенческой христианской федерации. Первое время его попытки пробудить интерес к религии оставались безуспешными, но во второй приезд в 1909 году ему оказали иной

прием. Громадные аудитории в Петербурге и Москве были переполнены студентами, желавшими послушать знаменитого американского евангелиста. Традиционная враждебность к христианству в то время начала уже ослабевать, и благодаря проповедям д-ра Мотта к христианству обратилось немало представителей русской интеллигенции. Он основал Христианское студенческое движение и нашел в лютеранине, бароне Павле Николаевиче Николаи (ум. в 1919 г.), талантливого вождя. Руководимое им Студенческое движение носило протестантский характер, но принимало и членов Православной Церкви, уважая их вероисповедание. См. Журнал «Духовный мир студенчества», Прага, 1923 г., № 2, стр. 6–12. Две книги П. И. Николаи были переизданы после революции.

[24] Так называемая «ИМКА»: Young Men’s Christian Association.

[25] См. Новиков, «Из Москвы в Нью-Йорк», Н-Й., 1952, стр. 324 и сл.

[26] На Пшеровской конференции присутствовало 33 студенческих делегата, представлявших Париж, Прагу, Брно, Пшибрам, Берлин, Лилль, Загреб, Тарту, Кишинев, Софию, Белград.

[27] См. «Духовный мир студенчества», № 3, 1923, стр. 37–38.

[28] Оценку съезда дал Л. Зандер в журнале «Путь», No 2, январь 1926, стр. 109 и сл.

[29] «Христианство и современная жизнь», Л. Зандер, Париж, 1925

[30] Там же, стр. 13–14.

[31] Там же, стр. 16–17. 3

[32] С историей института можно познакомиться в книге: Lowrie, «St. Sergius in Paris», London, 1954. В 2010 году в Санкт- Петербурге вышла книга «Преподобный Сергий в Париже», под редакцией священника Бориса Бобринского, наиболее полная история существования Свято-Сергиевского института на одноименном подворье.

[33] Некоторые студенты, недавно открывшие духовное богатство православия, пожелали полностью  примкнуть к его аскетической традиции. Поэтому многие из них, как мужчины, так и женщины, привлеченные монашеством, приняли постриг.

[34] См. В. Калашникова, «О русских православных братствах»,

Париж, 1925.

[35] Н. Клепинин, «Братство и пути православного Студенческого движения», «Путь», No 3, 1926, Париж, стр. 127.

[36] См. «Вестник Русского студенческого христианского движения», Париж, 1925, стр. 13.

[37] Романтический момент этого церковного оживления отмечен в книге Киприана Керна «Крины молитвенные», Белград, 1928, стр. 2 и сл. Книга этого выдающегося богослова выражала точку зрения большинства членов братства преп. Серафима.

[38] См. Л. Зандер, «Съезд в Хопове», «Путь», No 2, Париж, 1925, стр. 121.

[39] ИМКА: Young Men’s Christian Association. ИВKA: Young Women’s Christian Association. УСКФ: World Student’s Christian Federation.

[40] «Вестник РСХД», № 9, август 1926, стр. 11

[41] Там же, стр. 12 и сл.

[42] Митрополит Евлогий, «Путь моей жизни», стр. 439. «Вестник РСХД», 1927, No 11, стр. 20. D. Lowrie, цит. соч.

[43] «Вестник РСХД», No 10, 1926, стр. 25

[44] См. С. Троицкий, «Что такое Живая Церковь», Варшава,

[45] Это было время возвращения интеллигенции в лоно Церкви, но, с другой стороны, годы распространения атеизма среди студентов из рабочих и крестьян.

[46] Жизнь и идеи Русского студенческого движения лучше все- го изучать по его главному органу «Вестник РСХД» (первый номер вышел в Париж е в 1925 г.), продолжающему издаваться до настоящего времени, кроме периода 1939–1945 гг. Первый его редактор — автор этой книги.

[47] Подробное описание положения Православной Церкви в Польше дается в книге К. Н. Николаева «Восточный обряд», Париж, 1950.

[48] См. «Вестник РСХД», No 7–8, 1934, также No 9–12, 1937.

Уйдя целиком в эту работу, мать Мария и о. Клепинин могли с часу на час ожидать ареста. Гестапо напало на дом, в котором помещалось «Православное дело» в начале 1943 г.ода О. Дмитрий и сын Марии, Юрий, студент, были арестованы. При этом гестаповцы заявили: «Мы уводим сына Марии в качестве заложника. Как только она появится у нас, мы его выпустим. А ваш священник сам виноват», — добавили они. Узнав о случившемся, мать Мария пришла в гестапо, но никого не отпустили. Гестаповский офицер предложил о. Дмитрию свободу с условием, что тот перестанет помогать евреям. Вместо ответа о. Дмитрий поднял свой крест и сказал: «А этого еврея вы знаете?» Гестаповец ударил его по лицу. Вместе с Юрием его отправили в Бухенвальд, где он и умер подземном лагере Дора. Там было так тесно, что о. Дмитрий умер сидя. Обстоятельства смерти Юрия неизвестны. Мать Мария была перевезена в Равенсбрук. Женщины, вернувшиеся оттуда после освобождения, рассказывали, что мать Мария поддерживала всех, находя для каждой слово утешения. Однажды, показывая на зловещий дым, выходящий из трубы крематория, она сказала: «Смотрите, смотрите, как души возносятся на небеса!». Мать Мария умерла мученической смертью в газовой камере в апреле 1945 г., заступив место молодой еврейки-матери». 6 января 2004 года канонизирована Константинопольским патриархатом как преподобномученица. Вместе с ней были канонизированы её сын Юрий Скобцов, священник Димитрий Клепинин и Илья Фондаминский. Во время торжественного чина прославления новоканонизированных святых 1–2 мая 2004 года в Александро-Невском соборе в Париже в богослужениях участвовали христиане разных конфессий. Архиепископ Парижа кардинал Жан-Мари Люстиже сказал, что Католическая Церковь тоже будет почитать этих мучеников как святых и покровителей Франции. 31 марта 2016 года в Париже состоялась церемония открытия улицы Марии (Скобцовой). Новая улица примыкает к улице Лурмель в XV округе, где размещалось объединение «Православное дело».

[49] См. «Вестник» No 6, 1930, стр. 29.

[50] Там же, No 10, 1931, стр. 11.

[51] См. Манухина, «Мать Мария», «Новый журнал», 1945, No 41, стр. 137–157. One of Great Price, Sergei Hackel, London, 1965.

[52] «Встречи матери Марии с Блоком», «Современные записки», П., 1936, т. 62, стр. 211–222.

[53] В приводимом нами отрывке из статьи Георгия Раевского «Двадцать лет спустя» (воспоминания о матери Марии) рассказаны обстоятельства ее ареста: «После оккупации немцами Парижа, сопровождавшейся арестами евреев, мать Мария с присущим ей мужеством посвятила себя защите и помощи евреям. В этом трудном и благородном деле нашлось у нее немало верных последователей. Одним из них был о. Дмитрий Клепинин. Человек редкой простоты и скромности — он, рядом со страстной воинственной натурой матери Марии, казался вялым и мягкотелым. Однако во всех основных вопросах он стоял скалой и не шел ни на какие компромиссы…

[54] 54.     Его избранные статьи, посвященные современной России, вышли в Нью-Йорке в 1952 г. См. «Новый град» и «Христианин в революции», 1957 г. и «Россия, Европа и мы», 1973.

[55] См. В. М. Зензинов, «Моя жизнь», стр. 75, 268, 282, 338 и 412.

[56] 56.     См. Зёрновы, «За рубежом», П., 1973.

[57] Некролог, написанный В. М. Зензиновым и Г. П. Федотовым, напечатан в «Новом журнале», 1948, No 18.

[58] См. Зёрновы, «За рубежом», П., 1973

[59] См. Н. Зёрнов, «Русские писатели эмиграции», биографические сведения и библиография их книг, Бостон, 1973. См. также А. Нивьер, «Православные священнослужители, богословы и церковные деятели русской эмиграции в Западной и Центральной Европе: 1920–1995: Биографический справочник» М.; Париж: Русский Путь; YMCA-Press, 2007.