Илл.: Фото Александра Владимировича Койре (отчество указано ошибочно, правильно — Вольфович), Льва Платоновича Карсавина, Александра Владимировича Кожевникова и его первой жены Цецилии Шутак. Париж. 1929 год. 

Иллюстрацией к этой странице открывается новая рубрик нашего проекта, получившая наименование «Раритет». В нем мы собираемся  размещать редкие фотодокументы, короткие отрывки, помогающие почувствовать и понять нечто важное в культурной атмосфере времени,  в характере отношений, в личностных чертах людей, значимых  для дела русской мысли и культуры.  Один из авторов «Русофила» — доктор философских наук Вадим Чалый, невзначай подсказал,  с какого документа лучше и  своевременнее открыть новый раздел сайта. Имя Кожева/Кожевникова,  (Alexandre Kojève;  1902-1968)  наш друг вспомнил в связи с почти неизвестной  в России работой Александра Владимировича о Канте, к  юбилею которого, вероятно,  больше всех готовятся в Балтийском федеральном университете имени великого   немецкого философа.

О влиянии на Кожева крупнейших европейских мыслителей мыслителей и наоборот о роли русского философа в создании европейской интеллектуальной атмосфере упоминается часто, о плотном дружеском общении с Львом Платоновичем Карсавиным и  Александром Вольфовиче Койре — только вскользь. Восполняя  неразработанность темы, мы публикуем редкое фото, сделанное в парижской квартире А.В.Кожевникова и его жены Цецилии Шутак в 1929 году. Публикацию дополняем  фрагментом качественной статьи Петра Новака, доктора философских наук, профессора кафедры моральной философии Белостокского университета, заместителя главного редактора журнала «Krono».

Полная версия статьи опубликована в журнале «Вопросы философии», 2015. № 10. С. 180-201. В свою очередь эта статья представляет собой расширенную версию главы из его книги Podpis ksiqcia: Rozwazania o mocy i slabosci (Warszawa: Fundacja Augusta Hrabiego Cieszkowskiego, 2013).

Оригинал впервые публикуемой фотографии хранится в фондах Библиотеки  Вильнюсского университета, руководство которого оказало мне большую помощь в разысканиях новых документах о судьбе и трудах Л.П.Карсавина.

 © При использовании фотодокументов ссылка на проект «Русофил» и публикатора обязательна. 

Владимир ШАРОНОВ

ФРАГМЕНТ СТАТЬИ ПЕТРА НОВАКА

Поповский был церковник. Он чурался диавола и прогресса. Он полагал, что мы доживаем последние дни и что все, что блещет талантом, от диавола.

На знакомых он подмечал налет бесовщины, а по вечерам читал Евангелие.

Поповский был насмешник. Его тонкие губы всегда кривились от чуть видной усмешки. Во всяком мнении он отыскивал смешное и все браковал.

Таков был Поповский, и никакая сила не могла его сделать иным.

Андрей Белый. Симфония (2-я, драматическая)

ПОСЛЕРЕВОЛЮЦИОННАЯ ОДИССЕЯ

Как известно, французский философ Александр Кожев родился в Москве 11 мая 1902 г. в состоятельной купеческой семье Кожевниковых, проживавшей на Арбате[1]. В 1904 г. его отец Владимир Кожевников – сводный брат Василия Кандинского – был призван в армию и принял участие в Русско-японской войне. Жена Владимира, оставив двухлетнего сына у родни в Москве, отправилась вслед за мужем на фронт в качестве сестры милосердия. В марте 1905-го смертельно раненый Владимир умер у нее на руках. Некогда он заручился обещанием своего друга, богатого ювелира Лемкула, в случае его смерти жениться на вдове и позаботиться о сыне. Лемкул выполнил обещание, и именно этого человека Саша Кожевников называл папой.

Уже с юных лет Александр Кожевников проявлял недюжинные литературные наклонности (так что дядя Василий Кандинский окрестил его «новым Гоголем»), свободно говорил на пяти языках и одновременно увлекался точными науками. Для семьи Александра революция 1917 г. стала апокалиптическим событием: от рук бандитов погиб его отчим, а сам он был арестован за торговлю на «черном рынке» и брошен в камеру смертников. Этот момент биографии Кожевникова так и остается не проясненным: чего ради юноша, избалованный роскошью, живущий в мире книг, занялся подпольной торговлей? И что он там продавал? А может, напротив – покупал? Неизвестно. Зато доподлинно известно, что, когда через год его наконец выпустили за солидную взятку, он был уже совершенно другим человеком: в тюрьме, прочтя труды Маркса и Ленина, он стал коммунистом. Много лет спустя в беседе с Жилем Лапужем он вспоминал: «Я был коммунистом, и у меня не было необходимости уезжать из России. Но я знал, что коммунистическое правление означает по крайней мере тридцать страшных лет. Я об этом часто думал. Однажды я сказал маме: “Останься я в России, я мог бы…”, – а она на это быстро ответила: “Останься ты в России, тебя бы убили как минимум пару раз”. И я подумал, да, действительно, очень может быть»[2].

Кожевников покидает Россию в 1920 г., со второй волной эмиграции, но тут же вновь попадает в тюрьму – в Польше его арестовывают по подозрению в шпионаже в пользу большевиков. Только через полгода ему удается убедить следователей, что он – жертва советской системы, а не ее агитатор. Освободившись, он, в ожидании немецкой визы, коротает время в варшавских библиотеках, читая все, что попадается под руку, и делая записи в дневнике. Именно тогда в Библиотеке на Кошиковой он пишет воображаемый диалог между Буддой и Декартом (Востоком Кожевников увлекся еще в московские времена), в котором указаны недостатки взглядов той и другой стороны и намечена возможность их синтеза[3]. Наконец, благодаря содействию семьи Георга Витта (друга, с которым Кожевников уехал из России), он едет в Германию и в Берлине останавливается у В. Кандинского. Следующие годы – время лихорадочных поисков какого-либо занятия и в не меньшей, если не в большей степени, время развлечений. Молодой Кожевников переезжает в Гейдельберг, где изучает восточные языки, но в конце концов под руководством Карла Ясперса защищает Promotion («кандидатскую» диссертацию) по философии Владимира Соловьева, планируя также диссертацию по проблеме детерминизма в физике. «Я умышленно обходил стороной семинар Гуссерля, – вспоминал то время Кожев, – по глупости следуя за другими профессорами. Но, по крайней мере, мне пришлось работать с Ясперсом. Я тратил время на изучение санскрита, тибетского и китайского языков. Изучал буддизм, поскольку он казался мне удивительно радикальным как единственная атеистическая религия. Сегодня я понимаю, что выбрал тогда не тот путь, немного назло самому себе. Я знаю, что прозевал пару пустяков, произошедших в Греции 2400 лет тому назад, которые и являются источником всего и ключом ко всему»[4].

По правде сказать, молодой Кожевников демонстрирует большой интерес не только к буддизму, но и к кабаре и актрисам. Он возвращается в Берлин, и именно здесь – в берлинском кабаре – происходит его встреча с Александром Койре. Кожевников жил тогда с Цецилией Шутак, актрисой и невесткой Койре. Койре, получивший от брата задание разлучить любовников, отговорив молодого повесу от связи с женщиной на 10 лет его старше, был настолько очарован обаянием и умом Кожевникова, что принял сторону Цецилии («Cécile, elle a tout à fait raison»). Встреча имела еще один, судьбоносный для обоих результат: Койре предложил Кожевникову учиться у него на факультете, и тот с радостью согласился.

Койре вводит его в общество русской эмиграции в Париже, где Кожевников знакомится, среди прочего, с Эммануэлем Левинасом; на семинарах Койре Кожевников встречает и многих своих будущих студентов. А в том, чтобы заняться научной деятельностью, Кожева (который уже приспособил фамилию к французским условиям) «убеждает» довольно значимое событие. Приехав в 1926 г. в Париж, в течение трех лет он вел демонстративно шикарный образ жизни, останавливаясь вместе с Цецилией (к тому времени его женой) в лучших гостиницах, обедая в дорогих ресторанах, словом, разбрасывая направо и налево деньги, полученные от продажи тайком вывезенных из России драгоценностей. Наконец, ту часть средств, которую он еще не успел промотать, Кожев вкладывает в акции сыродельного завода La Vache Qui Rit, однако разразившийся в 1929 г. мировой финансовый кризис полностью обесценивает их. Кожев остается без средств к существованию, а кроме того от него уходит жена, и в это же самое время его диссертация «Идея детерминизма в классической и современной физике» отклоняется ученым советом Сорбонны. И вновь Койре протягивает Кожеву руку помощи: как главный редактор журнала Recherches philosophiques он заказывает Кожеву цикл рецензий и небольших статей, дав ему возможность свести концы с концами.

Два года спустя Кожев защищает в Практической школе высших исследований (École Pratique des Hautes Études, сокр. EPHE) работу, в основу которой легла несколько измененная версия его немецкой диссертации о Соловьеве[5] и получает диплом EPHE. Кроме того, работа, посвященная идее детерминизма в физике, также наконец принята ученым советом Сорбонны.

СЕМИНАР АЛЕКСАНДРА КОЙРЕ

Практическая школа высших исследований, так же как и Коллеж де Франс, представляли собой заведения с особым статусом: их курсы и семинары не давали студентам карьерных преимуществ. Скорее это были исследовательские центры, не обладавшие правом присваивать академические степени и звания, однако имевшие одно важное преимущество перед университетами, а именно свободу научных исследований. Во времена Второй империи государство играло исключительную роль в формировании и функционировании французской системы образования, вплоть до регламентации деталей учебного процесса. Так, с 70-х гг. XIX в. по 30-е гг. XX в. во французских университетах существовал своего рода «запрет» на немецкую философию. Как иронизировал И. Тэн, таким манером чиновники блюли чистоту и самобытность французской науки, устраняя из нее все чуждые («немецкие») элементы[6]. В 1920–1930-е гг. всем, кто хотел изучать труды Гегеля или Гуссерля, приходилось обращаться к курсам вне университетских стен в таких научных центрах, как EPHE, где сначала Койре, а потом Кожев, читали строка за строкой «Феноменологию духа», где преподавали Марсель Мосс, Фердинанд де Соссюр, или как Коллеж де Франс, где Эммануэль Левинаc вел занятия по книге Хайдеггера «Бытие и Время». Для тех, кто желал основательнее приобщиться к немецкой философии, имелись издаваемые Койре «Философские исследования». Необычайный всплеск философской периодики и огромная популярность философских журналов среди молодежи – одно из свидетельств бессилия официальных академических структур того времени. Поставленные перед выбором между неокантианством Леона Бронсвика, представлявшим историю и философию в окостенелых научных терминах, и внеуниверситетской философией, обращенной к современности и объясняющей кровопролитие недавней войны в категориях борьбы, репрессий, инстинкта смерти или же слепого, неразумного эроса, французские студенты – такие как Реймон Арон, Жан Ипполит, Анри Корбен, Жак Лакан, Жорж Батай – выбирали вторую. Они понимали, что новая философия победит не тогда, когда противники примут ее постулаты (или, что более вероятно, попросту вымрут), а когда появится новое поколение, принимающее ее как должное.

30-е гг. прошлого века в интеллектуальной жизни Франции – это период становления «трансгрессивного мышления», разрушения всех и всяческих границ: «В то время линия, отделяющая правых от левых, стиралась, а контакты между интеллигентами с разными политическими взглядами и вероисповеданиями оказались не только возможными, но и абсолютно нормальными. Вскоре этому суждено было измениться»[7]. Мышление французских философов было, как правило, оторвано от действительности. Если они и обращались к политике, то лишь теоретически, рассуждая о ней в каком-нибудь кафе, с круассаном и за рюмочкой. Всерьез их интересовала только литература: неудивительно, что многих война застала над раскрытой книгой. И только после поражения нацистов, то есть в 40-х и 50-х, наступило наконец время их активного участия в политике, хотя, к сожалению, эта активность чаще всего была направлена не в лучшую сторону[8].

Историки философии едины во мнении, что первым французским ученым, проложившим «магистраль», связавшую немецкую феноменологию и интуиционизм Бергсона, был Александр Койре. В конце концов, его «германофильскую» деятельность поддержал сам Эдмунд Гуссерль циклом своих парижских лекций 20-х гг., которые легли в основу «Картезианских размышлений». Академический путь Койре очень характерен для научной жизни в предвоенной Франции: у русского эмигранта еврейского происхождения с неискоренимым славянским акцентом, к тому же еще и заики, практически не было шансов попасть в университет. Защитив в Школе практических исследований диссертацию о Якобе Бёме, Койре читает в EPHE курс лекций – сначала в качестве доцента, а затем «руководителя исследовательских программ» (directeur de recherches). И здесь же пишет принесшие ему известность работы о Галилее и Платоне, спиритуалистах и алхимиках XVI в., занимается истолкованием «экзистенциальных» работ Гегеля, а чуть позже – его «Феноменологии духа». Официально занятия проходили на факультете религиоведения, а на самом деле – в кофейне «Арктур» на углу площади Сорбонны и бульвара Сен-Мишель. «Именно здесь, – вспоминал Анри Корбен, – мы выработали формулу, которой вскоре суждено было стать французской философией того времени: мышление в перспективе Гегеля, вдохновившего нас на изучение всей немецкой философии. Кроме Койре там были Александр Кожев, Реймон Кено, я и еще несколько философов – таких, как Фриц Хайнеман со своими многочисленными еврейскими приятелями, которые предпочли изгнание. Из их жутких рассказов мы узнали, какой оборот принимают события в Германии. Кожев и Хайнеман без конца спорили о смысле „Феноменологии духа“. А мы постоянно сравнивали феноменологию Гуссерля и Хайдеггера»[9]. В отличие от Жана Валя, который в то время тоже занимался анализом трудов Гегеля, Койре нащупывал связь между ранними, йенскими, то есть «экзистенциальными», сочинениями и поздней гегелевской системой. Он старался (и не без успеха) увязать понятие времени у Хайдеггера с концепцией истории Гегеля, формулируя идею ее «конца», «смерти». В 1931 г. были опубликованы его знаменитые комментарии к переведенному Анри Корбеном эссе Мартина Хайдеггера «Что такое метафизика?» Здесь мы читаем: «Хайдеггер первым в послевоенную эпоху отважился свести философию с небес на землю, он первый дерзнул говорить нам о нас; нам – как философ – он говорил о вещах “банальных“ и “простых”: о существовании и смерти, о бытии и о пустоте. Он сумел по-новому, с неотразимой свежестью и силой, представить вечную… проблему истинной философии, проблему личности и бытия: “Кто я такой?”; “Что значит существовать?” Достижением Хайдеггера – и в этом заключается его величие – является то, что ему удался великий перелом. Представленный в “Бытии и времени” анализ рождает освободительный… катарсис. <…> В конце концов это приводит нас к точке… где дотла сгорают все ложные ценности, все правила и приличия, все лицемерие, оставляя одного только человека – одного-единственного, во всем трагическом величии его одинокого существования: “в истине” и “в бытии к смерти”»[10].

В 1933 г. Койре уезжает преподавать в Каир, передав свой семинар Кожеву, который будет в течение следующих пяти лет читать с одними и теми же участниками семинара одну и ту же книгу – «Феноменологию духа».

СЕМИНАР АЛЕКСАНДРА КОЖЕВА

В рассказе Николая Лескова «Путешествие с нигилистом» пассажиры, собравшиеся в одном вагоне, отгоняют сон беседой:

[1] Биография Кожева подается на основании различных источников. Полный список читатель найдет к книге: [Nowak 2006].

[2] Lapouge G. Philosophen interessieren mich nicht, ich suche Weise (Interview mit Gilles Lapouge) // A. Kojève. Überlebensformen.  Berlin: Merve Verlag, 2007.

[3] Кожев А. Атеизм и другие работы. М.: Праксис, 2006. [ Kojève A. Atheism and other works. Russian Translation]

[4] Кожев А. Тирания и мудрость. Атеизм и другие работы / А.М. Руткевич (пер.). М.: Праксис, 2007. [Kojève A.Tyranny and Wisdom. Translated into Russian by A.M. Rytkevich] P. , 58–59

[5] Kojevnikoff (Kojève) A. La métaphysique religieuse de Vladimir Soloviev // Revue d’histoire et de philosophie religieuses. 1934. Vol. 14 (6). P. 534–544 ; Vol. 15 (1–2). P. 110–152.

[6] Taine H. The Modern Regime. New York: Henry Holt and Company, 1894.

[7] Kleinberg E. Generation Existential: Heidegger’s Philosophy in France (1927–1961). Ithaca; London: Cornell University Press, 2005.

[8] Иная ситуация сложилась в Германии. Здесь в 30-х гг. философские размышления были изначально прочно связаны с политической активностью. После Второй мировой войны – напротив, мыслители последовательно и даже демонстративно отказывались от слияния политики с философией.

[9] Corbin H. Henry Corbin, “Post-Scriptum biographique à un Entretien philosophique”

[10] Roudinesco E. Jacques Lacan: An Outline of a Life and History of a System of Thought. New edition. M: Polity Press,1999. (Russian Translation 1999)

ЧИТАТЬ ВСЮ  СТАТЬЮ ПЕТРА НОВАКА  ЗДЕСЬ