Илл.: Александр Дейнеко. «Стахановцы» 1937.
Не так давно вышла в свет книга Ксении Ермишиной «Князь Н.С.Трубецкой. Жизнь и научная работа: Биография». По понятным соображениям Ксения Борисовна едва ли не большую часть своей интересной и обстоятельной работы посвятила сложным перипетиям отношений Николая Сергеевича с соратниками по основанному им же евразийскому движению. Известно, что евразийцы оказались втянутыми в орбиту спецоперации ГПУ-ОГПУ «Трест». Реализуя один из самых блестящих в истории советской контрразведки план, соратники Дзержинского виртуозно провели всю партию, попутно аккомпанируя на струнах патриотизма русских эмигрантов. Пока авторы идеологии, назвавшие себя «евразийцами», уточняли ее положения, чекисты умело использовали бесчисленные личные и теоретические разногласия участников. О степени напряжения между соратниками вполне можно судить даже по нескольким эпизодам спора о роли государства между С.Н.Трубецким и П.С.Араповым[1]:
«Вовлеченность Трубецкого в построение персоналистической теории государства в русле общей для евразийства идеологической программы привела к столкновению с «конкурирующей» точкой зрения, с этатизмом Арапова. В письме к П. П. Сувчинскому от 30 ноября 1925 г. Трубецкой писал: «…возможным ересиархом я продолжаю считать Петра Семеновича [Арапова]. Последний упорно придерживается того взгляда, что наша идеология еще находится в совершенно зачаточном состоянии, что ничего систематического еще не сделано. <…> Исходя из этого совершенно превратного и крайне опасного убеждения, Петр Семенович высказывает в качестве евразийского положения всякую мысль, которая взбредет ему в голову, с.. .> Летом он (по-видимому, под влиянием Леонтьева) выдумал какую-то сенсационную теорию государства, совершенно несвязанную с общим контекстом евразийства, и требовал изгнания самого термина „национальный» из нашего обихода. Я вступил с ним в переписку по этому предмету, при чем сразу обнаружилось, что со всем ранее нами высказанным, он просто не желает считаться. <…> П[етра] С[еменови]ча эта моя формула, по-видимому, не удовлетворила, т[ак] к[ак] в ответном письме он продолжал поддерживать свою теорию в неизменном виде, в котором, повторяю, ее уложить в общий контекст нашей идеологической системы положительно невозможно. Теперь … Петр Семенович придумал еще что-то новое, какой-то „формальный метод», „формальную» и „материальную» стороны евразийства. <…> Эта новая импровизация носит совершенно безответственно-дилетантский характер, ибо как только мысль о „формальном методе» в таком понимании продумаешь до конца, так упираешься в тупик. Здесь сплошная игра слов и quaternio terminorum... Было бы еще полбеды, если бы дело сводилось к внутренней переписке на эти темы. Но беда в том, что все эти свои импровизации П[етр] С[еменови]ч сообщает и отдельным работникам в качестве евразийских тезисов. Так, Петров объявил мне, что по вопросу о государстве он примыкает к точке зрения П[етра] С[еменови]ча, а не к моей (значит, даже сам факт нашего спора был ему известен). Я был поставлен в неловкое положение».
Осенью 1925 г. Арапов с последовательно антиперсоналистической позиции склонялся к полному приоритету государства, дающего нации «культурные задания». Нация выступает как формирующее государство начало, как некий субстрат или его форма, культура же есть ее энтелехия и выражение. Он утверждает примат культуры и государства над личностью, которая должна быть «ограничена во всех своих правах культурными заданиями, поставляемыми государством». Кроме того, поскольку культура и преображение мира есть конечная цель бытия человека и нации вообще, то «…необходимо проводить организацию и преодоление среды, не считаясь со счастьем и страданием людей. <…> Я думаю что так понимаемое „историческое организационное действие» есть уже само по себе дело религиозное. Но именно „само по себе» — зато было бы глубоко неправильно организовывать ту или иную историческую среду на основании каких бы то ни было религиозно-церковных принципов и законов».
В письмах к Трубецкому Арапов стремился пользоваться (хотя не всегда удачно) религиозно-философской терминологией, опасаясь прямо формулировать свои радикальные этатистские, материалистические и просоветские взгляды. Однако в доверительных письмах к Сувчинскому, перешедшему около 1927 г. на позиции марксизма, он высказывается открыто: «Сейчас принято говорить (напр. Шульгин), что вопреки коммунистам в России пробуждается жизнь. Но это пробуждение само по себе ведет к торжеству мелкобуржуазной стихии, а в будущем к капиталистической вакханалии, к индивидуальному благополучию в ущерб государственному. В России сейчас поднимается стихия пошлости (это то, что нравится Шульгину и прочей сволочи), и того и гляди Россия задохнется в ужасном провинциализме. Единственным сдерживающим и регулирующим началом является коммунистическая] партия и пафос ее идеологии (мировой и мессианский по размаху, „синтетический» по существу — в противоположность „дробности» бур[жуазной] пошлятины) <…> Жизни нельзя подчиняться — ее надо насиловать! (И природу тоже — вся история противоестественна и в этом ее смысл (не весь, но часть)».
Как бы там ни было, позже многие из евразийцев, решительно не понимали происходящего в так горячо любимом ими Отечестве. Отчаянно обнадёживаясь идеологическим иллюзиями и собственными умозрительными конструкциями, некоторые из них дали согласие на секретное сотрудничество с, как тогда говорили, карающими органами советской власти. Позже словно захмелевшие от своих сугубо отвлеченных построений и выкладок, будто зачарованные внешними успехами социалистического строительства, они вернулись на Родину. Они исполнили свою мечту, чтобы почти сразу сгинуть в тюрьмах и лагерях. Удивительно, что некоторые из них были, что называется, сильно биты жизнью, как, например, Петр Семенович Арапов, племянник барона П.Н.Врангеля[2], прошедший через ужасы гражданской войны и даже имевший опыт массовых расстрелов.
После раскола организации и прекращения финансирования «Евразии» английским миллионером-меценатом Генри Норманом Сполдингом, Арапов вышел из евразийского движения. Случайные заработки и на помощь матери, преподававшей в Кембриджском колледже, едва ли соответствовали даже минимальным запросам Петра Семеновича. Кроме того, Постановление ВЦИК от 2 ноября 1927г., казалось бы, давало надежды бывшему штабс-ротмистру армии А.И.Деникина П.С.Арапову на амнистию за свое участие в гражданской войны на стороне противников советской власти. Как бы то ни было, устав от неустроенности и распрей в белоэмигрантском движении, Петр Семенович в августе 1930 года, имея на руках паспорт на имя Павла Сергеевича Семенова, прибыл в СССР и поселился в московской гостинице «Старо-Варварская».
Арапов сам признавался на допросах о своем переходе на службу в ГПУ в 1928-29 годах[3] и, видимо, это вместе с правительственным решением о реабилитации позволило ему рассчитывать на благоустройство в новом качестве советского гражданина.
Надеждам этим не суждено было оправдаться. Ровно через месяц, 3 сентября 1930 года, Семенов-Арапов был арестован.[4] К Делу № 16416 (П-11972-ЛИ) Л.П.Карасавина, хранящемуся в Особом архиве Литвы (г. Вильнюс), приложена копия протокола допроса от 1 ноября 1930 года арестованного П.С.Арапова. Она проливает свет на некоторые обстоятельства истории евразийского движения и былую роль самого арестованного в нем. Публикуя этот протокол, считаю важным упомянуть о предупреждении авторитетного исследователя евразийского движения профессора С.Глебова.[5]
В своих письмах Сергей не раз напоминал мне о недопустимости принимать за чистую монету сведения, полученные следователем на допросах неизвестными нам методами. Об этом важно помнить, даже несмотря на пометку в протоколе допроса том, что показания арестованного написаны им собственноручно.
КОПИЯ С КОПИИ
ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА
допроса арестованного АРАПОВА Петра Семеновича
он же СЕМЕНОВ Павел Сергеевич.
От 1.X11/1930 года
/Протокол излагается арестованным собственноручно/ . Помещены в след. деле № 394819 /архивное/
СЛЕДОВАТЕЛЬ ОО МГБ Ю. КУЗОВЛЕВ.
В связи с трестом были и положительные момента, так мои две поездки в Москву в 1924 и 1926 г.г. в значительной степени укрепили меня на путях эволюции и расширили мое понимание происходящего в СССР. Однако здесь вкратце отмечу то давление, которое трест оказывал на евразийство в сторону «активизма» и контрреволюции:
а/ А.А. ЯКУШЕВ тщательно подчеркивал неприемлимость для треста не монархической позиции – нам приходилось с этим считаться, сначала хитрить, в одно время под влиянием комбинированного воздействия всех фактов даже принято это положение – впрочем ненадолго.
в/ А.А. ЛАНГОВОЙ в том же вопросе не допускал разговоров. Я несколько раз в 24, 25 и 26 г.г. пытался высказать свою действительную точку зрения, но он меня всегда обрывал.
г/ Трестт требовал от нас разработки политической программы, которую мы по существу не могли дать – я сознавал это и тогда, когда под давлением этим занимался…
… Весной /в апреле/ 1924 года АРТАМОНОВ вызвал меня срочно в Варшаву, куда он в то время переехал из Ревеля по поручению треста, в результате состоявшегося осенью 23-го года разговора между трестом и поляками. АРТАМОНОВ сообщал мне, что к нему прибыл из треста человек вполне сочувствующий евразийским взглядам – представитель молодого течения в тресте. Это был Алекс. Алексеевич ЛАНГОВОЙ. Для поездки в Варшаву мне пришлось взять деньги взаймы у знакомых. Ехал я через Данциг, так как по каким-то соображениям поляки выслали мне визу туда, а не прямо в Берлин. В Варшаве я кажется пробыл недели три. А.А. ЛАНГОВОЙ налаживал как раз тогда «окно» и несколько раз уезжал, кажется в Вильно. В остальное время мы интенсивно беседовали на евразийские темы. А.А.Л. взялся быть представителем
-2-
евразийских интересов в трестовском центре. Однако он потребовал более конкретной программы. Программу эту мы начали вырабатывать втроем. Я уже говорил, что я вполне понимал неосуществимость подобной задачи. В самом деле, как только мы выходили за пределы основных идеологических положений, так сейчас же приходилось заимствовать в арсенале самой шаблонной контрреволюции. Однако приходилось на это идти, либо отказаться от идеи воплощения евразийства – последнего я, конечно, в то время не мог, а основная концепция евразийства еще недостаточно раскрылась, чтобы выработать какие-нибудь оригинальные положения в области политики и экономики. В конце своего пребывания А.А. ЛАНГОВОЙ предложил мне сопровождать его в Москву. Меня это тогда несколько озадачило, но я согласился. Мы поехали, нас сопровождал АРТАМОНОВ. Однако в «окне» пришло распоряжение треста, которого А.А.Л. предупредил не допускать меня дальше. Я вернулся, но предварительно А.А.Л. сказал, что осенью он обязательно устроит, чтобы я смог приехать познакомиться с трестом. «Окно» было тогда кажется в районе Радошковицы. Из Варшавы я опять на Данциг вернулся в Берлин.
Несмотря на то, что у меня осталось тогда впечатление, что А.А. ЛАНГОВОЙ не вполне понимает нашу евразийскую позицию – причины такого «непонимани я» мне, конечно, совсем не были ясны, как они стали потом, когда вскрылось, что трест есть ГПУ – все евразийцы, когда я им сообщил о своих впечатлениях были чрезвычайно довольны. А.А. ЛАНГОВОЙ, видавшийся до меня с АРТАМОНОВЫМ, принял естественно «уклон» последнего, а АРТАМОНОВ все время объявлял себя евразийцем, понимая евразийство «по своему». При тогдашней неоформленности евразийства мы не могли требовать от вновь «обращенных» — ортодоксальн ости, установить вполне тезисы которой сами бы затруднились, тем более, что вокруг этих тезисов уже шли ярые споры…
Здесь хочу вкратце, забегая вперед перечислить те случаи, при которых мне пришлось сталкиваться с польской разведкой.
В 1924 году таким образом, кроме лиц, которые сопровождали АРТАМОНОВА в ОКИС и меня там встречали и с которым я не разговаривал почти совсем, я имел отмеченное мною свидание с ТАЛИКОВСКИМ, связанное с необходимостью достать паспорт на Ревель. Этот же паспорт мне пришлось в сопровождении ЩЕМАЧЕВА в Ревель, возвратить какому-то поляку не то военному атташе, не то консулу – точно не помню. Это лицо знало о моем путешествии в Москву и о тресте. Разговор также был со мной короткий и ограничился теми же вопросами о впечатлениях, которые производит трест «серьезная ли это организация».
В 1926 году при моем вторичной поездке в Москву ни на пути туда, ни обратно /оба раза через Варшаву/ я никого из поляков не видел, исключая лиц в самом окне.
В 1927 году после разоблачения СТАУНИЦА в Париже, приезжал АРТАМОНОВ в сопровождении ТАЛИКОВСКОГО для свидания с КУТЕПОВЫМ
-3-
в связи с раскрытием треста. Я был тогда в Париже. АРТАМОНОВ, находившийся в то время на положении полу-подозреваемого в соучастии работы ГПУ, хотел, чтобы ТАЛИКОВСКИЙ видел меня, как лицо бывшее два раза в «гостях» у треста и могущее засвидетельствовать его искренность. Кроме того нам /СУВЧИНСКОМУ и мне/ АРТАМОНОВ предлагал сохранить наследие треста хотя бы для того, чтобы при посредстве поляков, -отпустить письма в Москве для того, чтобы вновь связаться с ЛАНГОВЫМ, а в дальнейшем может быть добиться возможности открыт новое «окно». В этот момент несмотря на разоблачение СТАУНИЦА.
Свидание состоялось между ТАЛИКОВСКИМ, АРТАМОНОВЫМ, САВУЧИНСКИМ и мною. ТАЛИКОВСКИЙ интересовался кроме моих старых впечатлений в тресте и самим евразийством. В последнем полякам нравилось, что мы были единственной эмигрантской группировкой, которая повидимому мирились с самостоятельной Польшей в границах Рижского договора и это по двум причинам: 1. принятие резолюции, а следовательно и все ее наследие, и 2. поворот к Востоку — сама концепция Евразии». Когда он спросил, каковы дальнейшие планы евразийства, то мы просили возможности переслать письма ЛАНГОВУ через польскую почту в будущем таким же образом листовкиг а дальше может быть и возможность открыть «окно» для переброски людей. ТАЛИК. заявил, что окончательного ответа он сейчас дать не может, но что ему это кажется возможным; в частности, что касается пересылки писем. В вопросе же реброски людей это будет вероятно возможно, если мы возьмем все финансовые расходы по окну на себя. Он и сказал, что конечно своих поручений они этим людям давать не будут, лишь бы позволили на обратном пути их допрашивать. Ответ он обещал прислать из Варшавы. Мы расстались. Было решено, что АРТАМОНОВ будет поддерживать между нами связь и информировать поляков в общих чертах о развитии евразийства. Через некоторое время пришло разрешение в вопросах о письмах и таковые /также как и листовки, были посланы. К этому времени А.А. ЛАНГОВОЙ со своей стороны уже искал возможность с нами списаться.
В вопросе окна и людей тоже пришло полусогласие. Однако мы особенно не торопились этим воспользоваться, так как в это время были отвлечены внутри-евразийскими делами и дальнейшим изменением нашей точки зрения.
1928 году в связи с нашими планами о создании газеты, а также постановкой евразийской работы в лимитрофах я ездил в Польшу, Латвию и Эстонию /об этом подробнее в изложении событий/. В Варшаве АРТАМОНОВ меня свел уже не к ТАЛИКОВСКОМУ, а к поручику ДРЕММЕРУ. Вопрос стоял об оформлении парижских разговоров. 1927 года. Виделся я с Д. кажется два или три раза, раз и с его начальником /фамилии не помню, — он не говорил по русски/, поляков интересовали следующие вопросы: 1. подробности относительного того, к чему собственно говоря стремиться евразийство. В это время уже нарастали /соответствующие действительности/ слухи об обольшевичивании евразийства и у поляков начинало проскальзывать н екоторое недоверие. Я подготовленный АРТАМОНОВЫМ – настаивал главным образом на тех двух пунктах, о которых говорил выше и которые повидимому как раз прельщали поля-
-4-
ков. 2. Вопрос об евразийской газете в этой связи, причем начальник ДРЕММЕРА пытался давать советы в этом отношении и ставил нам задачу яснее формулировать нашу программу. 3.- Так как АРТАМНОВ, которому было известно полученное мною незадолго перед тем приглашение ЛАНГОВОГО приехать в Москву, — в то время еще без подробностей, которые могли бы окончательно открыть нам глаза – сообщил об этом Др-у, то поляки спросили, собираюсь ли я это сделать и заявили, что они не советуют. Я сказал, что не знаю. 4. К моему удивлению поляки выразили недовольство, что мы не сопользовались до сих пор их предложением открыть окно и послать людей. Я обещал этим заняться по возвращении в Париж. 5. Что мы предлагаем относительно ЛАНГОВОГО и неужели мы еще не убедились, что весь трест включил и Л. – ГПУ. На это я ответил, что вы в этом пока не уверены и потому продолжаем связь. Наконец 6. /Что я думаю о БИРКЕ, которого я осенью 1927 года как раз видел в Вене. Я также и на это ответил уклончиво. Этим и ограничились разговоры, в завершение, так как поляки знали, что я еду в Ревель, то они предложили мне через своего атташе в Ревеле устроить свидание с эстонским начальником разведки ЛАУРИЦЕМ. Я на это согласился. В Ревеле я был у польского атташе и он мне это свидание устроил. Никаких разговоров с атташе я не имел…
В этой связи отмечу, что раз как-то в 1927 году я был свидетелем разговора между ЗАЙЦЕВЫМ и МАЛЕВСКИМ. Когда первый спрашивал о том, нет ли у МАЛЕВСКОГО ходов к английской разведке. М. Ответил, что если с ними связаться, то они будут неотступно за вами следить, так что и дохнуть нельзя будет.
Уже только в августе 29 года т.т. СТЫРНЕ и ЛАНГ-ОВОЙ мне заявили, что у них есть все данные предполагать, что МАЛЕВСКИЙ связан с англичанами /с разведкой и задал ряд вопросов по этому поводу/…
Наконец в вопросе о сведениях, которое МАЛЕВСКИЙ мог иметь через евразийство, то эти сведения ограничивались преимущественно самим евразийством и его работой. О положении в СССР он мог иметь лишь те общие впечатления, которые являясь как бы подтверждением позиции евразийства и без того не представляли секрета, ни цены для какого-либо использования. В связи с евразийской работой, МАЛЕВСКИЙ конечно знал и следил за перепиской с трестом, а также и за возобновлением отношений с ЛАНГОВЫМ. В связи с этим ему была известна моя поездка в 1929 году…..
В середине января 1925 года прибыл в Берлин т. ЛАНГОВОЙ с АРТАМОНОВЫМ и был собан съезд. Я поехал туда с МАЛЕВСКИМ. Были все лица, отмеченные в Вене, плюс Л. и А.А.А. ЛАНГОВОЙ делал доклад о СССР и о возможности работы, тогда еще «совместно» с трестом. Помню, что тогда впервые я в связи с докладом ЛАНГОВОГО выступил с тезисами, в которых пытался провести мнение, что нам не по дороге с трестом, что трест контрреволюционная организация, а евразийство не должно рассматриваться как средство борьбы с ком. властью, что
-5-
нам надо стремиться к легализации /все это приблизительно/, точно не помню, но отмечу, что в 1929 году тов. ЛАНГОВОЙ в Москве мне об этом моем выступлении напомнил со смехом. Эти положения вызвали отпор как со стороны А.А.Л., так и САВИЦКОГО и МАЛЕВСКОГО и АРТАМОНОВА /в особенности последнего, который был фанатик не столько контрреволюции, сколько треста/. Было решено, что мы будем снабжать А.А.Л. небольшими средствами на работу /кажется 50 ф. – точно не помню/ А.А.Л. привез также разрешение треста посылать через АРТАМОНОВА в «окно» литературу и каждый раз с особого разрешения треста – людей.
Последним мы использовались, не считая моих поездок в 1924-1926 г.г. и поездки САВИЦКОГО в феврале 1927 года для двух лиц: Георгия Николаевича МУКАЛОВА и АНИЧКОВА /Василий Иванович кажется/. МУКАЛОВ был устроен трестом на жительстве в Ленинграде и несколько раз приезжал через «окно» за границу. АНИЧКОВ поехал уже в 1927 году перед самым концом треста. Оба эти лица были люди САВИЦКОГО, тесно связаны с пражской группой и по существу были евразийцами только по имени, настолько, что САВИЦКИЙ это признавал конец…
В Париже МАЛЕВСКИЙ осенью пристроил в качестве помощника к переселившемуся туда СУВЧИНСКОМУ, своего старого друга и товарища Арсения Александровича ЗАЙЦЕВА. ЗАЙЦЕВ человек гораздо умнее МАЛЕВСКОГО, с некоторым образованием и кругозором, он хорошо себя поставил с СУВЧИНСКИМ и даже в некоторой степени его очаровал. Трудно сказать, в какой степени искренне, но ЗАЙЦЕВ во всяком случае понимал евразийскую установку гораздо лучше МАЛЕВСКОГО и как будто ей сочувствовал. Так как СУВЧИНСКИЙ не мог приехать в Прагу, то на совещание в декабре 1925 года приехал впервые ЗАЙЦЕВ, являясь как бы одновременно заместителем и МАЛЕВСКГО и СУВЧИНСКОГО. Конечно, ЗАЙЦЕВА больше всего интересовало, как стало потом уже ясно, познакомиться с А.А. ЛАНГОВЫМ и использовать его, может быть для КУТЕПОВА. На этом пражском совещании А.А. ЛАНГОВОЙ привез подтверждение того, о чем нам отчасти было известно уже из переписки, а именно, что трест не находя с нами общего языка, решил нас выделить, предоставив нам однако пользоваться своим техническими возможностями. Здесь же мы узнали от А.А.Л. о поездки в Москву ШУЛЬГИНА, по поводу которой мы до этого уже переписывались и были отрицательного мнения, опасаясь усиления к-р тенденций треста….
Относительно его молодцев я уже тогда начал протестовать, но МАЛЕВСКИЙ был решительно в этом вопросе на стороне ЗАЙЦЕВА и настаивал, что нам надо начать работу в СССР помимо треста. Впоследствии оказалось, конечно, что все это была попытка использования евразийских финансов для кутеповских целей и когда мы это ясно обнаружили: то отстранили ЗАЙЦЕВА от всякой работы. МАЛЕВСКИЙ был против этого, не подчинился. ЗАЙЦЕВ никогда не узнал, что в этом вопросе главную роль играли СУВЧИНСКИЙ и я, приписывал все САВИЦКОМУ, которого мы с СУВЧИНСКИМ выдвинули застрельщиком и его честолюбию, в результате был счастливо избегнут возможный в будущем союз САВИЦКОГО с ЗАЙЦЕВЫМИ и они стали смертными врагами, но все это уже произошло в марте 1927 года.
-6-
Я вернулся в Берлин. В начале мая ездил в Пильзен, — Чехословакия, где было новое евразийское совещание, на котором СУВЧИНСКИЙ опять не был, его отношение с САВИЦКИМ все портились. На этом совещании был поднят вопрос о расширении евразийского совета. До этих пор он состоял из ТРУБЕЦКОГО, СУВЧИНСКОГО, САВИЦКОГО, МАЛЕВСКОГО и меня, плюс числящихся, но не присутствующих обыкновенно А.А. ЛАНГОВОГО и АРТАМОНОВА. Теперь предложили ввести ЗАЙЦЕВА и Л.П. КАРСАВИНА, так как оба к этому времени жили в Париже, то САВИЦКИЙ узрел в этом попытку СУВЧИНСКОГО провести свих людей и поднял страшный скандал, который с трудом удалось унять и заставить его подчиниться….
В Берлине я довольно долго прождал польской визы /ко мне приезжал САВИЦКИЙ/, а в Варшаве провел несколько дней больной и еще больным поехал дальше в сопровождении М.Ц. ШУЛЬЦ, которая ехала к тресту и с которой мы всю дорогу пререкались. В Минске, чувствуя себя плохо, остался у «Михаила Ивановича» лишний день и один доехал до Москвы. Здесь меня устроили на даче по Северной дороге /кажется ст. Клязьма/. На этот раз я был «гостем» не треста, а А.А. ЛАНГОВОГО и виделся первое время только с ним и с новыми лицами, которые были якобы «евразийцами»…
В Прагу собрались, как всегда, ТРУБ., САВИЦКИЙ, МАЛЕВСКИЙ я и на этот раз и СУВЧИНСКИЙ, который до этих пор из-за отношений с САВИЦКИМ, отказывался ездить в Прагу. Обсуждался вопрос о тресте и о ЛАНГОВОМ. Кажется как раз в этот момент А.А. ЛАНГОВОЙ сделал попытку с нами вновь связаться и написал по адресу в Прагу, который ему дал САВИЦКИЙ, когда был в Москве. В разговорах наедине с СУВЧИНСКИМ мы двое давно уже решили, что чтобы там ни было, надо стремиться к возобновлению отношений с ЛАНГОВЫМ…
Я вернулся в Англию и там еще два раза виделся по этому поводу с МУКАЛОВЫМ, который жил в Лондоне. В августе я ездил на несколько дней в Берлин и в Гамбург, чтобы окончательно устроить ИВАНОВА к МУКАЛОВУ. После этого я поехал назад через Париж. Здесь меня ждало письмо от Романа Густавовича БИРКА, который просил меня с ним встретиться, сообщая, что он имеет поручение ко мне от А.А. ЯКУШЕВА. Я решил ехать. БИРК оказался в Вене. Я отправился туда в первых числах сентября 1927 года, и пробыл в Вене с неделю. С БИРКОМ я старался быть возможно осторожным в разговорах, так как считал его темной личностью – профессиональным шпионом. Познакомился я с ним в Ревеле в 1924 году, через А.А. ЯКУШЕВА и с 1924 года увидел его впервые опять в 1927 года. Посколько я помню, он мне рассказывал, что его история с трестом выдумка СТАУНИЦА, что трест продолжает существовать и А.А. хочет с нами опять идти в связь с разъяснить истинное положение дел. Я держался с ним соответственно моему мнению о нем, не высказывал ему нашей точки зрения и кажется сообщил, что мы уже возобновили связь через А.А. ЛАНГОВОГО. БИРК много расспрашивал о евразийстве и горячо советовал начать евразийскую работу в Эстонии и Латвии. Рекомендовал мне туда поехать и повидать своих друзей майора ЛАУРИЦА и Ревеле и ЛАУЕРСОНА в Риге, обещая
-7-
чуть ли не что можно обратить в евразийскую веру всю Эстонию и Латвию. Так как у нас уже в это время возникал проект газеты и я об этом сообщил БИРКУ, то он обещал доставить корреспонденции и в этом отношении рекомендовал использовать ЛАУЕРСОНА…
Я просидел в Парриже занятый исключительно хлопотами весь март и апрель 1928 года. В это время МАЛЕВСКИЙ ВЕРнулся из Америки. Ввиду споров с ним по поводу газеты Икскюля был решено, что я сам поеду в Эстонию, чтобы разобраться, в чем там дело. Заодно побываю в Польше и Латвии. В конце мая я выехал через Прагу, где пробыл несколько дней и видался с САВИЦКИМ. Забыл отметить, что в апреле мы прочли в газетах, что А.А. ЛАНГОВОЙ при хал в Женеву в составе делегации СССР на конференцию по разоружению. Я ему написал, прося свидания. Вскоре получился ответ, в котором А.А.Л. предлагал мне переехать в Москву, получив предварительно любой иностранный паспорт, на котором мне бы поставили визу в Советском консульстве. Мы недоумевали, как это сделать, так как достать иностранный паспорт не представлялось возможным, а купить подложный было рискованно. Первое предложение, о котором я здесь говорю было формулировано ЛАНГОВЫМ А.А. весьма туманно и я написал ему, что принципаильно против поездки ничего не имею, но недоумеваю, как ее технически обставить в особенности в вопросе паспорта. МАЛЕВСКИЙ отнесся к этому делу недоброжелательно и сначала был решительно против. Из–за всего этого этот вопрос как-то заглох и возобновился уже только в 1929 году весной….
В конце июня 1929 года я поехал в Берлин через Париж, чтобы сговориться с СУВЧИНСКИМ. Здесь мы решили с ним и с С.Як. ЭФРОНОМ и еще двумя, тремя «левыми» из окружения СУВЧИНСКОГО, что мы должны поставить себя и все евразийство в полное распоряжение СССР. От МАЛЕВСКОГО решено было конечно это скрывать и сказать ему только, что моя поездка просто попытка восстановления связи с ЛАНГОВЫМ в развитии предыдущих. МАЛЕВСКОМУ надо было это сказать, так как на мою поездку нужны были хоть минимальные деньги. Решено было также, вопреки СПОЛДИНГУ, газету «Евразию» протянуть по крайней мере до моего возвращения, так как мы предалагали, что может быть А.А. ЛАНГОВОЙ найдет нужным ее использовать в том или ином виде. Я уехал в Берлин, где мне пришлось долго прождать из-за недоразумения в Полпредстве, куда я звонил по телефону и все нападал на лицо, которое ничего обо мне не знало. Наконец я дал телеграмму А.А.ЛАНГОВОМУ….
С этого момента если я и пытался продолжать евразийскую работу, то уже исключительно с вышеупомянутой целью, рассматривая ее значение чисто «инструментально». Осуществить это к несчастию нельзя было. С Юга Франции я поехал с МИРСКИМ в Париж. Здесь я виделся с МАЛЕВСКИМ и КУТЕПОВЫМ. Обоим рассказал, так, что было решено в Москве. О свиданиях этих писал подробно тов. СТЫРНЕ. В конце октября поехал в Англию. Там, вопреки моим н адеждам, со СПОЛДИНГОМ дело было уже упущено. Он отказался кредитовать нас в дальнейшем, задержал даже около 1000 /тысячи/ фунтов, которые формально были уже наши. С
-8-
трудом удалось добиться от него денег на погашение долгов газеты «Евразия». В Лондоне я несколько раз виделся с ХОГОМ и ГАМБСОМ, о чем каждый раз писал отчеты в Москву. В начале декабря меня вызвал в Берлин тов. СТЫРНЕ. МАЛЕВСКИЙ, от которого этого не удалось скрыть и которому я говорил, что приедет А.А. ЛАНГОВОЙ, ввязался в поездку со мной. По причинам, о которых я уже говорил, я считал, что может быть это будет даже интересно тов. СТЫРНЕ. В Берлине я виделся два дня довольно много с тов. СТЫРНЕ и показал ему в кратком свидании на улице МАЛЕВСКОГО. МАЛЕВСКИЙ ничего не заподозрил и считал, что тов. СТЫРНЕ помощник А.А. ЛАНГОВОГО.
ВЕРНО: СЛЕДОВАТЕЛЬ ОО ГУГБ НКВД СССР
ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ
/КУЗОВЛЕВ/
КОПИЯ С КОПИИ ВЕРНА: НАЧ. ОТД-ИЯ 7 ОТДЕЛА СЛЕДЧАСТИ МГБ ЛССР – СТ. ЛЕЙТЕНАНТ
/ДАНИЛЬЧЕВ/
5 апреля 1934 года Коллегия ОГПУ за «помощь, оказываемую международной буржуазии» приговорила Петра Семеновича Арапова к 10 годам лишения свободы (ст.58–4 УК РСФСР) и он был направлен в Соловецкий лагерь. Еще через неполных 4 года — 14 февраля 1938 года Особая тройка УНКВД по Ленинградской области пересмотрела приговор и вынесла решение о необходимости применении к П.С. Арапову высшей меры. Приговор поспешили привести в исполнение.
[1] Использован сокращенный фрагмент книги К.Б.Ермишиной «Князь Н.С.Трубецкой. Жизнь и научная работа: Биография.» — М.:Изд.дом «СИНТАКСИС», 2015. С.С. 113-116.
[2] Яркую, несколько злобную, нов конечном счете, проницательную характеристику П.С.Арапову дал П.Н.Савицкий: «Палка Арапова, с которой он не расставался, была в евразийской среде столь же общеизвестна, как и его улыбка (очень привлекательная, со скрытой жестокостью и цинизмом). В руках талантливого автора каким ярким героем романа мог бы стать Арапов — изысканный «аристократ», человек с несомненной склонностью к богословию и философии и несомненными чертами чекиста! «От патристики до чекистики» — вот лозунг, который относится к нему более чем к кому-либо другому». (ГАРФ, ф. 5783, оп. 1, ед. хр. 359, л. 81 об) (Цит. по: Новый мир, 1991, № 1, с. 181.)
[3] См. статью об Арапове и его участии в евразийстве: Ермишина К. Б. П. С. Арапов и евразийское движение (новые архивные материалы) //Записки Русской академической группы в США. Т. 37. 2011
[4] 1 сентября 1930 г. по данным: http://lists.memo.ru/d2/f184.htm (сайт общества «Мемориал». Жертвы политического террора в СССР).
[5] Профессор Сергей Глебов преподает историю России и Евразии в Смит и Амхерст Колледжах в Массачусетсе, США, является сотрудником департаментов истории Амхерст и Смит Колледжей, программы Российских и Евразийских исследований в Смит Колледже и координатором программы Российских и Евразийских исследований в Пяти Колледжах.
© При частичном или полном воспроизведении ссылка на «Русофил» обязательна.
