Илл: Алексей Венецианов. Гумно. 1822.
12 декабря отмечалось 250-летие со дня рождения Николая Михайловича Карамзина — историка, писателя, мыслителя, основоположника российского консерватизма. И наш портал russophile.ru не мог игнорировать эту дату. Поэтому Максим Гревцев (не историк и не философ, а журналист) решил лучше понять и масштаб личности Карамзина, и суть карамзинского консерватизма. Вот об этом он и поговорил с Алексеем Козыревым, кандидатом философских наук, доцентом кафедры истории русской философии философского факультета МГУ, заместитель декана философского факультета МГУ (здесь можно посмотреть его лекции в проекте «Постнаука»).
— Алексей Павлович, только что прошёл 250-летний юбилей Николая Михайловича Карамзина. Это, конечно, очень разносторонняя личность, но хочется сфокусироваться на его исторической концепции, или философии истории. Я не читал 12-томник «Истории государства Российского», для меня важна одна его фраза, адресованная императору Александру I: «История народа принадлежит Царю». Я категорически не согласен с этим, но глупо отрицать, что по этой формуле Россия существовала много столетий, да и сейчас тоже. В этом и есть суть консерватизма?
— Всё не так просто. Император Александр I был если не другом Карамзина, то человеком близким. Государь даже приезжал в дом Карамзина и кстати, встретил там юного Пушкина. Это факт. И то, что он назвал Николая Михайловича своим историографом, – это тоже факт. Но факт и то, что Карамзин был одним из немногих, кто мог не соглашаться с царём. И «Записка о древней и новой России», написанная в 1811 году по предложению Екатерины Павловны, сестры государя, хотя и считается первым манифестом российского консерватизма, но навлекла если не гнев, то отстранённую холодность императора. Там критика реформ Сперанского. То же самое – Записка «Мнение русского гражданина» о восстановлении Польши, которую он лично прочитал Государю в 1819 году.
В общем-то, в истории мы знаем аналогичные примеры: это Платон и два сиракузских тирана (Дионисий-старший и Дионисий-младший). Чем это закончилось, мы тоже знаем: Платона продали в рабство, и его ученики были вынуждены потом выкупать учителя. Чем заканчивались подобные инвективы в эпоху Александра, мы тоже знаем: Василий Каразин, имя которого сейчас носит университет в Харькове, за подобную дерзость выговаривания царю был посажен в Щлиссельбургскую крепость в 1820 году, хотя первоначально, во «дней Александровых прекрасное начало» тоже пользовался доверием царя и даже был обласкан. Карамзин знал, что он рискует: государь мог оценить независимость и внутреннее достоинство историка, который позволяет себе говорить без лицеприятия, а может и покарать. В большей степени это была русская рулетка, чем тонкий расчёт, как мне кажется. Но что касается истории, в одно время с Карамзиным жил его младший современник – Пётр Чаадаев. Он написал свои «Философические письма», когда Карамзин уже умер. Это 1829 год, когда было написано знаменитое первое письмо. Оно тоже было неслыханной дерзостью: человек сказал, что мы живём вне истории, нам нечего помнить. «Чтобы заставить мир нас заметить, мы были вынуждены растянуться от Баренцева моря до Берингова пролива». Государь услышал Чаадаева, но вместо того, чтобы отправить его в ссылку, тюрьму или солдаты, просто объявил его сумасшедшим и на какое-то время посадил под домашний арест. А что, собственно, сказал Чаадаев? Что то, что для остальных народов является естественной исторической памятью, для нас – пробел в истории человеческого существования. У нас нет континуальности, нет преемственности. Мы не связываем эпохи и не извлекаем исторических уроков. Условно говоря, Чаадаев сетовал на то, что у нас нет философии истории. У нас есть история, великие исторические личности, события, но нет традиции, которая была бы возведена в ранг некой философской доктрины, философской системы. И это было сказано уже после смерти Карамзина, когда уже был издана 12-томная «История Государства Российского».
Нынешний консерватизм – это консерватизм публицистов […] Современный же консерватизм более легковесен, публицистичен. Некие политтехнологи задают какие-то векторы, и пул публицистов на скорую руку создаёт что-то, похожее на консерватизм.
Пушкин, отвечая Чаадаеву на публикацию его первого философического письма в 1836 году, до того, как оно было напечатано в «Телескопе», отвечает ему устами Карамзина: он представил чуть ли не конспект, даже обрез континуальности истории, которую изобразил Карамзин. Вот Николай Алексеевич Полевой критиковал Карамзина за использование архаичной модели философии истории, грубо говоря за то, что он не знал Гегеля. Но Пушкин тоже не знал Гегеля. И поэтому он отвечает философу Чаадаеву, ученику французских традиционалистов (де Местра, Бональда, Балланша), который точно знал Гегеля, отвечает ему языком и логикой Карамзина: «Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — так неужели все это не история, а лишь бледный полузабытый сон?» Это очень показательно, что рождение философии истории в России относится именно к Карамзину.
До Карамзина тоже были историки: Татищев, Третьяковский, — но именно Карамзин дал первую цельную философию истории, которая во многом связана с Просвещением, с просветительскими идеалами.
— То есть русский консерватизм корнями уходит в Просвещение?!
— Да. Несмотря на то, что мы воспринимаем Карамзина как основоположника русского консерватизма, не нужно забывать, что он во многом ученик французских просветителей. Добродетель и порок. Государь должен быть примером добродетели, и тогда тирания в русской истории уйдёт в прошлое. Он писал: после добродетельного государя трудно прийти к власти тирану, тиран может смениться тираном, а вот после добродетельного правителя тирану будет стыдно взирать на образ своего предшественника. Это абсолютно укладывается в просветительскую парадигму.
Это просвещённый консерватизм, в его основании логика и рассуждения, а не зубодробительный страх перед Богом или царём. Вот как царь скажет, так и будет: процитирует царь Ивана Ильина, и мы будем ходить размахивать флагами с надписью «Иван Ильин», а завтра процитируют Лосева — и мы будем с восторгом восхищаться уже Лосевым. Нет, это консерватизм, основанный на разуме.
С другой стороны, он был учеником масонов. И эта парадигма во многом противоречила идеям Просвещения. Но в Карамзине эти крайности уживались. Но это было свойственно всему новиковскому окружению, частью которого был и Карамзин. Кто такой Карамзин? Это мальчик из захудалого рода из глухой провинции. До сих пор спорят, где находилась его родина: в Симбирской или в Оренбургской губернии. Фамилия по своему происхождению носит татарский характер, это русифицированный вариант Кара-Мурзы. Вероятно, кто-то из масонов, путешествуя по России, обнаружил смышлёного юношу, привёз его в Москву, дал образование, приобщил к новиковскому кругу. Кстати, в Европу Карамзина отправил тоже Новиков. В Кёнигсберге он встретился с Кантом, здесь началось его европейское путешествие, которое продолжалось 14 месяцев и которое нашло отражение в «Письмах русского путешественника». Лотман считал, что это произведение было отчасти художественным вымыслом, но это лишь гипотеза Лотмана. Но интересно другое: этот отъезд до сих пор окутан дымкой тайны. Например, за всё это время Карамзин не отправил в Россию ни одного письма. По всей видимости, Карамзину настоятельно рекомендовали покинуть Россию и, что называется, не высовываться. Вероятно, его пытались сберечь от каких-то преследований.
— Либо это была какая-то инициация, недаром же он потерял связь с Россией, полностью погрузившись в Европу.
— Скорее это был либо отъезд по совету наставников, либо выполнение чьего-то поручения. Например, наблюдение за какими-то событиями. А что в это время происходило в Европе? Французская революция! Тут огромное поле для историков, которые могут предлагать различные версии причин и назначения этого путешествия. Одну из них недавно выдвинул Алексей Алексеевич Кара-Мурза, который сам является дальним потомком Карамзина. Он выпустил об это статью[1]. Но вернёмся к Новикову. Это он издал «Письма русского путешественника» в 1791 году. В тот год Екатерина II начала преследовать масонов, у Новикова умерла жена, тяжело заболели трое его детей – это был страшный год для Новикова.
— Лучше вернёмся к консерватизму. Он какой-то… не очень консервативный.
— Во-первых, это не просто консерватизм, а просвещённый консерватизм. Это важно. Карамзин не отрицал ценности человеческой свободы и тем более не отрицает значимость человеческого достоинства. Весь Карамзин построен на этих понятиях, скажем так, европейского гуманитарного права. Есть Естественный Закон, который главенствует и над правителем. По сути, это воля Божья. Да, Карамзин считал, что России не нужна Конституция, что для России самодержавие — «палладиум России» (палладиум – это оберег, изображение Афины-Паллады, может быть даже упавший с неба): возможно, это не лучшая форма правления, но убери её и Россия будет повержена в братоубийственную войну, революцию, катастрофу. Вот чего боялся Карамзин, вот что сдерживало его консерватизм. Но при этом он исходит всё же из тех же оснований, откуда исходит концепция прав человека. Правда, эта концепция теряет божественные истоки, она опирается на естественную природу человека. У Карамзина она всё же была основана на божественном происхождении Закона, который властвует над царями и народами, который приводит к гибели не только правителей, но и цивилизаций. В своих записках Карамзин одним из первых сказал, что у народов есть свой возраст, они не вечны и у них свой исторический срок. Это просвещённый консерватизм, в его основании логика и рассуждения, а не зубодробительный страх перед Богом или царём. Вот как царь скажет, так и будет: процитирует царь Ивана Ильина, и мы будем ходить размахивать флагами с надписью «Иван Ильин», а завтра процитируют Лосева — и мы будем с восторгом восхищаться уже Лосевым. Нет, это консерватизм, основанный на разуме. Иногда вводят в оборот термин «либеральный консерватизм», используя формулу, которую Пётр Андреевич Вяземский употребил в отношении Пушкина, который тоже совершил «консервативный поворот» с началом Николаевского царствования. Но мне кажется, что «либеральный консерватизм» — это всё-таки оксюморон, подобный «деревянному железу» или «сухой воде». Настоящему консерватизму не требуется приставка «либеральный», чтобы не хуже либерализма отстаивать ценность разумной человеческой свободы и человеческого достоинства.
Карамзин был одним из немногих, кто мог не соглашаться с царём. И «Записка о древней и новой России», написанная в 1811 году по предложению Екатерины Павловны, сестры государя, хотя и считается первым манифестом российского консерватизма, но навлекла если не гнев, то отстранённую холодность императора. Там критика реформ Сперанского. То же самое – Записка «Мнение русского гражданина» о восстановлении Польши, которую он лично прочитал Государю в 1819 году.
— Тогда вопрос: чем вообще консерватизм отличается от либерализма?
— На мой взгляд, отношением к человеческой природе. Либерализм считает, что человеческая природа сама в себе хороша, добра. А консерватизм исходит из того, что человек по природе не совсем добр, его природа поражена грехом. Поэтому природа человека в естественном состоянии злая, и её надо сдерживать, её надо ограничивать, на неё надо накладывать определённую узду. То есть консервировать надо не какие-то исторические формы или политические институты, а саму человеческую природу. Не давая ей проявлять реакцию, которая связана скорее с ее животными и страстными аспектами.
Эта линия русского консерватизма в эпоху Александра была представлена тандемом из двух советников, которые мало общались друг с другом, — Карамзин и де Местр. Де Местр был дипломатом, литератором, ярым противником французской революции, фанатичным апологетом папства, иезуитом. Они оба были друзьями Государя, но в 1816 году Император жёстко отстраняет от себя де Местра, а в 1817 высылает его из страны, а позже, после «Писем русского гражданина» о польском вопросе, частично дистанцируется и от Карамзина. То есть играет с ним в какую-то игру: даёт ему все знаки уважения, не опровергает общественное мнение, что дружен с Карамзиным, но при этом избегает личных встреч.
— За что такая немилость?
— Это территория для изысканий. Есть версии. Например, есть книга Василия Морова «Ода Пушкина «Вольность» и Карамзин». По мнению автора, император решил, что Карамзин не умеет держать язык за зубами и был слишком откровенен с Пушкиным. Якобы в стихотворении «Вольность» Александр I увидел намек на то, что было в «Записке» Карамзина, а о «Записке» не должен был знать никто.
Что касается консерватизма, то я не думаю, что он существует в виде одной монолитной доктрины или цельной философской школы. Это скорее плеяда имён. И все они по-разному почувствовали этот «страх и трепет» волатильности исторического бытия, его излишней подвижности. И в какой-то момент своего творческого пути решили «подморозить» себя и Россию.
Опять-таки: почему Карамзин является таким апологетом самодержавия? Не потому что ему чужды определённые республиканские идеи. Николай Тургенев писал в своей книге «Россия и русские» (издана в 1847 году во Франции на французском языке), что Карамзин по-прежнему восхищался Робеспьером. И на слова Пушкина, что он воспел рабство, Карамзин вспыхивал и негодовал: никто не смел ему такого сказать. У Карамзина сохранялись республиканские и вполне либеральные идеи, но он понимал, что история идёт таким образом, что если мы вытащим эту скрепу (сейчас это слово как-то боязно произносить), то карточный домик может рассыпаться. Примерно такое же ощущение было и у Константина Леонтьева, и у Победоносцева, и у Льва Тихомирова – людей разной степени одарённости, разного таланта и разных личных достоинств. Не секрет, что Константин Леонтьев – один из самых ярких людей в истории России: писатель, дипломат, публицист, эссеист, автор писем. Такой русский enfant terrible, как называл его Мережковский. Но он был типичным консерватором. Человек, который вновь после Карамзина заговорил о роли страха в политике, в истории. Страха Божьего и страха животного. Если мы не убоимся, то можем упустить себя, своё спасение, свою страну. И что мы практически её уже упустили, вот-вот потеряем. Что революция, которая в советской парадигме всегда была высшим уровнем развития, скачком, перерывом постепенности (следуя гегелевской, а потом и марксистской философии), для Константина Леонтьева же революция была антонимом эволюции. Эволюция – это восходящее развитие, а революция – это развитие нисходящее, это деградация, это разрушение, это распад, это гибель, это богиня смерти. И это поразительно, потому что русская интеллигенция всегда была левая, вообще интеллигенция – это левый феномен. И она всегда поклонялась богине революции, она всегда молилась ей где бы то ни было: у Белого дома, на Майдане Незалежности.
— Отчасти понятно, почему о Карамзине сейчас не часто вспоминают: современный консерватизм отличается от консерватизма Карамзина.
— Вы и правы, и не правы. Один из трендов сейчас – обращение к наследию Карамзина. И в этой связи я полагаю, что этот юбилей недооценён. Праздновать его надо было широко. Должен был быть Указ Президента о праздновании 250-летия. 150 лет назад 100-летие отмечалось куда более масштабно, с участием первых лиц государства. У нас мало таких имён, которые могут стать подлинным национальным символом.
Нынешний консерватизм – это консерватизм публицистов. Сам Карамзин тоже часто занимался публицистикой, но помимо всего прочего за плечами Карамзина «История государства Российского» — это колоссальный 12-томный труд. Современный же консерватизм более легковесен, публицистичен. Некие политтехнологи задают какие-то векторы, и пул публицистов на скорую руку создает что-то, похожее на консерватизм. Правда, и здесь обращение к историческому наследию тоже есть. Например, «Тетради по консерватизму», которые издаёт Фонд Института социально-экономических и политических исследований (ИСЭПИ). Это довольно молодой, но серьёзный научный журнал. Только что вышедший карамзинский номер это доказывает, там прекрасные статьи. Так что консерватизм жив, и не только публицистический. Например, издаётся полное собрание сочинений Константина Леонтьева. Этим занимается Ольга Фетисенко в Пушкинском Доме. Это образцовое по качеству издание. Я убеждён, что она этим занимается из любви и уважения к Константину Леонтьеву и из определённых личных убеждений.
Карамзин не отрицал ценности человеческой свободы и тем более не отрицает значимость человеческого достоинства. Весь Карамзин построен на этих понятиях, скажем так, европейского гуманитарного права […] Да, Карамзин считал, что России не нужна Конституция, что для России самодержавие — «палладиум России» (палладиум – это оберег, изображение Афины-Паллады, может быть даже упавший с неба): возможно, это не лучшая форма правления, но убери её и Россия будет повержена в братоубийственную войну, революцию, катастрофу. Вот чего боялся Карамзин, вот что сдерживало его консерватизм.
Поэтому мы должны, безусловно, видеть этот идеологический аспект использования консерватизма в прагматических целях, которое началось в каком смысле как реакция на украинскую революции. Точно так же Екатерина сменила милость на гнев после якобинского террора, а не после взятия Бастилии, то есть позднее самой революции. Так что это ситуационный, или идеологический, консерватизм мы видим. И консерватизм как политико-философская теория, которая восходит к Бёрку, Гоббсу, к де Токвилю, к Карамзину, к Леонтьеву, — это ничуть не хуже, чем другая, либеральная традиция, восходящая к Адаму Смиту, Спенсеру, Джону Стюарту Миллю, Исайе Берлину. Я не вижу ничего плохого, что у консерватизма появляются какие-то печатные органы, научные издания, персональные чтения (Катковские чтения, например) – это наше наследие, и его надо осваивать вне зависимости от того, какая власть на дворе. При советской власти, когда было запрещено публично произносить имена русских философов, Сергей Георгиевич Бочаров в 70-ых годах писал о Константине Леонтьеве. Причём что-то он писал в стол, а что-то удавалось и печатать. То есть это нравственный личный выбор учёного, который может всю жизнь заниматься персоналией, которая по определенным причинам оказалась литературным изгнанником (у Розанова было такое понятие – «литературные изгнанники»). А потом окажется, что эти самые изгнанники: Леонтьев, сам Розанов, Страхов, Говоруха-Отрок – оказываются очень даже актуальными мыслителями, которые возвращаются в культуру.
— В таком случае это публицистический консерватизм угрожает просвещённому консерватизму. Я поясню: обыватели видят лишь слово «консерватизм», не вдаваясь в его оттенки, поэтому, когда тренд изменится и заговорят о каком-то другом «изме», от консерватизма отвернутся как от чего-то пустого, несодержательного. Не согласны?
— Вообще, когда человека в школе перекармливают классикой, он потом долгое время русскую классику вообще не читает. Для него Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов – оставляют оскомину на зубах: всё что угодно, только не русская классика. Но как интересно оказывается их читать и перечитывать уже в зрелом возрасте! Вот так же и с консерватизмом. Когда что-то попадает в идеологические бренды (консерватизм ли, православие ли)… так вообще можно и убить веру, если начётнически вводить уроки закона Божьего в школах. Если стройными рядами всех загонять в храм и как на пионерской линейке ставить к причастию, то конечно, можно и отвратить от Церкви. Мы это видим в Европе, там религиозность падает, а у нас она растёт, но как мне кажется, во многом за счёт внешней обрядности, а не внутреннего состояния. Поэтому такая угроза есть. Безусловно.
Но здесь надо отметить вот что. Консерватизм, помимо того что это политическая философия, это ещё и естественная жизненная установка человека. Человек по природе своей консервативен в гораздо большей степени, чем либерален. Почему? Во-первых, он ленив, ему лень постоянно менять уклад жизни, гнаться за чем-то. Недаром есть такая французская поговорка: плох тот, кто в молодости не был либералом, а в старости не стал консерватором. Возвращение к родине, к родному очагу, к родителям, к месту своего детства, два раза в год приезжать на могилу родителей – это же естественно. Так что у консерватизма есть некий облегчённый стандарт понимания, скажем так, какие-то ценности, которые прививаются человеку с молоком матери, они консервативны. И любовь к своей истории… Да, до какого-то времени история представляется человеку школьным предметом, от которого надо поскорее избавиться. Но в какой-то момент обращение к истории более органично и типично, чем обращение к философии. И обыватель (в хорошем смысле) будет скорее читать Карамзина, Ключевского и Сергея Соловьёва, чем Канта, Владимира Соловьёва или Мартина Хайдеггера. Просто потому что для души он оттуда меньше возьмёт, нужно быть подготовленным, чтобы понимать, что такое, например, априорные синтетические суждения. В этом надо разбираться, а если это не моя профессиональная задача, то зачем?! А вот история находит больше отзвука, и к философии человек приобщается через историю. Вот Карамзин как раз наглядный пример приобщения к философии через историю.
К тому же публицистический консерватизм носит не массовый характер, это консерватизм блогеров и журналистов. А тут, как говорится, не хочешь читать — не читай!
[1] Кара-Мурза А.А. Загадка «Тартюфа». Неизвестные страницы европейского путешествия Н.М.Карамзина (1789-1790) // Николай Карамзин и исторические судьбы России. К 250-летию со дня рождения. М., Аквилон, 2016. С.361-676.
