Илл.: Виктор Рогинский. Прощание с розовым забором. 1963.
Письмо в редакцию.
Недавно я бродил по просторам интернета и увидел одну из последних публикаций на «Русофиле» — очерк Вадима Перельмутера об Аркадии Штейнберге. Так сошлось, что почти сразу мне в том же интернете встретилась до того неизвестная мне старая фотография моей малой родины — поселка Ветлосян Ухтинского района Коми АССР. Здесь когда-то находился лагерь и в нем Аркадий Акимович отбывал свой второй срок. И тогда же он написал очень много своих стихов.
«Ветлосян».
(фрагмент)
«Я жил в особенной стране,
Непознаваемой извне,
В стране, где время, как во сне,
Меняло свой исконный ход;
Мгновеньем день казался мне
И вдруг растягивался в год,
Сбивался с толку, путал счет
И превращал календари
В какой-то непонятный код,
В хаос разрозненных колод,
Чтоб за оградою, внутри,
Перешагнув через порог
В тот обособленный мирок,
Я жизни жалкой не берег
И отбывал кабальный срок…»
Этот старый, обнаруженный снимок для меня имеет особенное значение, ведь на нем я сам, но увидеть это изображение мне удалось только через пятьдесят с лишним лет. Я – это тот мальчик в школьной форме и форменной фуражке с кокардой, идущий по дороге в гору, чье имя и дало названием поселку. А со спины снята наша соседка тетя Шура Кухта. В этот момент съемки я только что обогнал двух новоселов нашего поселка, но так и не успел узнать их имен, они почему-то быстро уехали… И я очень хорошо запомнил пожилого мужчину в темно-коричневом пальто, стоявшего на горе со штативом и фотоаппаратом. Это была весна 1964 года. Теперь я знаю его имя — Василий Петрович Надеждин.
Он был не только фотографом, но и кинооператором, кинорежиссером, художником и в очень большой степени – краеведом. Хотя ему, наверное, больше всего подошло бы определение «летописец». За спиной у Василия Петровича был лагерный срок в УхтИжемлаге с 1942 по 1951 годы. На родину в Тамбовскую область он не вернулся, а остался в Ухте. Среди всего прочего Василий Надеждин стал одним из организаторов ухтинского «Мемориала» и работал над воссозданием фондов этой организации до самой своей смерти в 1990 году.
Но вернусь к старому снимку. За спиной фотографа находилась пожарная часть, а через четыреста метров дальше была наша школа. Она по традиции многих спец.поселений, возникших на месте лагерей, въехала в бывшую казарму взвода охраны. Один из классов разместился в помещении отделения стрелков. В каждом учебном и административном помещении была своя печь с дверцей для топки прямо из коридора. Ребята из дежурившего класса, точно так же, как когда-то до них заключенные, обеспечивали эти печи дровами. Но в мое время за теплом в здании следил уже не дневальный из числа ВОХРы, а особый гражданский истопник. Рядом, в бывшей офицерской казарме расположилась еще одна наша маленькая школа для первоклашек. Позже ее переделали в спортзал и мастерскую для уроков труда.
Опытный фотохудожник Надеждин не случайно выбрал именно это место съемки, ведь с него лучше всего виден наш Ветлосян. Я любил проехаться по нему на рейсовом автобусе девятого маршрута, рассматривая сверху из окна дома и людей. Тогда остановки водитель объявлял по номерам ОЛПов, как сокращенно именовались отдельные лагерные пункты. Наш был под номером семь. До 1964 года остановку, который ухтинцы сегодня знают, как поселок Озерный, объявляли как «Третий ОЛП», а билет от Ветлосяна до Ухты стоил три копейки.
По этой дороге водили под конвоем колонны заключенных из нижней жилой зоны и обратно. Это могли быть просто посланные на работы или возвращавшиеся люди, или вновь прибывшие, как тогда говорили, «этапом». Их выгружали из автомашин, как раз на месте, где находился наш фотограф. Внизу дорога упиралась в ворота зоны, у которых стоял белый домик КПП. Он виден на фотографии. Аркадий Акимович Штейнберг тоже не раз шагал по этой дороге.
Перед воротами осенью и весной всегда возникала огромная лужа даже не воды, а грязевой жижи, перед ней весь строй заключенных и конвоиров сам собой превращался в толпу. Даже вохровцы, преодолевая эту топь, забывали о своих карабинах, до того находившихся в их руках в положении «на изготовку». Грязь, доходившая до середины колес телег, была привычной приметой этого места. И только лошади как-то совершенно обреченно неподвижно стояли перед воротами в ожидания, когда окончится досмотр и ворота откроются. А нам казалось, что за этими воротами скрывается нечто очень страшное. И было ведь чего бояться: я помню подслушанную случайно в разговоре взрослых историю, как один заключенный проиграл в карты жизнь охранника КПП и зарубил его топором как раз прямо у этих ворот на досмотре.
После снятия зоны, это КПП долго стояло заброшенным, постепенно ветшало. Но где-то в году 1964-м методом комсомольских и пионерских субботников его привели в порядок. Я тоже внес свой посильный вклад в возрождение этого строения – делал из дранки каркасы для штукатурки стен и потолков. После ремонта в бывшем КПП расположился духовой оркестр поселка. Им руководил замечательный энтузиаст музыки – Курилас. При этом подвижнике на Ветлосяне произошел настоящий расцвет духовых музыкальных инструментов. Музыкантами стали многие ребята из нашего поселка. Некоторые потом проходили срочную службу в духовых оркестрах.
Чаще всего оркестр выступал на танцах. Танцы сопровождали не только звук труб и барабанов, но и обязательный пригляд родителей. Матери чаще смотрели за девушками, но иногда и за мальчишками. К огорчению многих срок ссылки у Куриласа закончился, и он уехал в Подмосковье. Дело его какое-то время по инерции еще продолжалось, но без подвижника постепенно как бывает всегда, затухло. А помещение КПП переоборудовали, на этот раз — под жилье.
После ликвидации лагеря его производственные и бытовые помещения стали передавать гражданским властям. Вначале передали нижнюю зону, а через несколько месяцев и верхнюю. Первым гражданским сторожем на ней стал житель нашего поселка и отец моего приятеля-тезки Латутин. Мы с Виктором, иногда, в узелке относили ему обед строго к назначенному часу. Увы, к нашему огорчению за страшными воротами зоны ничего ужасного не обнаружилось …
Как раз в год, когда Василий Надеждин сделал этот снимок, вокруг бывшей зоны, которая стала называться Комбинатом подсобных предприятий, возвели железобетонный забор. После этого решили снести старую ограду — частокол из бревен.
Он был очень похож забор дореволюционной тюрьмы на Сахалине, фотографию которой я увидел в одной из книжек. Проблему частокола решили не без организационного изящества: его продали на дрова местным жителям, каждой семье — по сто погонных метров. Но мы купили двести, и сами разобрали их на дрова. Работая, я не переставал удивляться, как можно было подобрать такое количество леса одинакового диаметра в 15 сантиметров и совершенно одинаковой длины! Так за одну зиму лагерный частокол превратился в тепло и золу.
Справа, на первом плане старого фотоснимка видна часть дома. В ней жил Гвоздь. Так все звали вахтера с верхней – промышленной зоны. Фамилию его я не помню, но знаю, что он был полицаем у немцев. Мальчишки его недолюбливали из-за ревностного отношения к пропускному режиму на предприятия. Увлекшись выпиливанием лобзиком, мы часто ходили на свалку мебельного цеха за отходами фанеры. Все вахтеры смотрели на это сквозь пальцы, но прошмыгнуть мимо Гвоздя так никому и не удалось.
Дальше в глубине, виден наш дом 25 на улице Ветлосяновской. Отец мой, Петр Степанович, построил его в 1956 году. До этого мы жили в землянке без электричества. Мы – это пятеро детей, мама – Александра Алексеевна, папа. В этой землянке я и появился на свет. Только шестой ребенок, моя сестра Пелагея, была привезена из родильного дома в еще недостроенный дом с электричеством. Мне тогда было три года и четыре месяца, но странным образом я хорошо помню этот день. Может быть потому, что он был на редкость солнечный и теплый. Папа не поехал встречать маму с Пелагеей из родильного дома, он торопился достроить дом.
Когда запряженная унылой клячей телега с сидевшей на ней мамой и держащей сверток «конвертиком» подъехала к нашей новостройке, я как раз вышел на крыльцо. Отец отпиливал ножовкой бревно, казавшееся мне огромным и совершенно не соответствующим инструменту. Мама попрощалась с возничим, и он уехал по нашей дороге на совхозную конюшню. На маме было красивое, темное платье с рисунком из белых ромашек из модного тогда крепдешина. Так началась наша жизнь в новом доме, но уже в составе восьми человек.
Мой отец как член семьи кулака был 1932 году отправлен в ссылку на спецпоселение в Коми АССР. Срок ссылки указан не был и отец отбывал ее 1955 года, без права выезда за пределы Ухтижемлага. Он рассказывал, что прибыв в Локчимлаг, он подался на самую высокооплачиваемую работу – валку леса. Каждому выполнившему норму заготовки в пять кубометров леса и доставки его же к дороге «ударнику» полагалось четыреста граммов хлеба, три ложки крупы и одна ложка соли. Многим соблазнившимся повышенной пайкой это стоило жизни.
В 1943 году отец оказался на Ветлосяне. Вначале жил в совхозном общежитии — доме, который виднеется за нашим домом. Тогда он и познакомился с мамой.
По рассказам отца, он написал одиннадцать заявлений с просьбой отправить на фронт, но ответа не получил ни на одно. А вот после двенадцатого обращения его вызвал к себе лично сам начальник Ухто-Ижемского ИТЛ генерал- лейтенант Семен Бурдаков, которого многие заключенные если и видели, то разве что издали. Семен Николаевич потребовал, чтобы отец прекратил проситься на фронт, сказав, что такие специалисты нужны здесь. Так мой отец, единственный мужчина из большого воронежского рода Кравцовых, не погиб на войне и не получил тяжелых увечий.
Спустя какое-то время отец стал работать на Ухтинском механическом заводе начальником тракторного цеха. Иногда позволял себе брать в обкатку трактор и на нем корчевал лес, пеньки на участках для строительства дома и под посадку овощей. Так что видимые участки огородов на фотографии были давно отвоеваны у леса с участием моего отца.
На рисунках «Гулаг-арта» Бориса Петровича Свешникова, известного художника и сидельца нашего 7-го ОЛПа, как раз изображены холмы, корчевка леса, сжигание отходов, дома и многое другое именно этих мест. Борис Петрович работал сторожем на Ветлосяне в том самом мебельном цехе в верхней зоне, снабжавшем нас отходами фанеры. Это единственный цех, в котором было отопление. Люди там работали без верхней одежды. Я всегда жалел маму, которая трудилась на совершенно открытой пилораме. Тяжелей всего было в морозы, когда холод дополнял испытания постоянным шумом машин и тяжелой физической нагрузкой. Вся технология и все оборудование, без малейших изменений, было наследством от недавней лагерной системы. Не работали, или, как тогда говорили, «актировали» дни, если на улице было ниже минус сорока градусов.
Но самым приятным для меня местом была мастерская художника. В ней удивительно вкусно пахло масляными красками, и было много всевозможных репродукций и эскизов. Тогда я еще не знал, что в этом же месте в ночное время заключенный Свешников рисовал. Во времена, названные «Перестройкой», эти рисунки на международных аукционах по уходили по 40–60 тысяч долларов. Когда-то я приобрел альбом «Свободный в мире несвободы» и нарисовал копии репродукций картин Бориса Петровича. Но мне так и не хватило решимости повесить хотя бы один рисунок у себя дома: слишком пробивается в каждом из них тоска…
Еще на старой фотографии виден двухэтажный дом. Он был единственным в нижней части поселка. Этот дом встречается и на нескольких рисунках Свешникова. В нем жили мои друзья. У одного из них — Славы Плотникова — отец, чтобы попасть на Великую Отечественную войну, приписал себе два года и «успел» повоевать с японцами.
А вот судьба второго моего друга, Виктора, не совсем обычна. Свою настоящую фамилию он узнал только после окончания восьмого класса. Перед получением свидетельства об окончании восьмого класса он узнал, что его настоящая фамилия другая. Его мать умерла при родах, и его, ко всему заболевшему менингитом, взяла и выходила соседка, у которой уже была приемная дочь. Перед получением свидетельства приемная мать рассказала ему всю историю, предложив самому решить, на какую фамилию получить и это свидетельство, и в дальнейшем — паспорт. Виктор оставил себе прежнюю. Удивительно то, что своих родных двоих детей эта женщина сдала в детский дом, так не могла прокормить четверых. Так она и воспитала этих двоих детей приемных, а ее родные выросли в детдоме …
На нашей стороне улицы жили два полицая, отбывавшие срок за сотрудничество с немцами, и один власовец. Еще жил поляк, осужденный то ли за бандитизм, то ли за вооруженную борьбу против установления советской власти. Из общего ряда лиц выбивался бывший барабанщик оркестра Всесоюзного радио, получивший срок за хулиганку. Этот веселый никогда не унывающий человек так и не вернулся в Москву, оставшись жить в Ветлосяне. И он, и все мы в отчетах поселковой власти значились как «колонизированные»…
Судьба сильно потрепала всех, и научила ценить простые человеческие отношения. Жили все мы дружно, помогая соседям в житейских делах. Время от времен взрослые собирались у кого-нибудь за одним столом отметить праздник.
А на другой стороне улицы жили бывшие охранники. Относились друг к другу бывшие охранники и вчерашние заключенные исключительно уважительно, но за праздничный стол вместе так никогда и не сели.
Для нас, мальчишек особенно авторитетным был Вафа Нагуманов. На пенсию он вышел майором, был награжден несколькими орденами и медалями. Нагумановы жили в небольшом домике с огородом, рядом с которым они сохранили березовую рощицу. Вафа даже выращивал яблони. Яблоки появлялись на деревьях, но никогда не успевали созреть. В свои 70 лет Нагуманов продолжал кататься на коньках. Правда, при этом он страховался от падения, используя лыжные палки. В начале зимы он всегда чистил лед на пруду от снега, чтобы мы, пацаны, тоже могли насладиться катанием на коньках. А еще он вокруг этого пруда он посадил деревья. И когда его, удивляясь, мы спросили зачем, он ответил: «Просто так, для красоты».
Еще я застал последнего коменданта лагерного поселка капитана Кузнецова. Как-то, незаметно, после «зоны» лагеря он превратился в тихого начальника жилищно-эксплуатационного отдела…
Мы, дети «бывших», ни каких различий не знали и не хотели знать. Делились мы разве что на команды, чтобы сразиться в футбольном матче. Ветлосяновская улица играла против Полеводческой. Или, как мы тогда говорили, «верх против низа». «Низ» — это то, что видно на фотографии, а «верх» тот, что за спиной у фотографа Наджедина.
Секцию бокса на Ветлосяне вел мой старший брат Владимир. Каждую тренировку он начинал с пробежки по этой дороге на фотографии. Многие ребята после этих разминок бросили курить. Из-за курения, как они говорили, «не хватает дыхалки».
На следующем подъеме видны бараки. В прежние времена это были бараки для больных зеков. Позже лагерный лазарет (так его все называли) приспособили под жилье. В одном из бараков их жили моя тетя и ее муж, служивший «срочную» в охране 7 ОЛПа.
Справа виднеется совхозный дом, который строили заключенные, и в период строительства он почему-то был обнесен забором с колючей проволокой. Мы с братом подружились с солдатами-охранниками и иногда поднимались к ним на вышку. Сверху было видно работающих заключенных, запретную полосу, но нас больше привлекал автомат Калашникова у этих солдат. Мы с братом время от времени приносили солдатам из дома квашеную капусту, сало и другие угощения.
Слева от дороги было старое хранилище совхоза для урожая картофеля. Заведующим складом был наш сосед — Сьедин Иван Михайлович. Я узнал его по прекрасному и точному описанию в книге воспоминаний Ю.И. Чиркова «А было все так…». За год до появления этой фотографии этот склад продали на слом некоему Францу, и он сумел построить из добротных останков хороший дом. Рядом, тоже заключенные, построили новые два хранилища. Деревянного забора у этой стройки, как у прежней не было. И сквозь два ряда колючей проволоки все было видно. Бригадир заключенных всегда мне громко выражал сочувствие, когда я проходил мимо, возвращаясь из магазина нагруженный шестью буханками хлеба и продуктами на все наши восемь ртов и еще для поросят. Заключенных к этой стройке доставляли к месту работы и обратно на бортовой открытой машине. На скамейках помещалось 16 человек. Охранник с карабином стоял лицом к сидящим заключенным. Его защитой был деревянный каркас из деревянных брусков. Мне тогда казалось, случись нападение, что это не защита, а ловушка для стрелка.
Побеги зеков бывали, о них мы узнавали по появлявшимся патрулям с собакой. Один случай произошел как раз внизу дороги, изображенной на фотографии. Товарищ моего старшего брата шел днем по улице и встретил двух солдат, которые опрашивали людей, показывая им фотографию. Увидев ее, Валек узнал лицо своего постояльца на сеновале сарая, которого сам же и пустил на несколько дней. Тот представился отставшим работником от своей геологической экспедиции.
Ночью прибыли сотрудники милиции. Они оцепили предполагаемое место укрытия беглеца — сарай с сеновалом. Он находился рядом с водокачкой, которая видна на фотографии справа, на дальнем плане холмов. Урка оказался подготовленным к задержанию. У него откуда-то был мелкокалиберный пистолет. Он стал отстреливаться, а по нему тоже открыли ответный огонь, но безрезультатно. И тогда была спущена овчарка, с помощью которой сбежавшего задержали. Утром мы разглядывали пулевые отверстия в досках сарая. О поступке Валентина написала городская газета «Ухта», и его наградили часами от Министерства внутренних дел Коми АССР. У нас же к этому поступку отношение было двойственное…
Неподалеку от нашего поселка находилась зона для особо опасных рецидивистов. Она и сейчас существует. Поблизости от нее мы детьми первыми находили там подснежники и ягоды. А еще там добывали известковый камень, который дробили потом на щебень. Заключенные, работавшие там, были все в полосатых робах, штанах и шапках, точно таких же, какие мы видели в историческом кино про каторжников.
Когда несколько этих «полосатиков» сбежали, в поездах начались проверки документов, везде появились вооруженные патрули, заслоны. Время шло, а патрули не исчезали, следовательно, не всех беглецов не задержали. Потом перехватили беглецов, пытавшихся скрыться поездом, но последнего не могли ни как обнаружить, хотя пошла уже вторая неделя. Не помню, как мы все это узнавали, скорее всего, кто-то что-то слышал от родителей, работавших в той зоне особого режима. И вот мой друг Сергей Захарчук, живший в ближайшем к лесу бараке, поделился наблюдением, что у соседей стали пропадать небольшими долями продукты, которые хранились в коридоре. Это какими-то путями дошло до милиции, и тут же началась ночная операция. Поселок окружили солдаты с овчарками и стали прочесывать ближайшие места к поселку, постепенно сужая кольцо. Беглец не стал бежать от лагеря и этим он выбил из поисковой логики своих преследователей. Говорили, что еще день-два, и патрули могли бы снять, убежденные, что осужденному удалось выбраться за пределы Коми республики.
Ухтинский историко-краеведческого музея
Немного далее, в стороне от КПП, находился изолятор для зека. Небольшое здание было возведено из не совсем обычного кирпича, он был лимонного цвета. Рядом с изолятором находился наш хлебный магазин. При Хрущеве а из него на полтора месяца хлеб исчез, и на дверь пришлось повесить замок. Потом ввели талоны на мясо, масло и жители тихонько рассказывали друг другу анекдот, что Никита Сергеевич развелся со своей женой из-за потери ею талонов на мясо.
На старой фотографии хорошо видны огороды. Огород был спасительным кораблем, не имея его, прожить было невозможно. Поэтому все в первую половину дня были рабочими и специалистами, а вторую половину дня и в выходные становились крестьянами.
Еще на снимке вокруг поселка видны большие совхозные поля, разбитые еще силами заключенных. Совхоз выращивал турнепс, горох и вику, который шли на корм животным. Я часто с удовольствием восседал на лошади, утрамбовывая зеленую массу, а ее потом закладывали в специальные ямы. Пришлось мне научиться запрягать и распрягать лошадь, а также работать в парниках. Из рам мы доставали рассаду и выкладывали в ящики, увозимые потом телегами на поля. Эта работа была однотонна и не интересна.
Быть может, я занимался ею бы с большей охотой, зная тогда, что когда-то до меня, эту же работу выполняла не кто-нибудь, а настоящая княгиня Белосельская-Белозерская, отбывавшая срок за шпионаж. Выращивала рассаду и Зинаида Тетенборн, работавшая вместе с А.М. Коллонтай в Норвегии и Швеции.
Почему-то в нашей скудной семейной библиотеке были книги Остапа Вишни (Губенко). Он тоже отбывал свой срок у нас на Ветлосяне. Эти фамилии, как и других известных людей, работавших в наших теплицах и цехах, я узнал много позже…
В какой-то момент, я решил записать воспоминания родителей. Но мама отказалась разговаривать категорически. Отец же на все вопросы отвечал очень кратко, не развивая мысли, не указывая конкретных фамилий, не дополняя ответ фактами. Воздух неволи сделал из него и многих других людей «дипломатов» особого рода.
До самой смерти отца на его столе был цветной портрет вождя народов. И он, и я, как и многие вокруг, почти все были уверены, что живем в самой лучшей стране среди самых счастливых людей.
Я пытался немного передать кое-что от атмосферы жизни А. Штейнберга и Б. Свешникова. Несколько дней назад узнал от сестры, что здесь была и смешанная зона (мужчины и женщины). Их разделяли ряды колючей проволоки. И через эту преграду можно иногда было вести короткие беседы. И еще одно обстоятельство. Оказывается, что один банный день для местных жителей устраивался на зоне.
Я благодарен «Русофилу» за то, что он вдохновил меня на эти записки.
ВИКТОР КРАВЦОВ — мальчик с фотографии, поднимающийся в гору по дороге самого лучшего места на земле.
Публикацию подготовил Владимир Шаронов
