Фотограф Guillaume Berggren (1835, Стокгольм – 1920, Константинополь).

Объяснение в любви, пусть даже это любовь к городу, – трудная тема. И не потому, что никто не обязан разделять твоих чувств, а в ответ на люблю или нравится – можно получить простейшее «не люблю» и «не нравится», и возражать здесь бессмысленно, ведь речь именно о чувстве – его нельзя заставить испытывать (даже возбудить к себе ненависть, говорят, не всегда удается целенаправленными усилиями). В конце концов речь ведь о другом, такой разговор – попытка объясниться, рассказать – что, как и за что ты любишь, это прояснение или изъяснение, вполне достаточное, даже если останется неразделенным.
Трудность здесь совсем иного рода – страх того, что не подберешь соответствующих слов, не скажешь главного или скажешь косноязычно – то есть в глазах другого повредишь тому самому, что тебе столь дорого. Поэтому приходится писать, преодолевая опасения – пунктиром, в расчете на то, что твои метки памяти окажутся созвучными кому-нибудь еще – и скорее ради того, чтобы сохранить собственное ощущение, побуждение, аналогичное ведь тому, что заставляло и заставляет по сей день сначала паломников, а затем сменивших их туристов оставлять графити и везти назад реликвии/сувениры – эссе о другом городе, другом месте тоже ведь своеобразный то ли сувенир, то ли засечка памяти.

Влюбленность в Стамбул пришла ко мне сразу же, навалившись всем весом огромного города и решительно перейдя в любовь – так что грани между этими двумя чувствами я не успел заметить. Едва выбравшись из аэропорта и в тот раз почти не заметив его, не столько уставший, сколько вымотанный долгим перелетом с пересадкой, добравшись до Атмейдана, стоящего на месте древнего Ипподрома – и, не очень веря своим глазам, смотря на дельфийский столб и египетский обелиск – еще не найдя свой отель, вдруг оказался подхвачен пением муэдзинов, их перекличкой между Султанахметом и Айя Софией, которая дальше потекла по Фатиху. Разумеется, все это более чем типовое-туристическое впечатление – причем вполне ориенталистское, кажется, в дурном смысле этого слова. Мне, кстати, потом все вспоминались истории про Москву – с ее колокольным звоном, с церквами, соперничавшими за лучших дьяконов-басов и дьячков-теноров, но это все мертвое прошлое, его можно пытаться как-то реконструировать, представить себе – но пережить все равно не выйдет, это будет спектакль, сколь угодно хорошо поставленный, а сотни маленьких мечетей Бурсы или Эйюпа можно видеть прямо сейчас, живущие своей жизнью, не в расчете на заезжего зрителя и добродушно-равнодушные к нему.

Атмейдан прекрасен не только сам по себе, но и как образ Стамбула – на нем сошлись обелиск XIV в. до н.э., и поставленный ему в пару, уже не вытесанный, а сложенный из каменных блоков, обелиск императора Константина VII, X в. н.э., Султанахмет, со своими скандальными шестью минаретами, и дворец Ибрагим-паши, единственного за всю историю шестибунчужного великого визиря, многолетнего любимца Сулеймана I, а затем казненного по его призу – здесь же, на Ипподроме, Ибрагим поставил статуи Геркулеса, Дианы и Аполлона, доставшиеся ему из Буды, после победы при Мохаче в 1521 г. – здесь же до 1204 г. стояли и кони, вплоть до недавнего времени громоздившиеся на крыше венецианского Святого Марка, теперь перенесенные под нее, оставив место своим двойникам – а в конце площади высится громада Святой Софии, расползшаяся за минувшие полтора тысячелетия из-за контрофорсов, но позднее вновь ушедшая вверх четырьмя минаретами. Здесь время спрессовывается в толщу – вместо того, чтобы бежать линией или замирать на каком-то отрезке: история оказывается не последовательностью, а собранной воедино – как мы в ней, собственно, и живем, наследуя ведь не обязательно XIX веку вслед за XX, а XVIII – вслед за XIX, но вбирая или отбрасывая из разных времен и стран, столь же прихотливо, как китайская мода империи Тан, спустя века после того, как ее не стало, определяет форму женских головных уборов Кипрского королевства, чтобы поразить воображение французских и английских дам и кавалеров XIV столетия.
Используя расхожие формулировки, Стамбул, конечно, «совсем не Турция» — как, впрочем, и любой мегаполис. Впрочем, если у этой формулировки и есть какой-либо конкретный смысл, то он скорее в том, что представить себе остальную Турцию по Стамбулу не получится – минувшее столетие сделало так, что он стал гораздо более «турецким», чем был когда-либо ранее.

Османский Стамбул никогда не был собственно турецким – он всегда был городом самых разных народов и культур, связью, цепочкой городов – со своими городскими советами, своими ответственными перед Великим Визирем персонами – греческим патриархом Фенера, армянским патриархом Кумкапы, подестой Галаты и т.д. С самого момента, когда Мехмед Фатих взял город, и вплоть до 1920-х, мусульман в нем никогда не было больше 60% — но дело даже не в относительной численности, а в том, что каждая община обживала свой уголок на берегу Золотого Рога, Мраморного моря или Босфора – испанские евреи, искавшие здесь спасения от католических королей, поколениями не испытывали нужды выучить турецкий – а когда французская императрица Евгения, из семьи испанских грандов, герцогов Монтихо, в 1860-х посетила Стамбул, то была там приветствована на родном языке, хоть и несколько старомодном.У него не было даже общего имени – разные обитатели звали его по-разному, равно как различно именовался он и приезжими. Дипломаты именовали его Константинополем, у русских паломников и в мечтах панславистов он звался Царьградом, а местные звали Стамбулом, Истамбулом, Куштой, Константинуболисом, Новым Римом и т.д.

Многолюдье и многоязычие Стамбула не означает, конечно, что все они жили мирно – впрочем, исправность городских порядков вплоть до XVIII века отмечалась едва ли не всеми путешественниками. Греки регулярно возмущались привилегиями, дарованными иудеям, армяне спорили с греками, испанские арабы, бежавшие под власть султана после взятия Фердинандом Католиком в 1492 г. Гранады и получившие от Баязида себе под мечеть бывшую доминиканскую церковь св. Петра и Доминика в Галате, имели свои раздоры что с живущими выше их на том же холме католиками, что с другими мусульманами – районы сами управляли и следили за порядком внутри, запирая вороты и оберегаясь от чужаков, выясняя отношения – верховная власть не вмешивалась до тех пор, пока количество трупов в результате этих выяснений не превышало разумных пределов и не начинало доставлять неудобств, ощутимых уже в пределах целого города. Сосуществование – это ведь и способность отстоять границу, защитить свое право жить и жить по-своему.
Город был порождением империи – и в свою очередь воспроизводил ее. Конец империи стал и его концом – из него изгнали, в нем убили, из него бежали армяне, болгары, греки, многолюдная западная колония становилась не столько малочисленнее, сколько терялась посреди наплыва новых обитателей. Тех из греков, кого не смели волны 1890-х – 1920-х гг., догнал шквал сентябрьского погрома 1955 г. – в 1920-м их было 20%, в 1950 – 10, пятнадцать лет спустя – 3, а ныне официальные данные колеблются между 3 и 4 тысячами человек – греческие надписи на заведениях Фенера обращены лишь к романтически настроенному туристу, начитавшегося про старый город и желающего все увидеть своими глазами – что он и получает в точном соответствии со своими ожиданиями и где все хорошо говорят по-английски.

Вроде бы все изменилось – но вместе с тем все осталось как было. Читая старые повествования о Стамбуле – путешествия Нерваля и Готье, очерки Базили (бежавшего от еще одной греческой резни, на сей раз 1821 г.), письма леди Монтегю или что-нибудь менее расхожее, частное – обнаруживаешь, что все очень узнаваемо. Все поменялось в деталях, и в то же время целое оказывается на месте – быть может, за счет того, что Стамбул, по меньшей мере с ранних Османских времен, неизменно был калейдоскопом, собирающимся из массы мелких осколков, выстраивающихся все в новые и новые последовательности – при следующем повороте картинка изменится, но варианты, которые образуются вновь и вновь, узнаются друг за другом.
Впрочем, и в деталях поменялось далеко не все, как кажется на первый взгляд. В районе Гранд Базара по-прежнему кипит торговля оптом и в розницу, а в сторону Мармара от него быстро шьют то, что будут продавать завтра, вместо старых ханов теперь вывески отелей, а невольничий базар, несколько поредев и утратив часть ориентального колорита, теперь предлагает «Наташ» или кому что поразнообразнее – в Галату и Перу все так же отправляются желающие выпить – как и паши минувших веков находя затем даже самые широкие улицы узкими для себя, с непривычки мешая пиво с ракой – еще не твердо представляя, что их ждет утром.
Разнообразие осталось, теперь оказываясь и разнообразием современного мегаполиса, и разнообразием турецких реалий – от вестернизированного Кадикея (по турецкой поговорке, «в Стамбуле, чтобы найти Европу, надо плыть в Азию» – на том, противоположном берегу расположился этот район, на месте старого Халкидона) до ортодоксально-зажиточного Эйюпа, где даже широкие спины местных котов на порогов лавок и чайных свидетельствуют о благополучии, Ускюдара с его могилами правоверных святых и мучеников, туристического Ортакея с неизменным Старбаксом и офисом министерства по связям ЕС – местоположение должно свидетельствовать, что, в сущности, Турция уже почти Европа – что с радостью подтверждают стайки местных туристов и обитателей других кварталов Стамбула, выстраиваясь в очередь за чашкой американо и фотографируясь на память.

В Стамбуле прошлое окружает тебя – не подавляя и не вынуждая осматривать, оно не отделено от современности. В нем просто живут. Устраивая автомастерскую или мебельный цех в уцелевшем куске Феодосиевой стены, пася коз или кормя кур у Влахерн, каждый день проезжая на работу и возвращаясь с нее под акведуком Валента. Это как Галатский мост, построенный в 1845 г. – но, кажется, бывший всегда, настолько он прочно вошел в город – расширяемый, перестраиваемый и вновь расширяемый. Стамбул умудряется быть умело-архаичным: как раз тогда, когда все большие европейские города избавлялись от старых мостов, застроенных лавочками и лавками, в Стамбуле в 1878, после очередной перестройки, они на нем появились.

Кто-то из английских посланников в позапрошлом веке написал, что вид на Стамбул с Босфора – лучший из существующих на земле. Жан-Батист Ванмоур, приехавший в 1699 году Константинополь в свите французского посла на несколько месяцев, написать серию видов города – так и остался в нем вплоть до самой смерти, в 1737 г., зачарованный им. Можно вспомнить Константина Леонтьева, никак не хотевшего, уже оставив службу, покидать город, а затем все мечтавшего в него вернуться, а его начальнику, графу Игнатьеву, все было тесно и непривычно в петербургских кабинетах и на чиновных совещаниях – неспособность отвыкнуть от турецких привычек действовать и изъясняться стоили ему блестящей карьеры.

Впрочем, здесь все сошлось – турецкое искусство созерцать, почти что угодно – холм, реку, прохожих, споры таксистов – и город, почти с любой точки, любого поворота дающий предмет, достойный созерцания, от хрестоматийных стрел минаретов до квадратика моря, блестящего между двумя рядами наскоро построенных многоэтажек на склоне холма, уходящего под углом в 45 градусов. И в отличие от неаполитанского dolce far niente, когда вы, остановившись выпить чашечку кофе, спустя несколько часов обнаруживаете себя сидящими в том же кафе, разглядывая толпу на Via Toledo, в свою очередь разглядывающую вас – чтобы затем поменяться местами – и процесс этот не знает конца, он отменяет любое дело, любое стремление, разоблаченное в своей пустоте и никчемности – стамбульская созерцательность не расхолаживает, осенняя меланхолия не отвлекает от дел, созерцание включено в ежедневный ход дел, а не противопоставлено ему, растягивается и сокращается, подчиняясь тебе – каким-то неведомым образом сумев впитать/передать древнегреческую мерность.

Город с отвратительным климатом, в котором то так жарко и душно, что стоит зайти в закуток, не продуваемый спасительным ветром с Босфора – и ты получишь тепловой удар, то, как в феврале – бывший спасительный ветер превращается в ледяной шквал, от которого не спасают местные жилища, призывающие потерпеть пару зимних месяцев, пока погода сама не станет более благосклонной, а не пытаться поставить ей человеческие преграды, то осенью, когда весь город напитывается сыростью, а замерзающие, но никуда не уходящие с Галатского моста рыбаки греются у жаровен – этот город, в котором десятки поколений архитекторов и инженеров прикладывали все усилия, чтобы дать ему питьевую воду, потому что естественных источников нет и приходилось строить акведук за акведуком и копать цистерны – этот город оказывается, вопреки всему, вопреки своим невероятным размерам (он почти всегда был таким – когда в Париже и Лондоне жили десятки тысяч обывателей, счет в нем шел на сотни тысяч), оказывается идеально человекоразмерным.
Человеческое в нем проявляется лучше всего в животном – кошки и собаки, чайки и гагары соживут в Стамбуле с человеком, это и их город не меньше, чем его, они столь же полноправные его обитатели, а в случае кошек вернее сказать – совладельцы. В нем все гармонично – люди соседствуют с котами, взымающими положенную им дань, живые с мертвыми, попивая чай среди могильных столбов и любуясь цветами, богатые с бедными, ищущие одни чем поживиться у других и наоборот – это город принятия жизни, такой, как она есть, сосуществования человека с самим собой.