Илл.: «Мученики Арада». Янош Торма. Между 1893 и 1896 г.г. Венгерская национальная галерея. Будапешт. 

Капитуляция венгерского революционного войска в августе 1849 г. глазами русского офицера.  

13 августа (по старому стилю 1 августа[1]) 1849 г. у села Вилагош в комитате Арад (на крайнем западе современной Румынии) 30-тысячная венгерская революционная армия сложила оружие, безоговорочно капитулировав перед семикратно превосходившим ее 200-тысячным русским войском. Ее командующий, талантливый полководец генерал Артур Гёргей, на всю оставшуюся жизнь пожертвовав своей репутацией, пошел на унизительный акт капитуляции во избежание бессмысленного кровопролития и истребления самого цвета своей нации. Альтернативы своему поступку он не видел: с Запада революционную армию теснили австрийские императорские войска во главе с генералом Гайнау, сторонником беспощадной расправы над мятежной Венгрией[2]. В тот же день фельдмаршал И.Ф. Паскевич, которому было поручено командовать всей операцией, приказал доложить императору Николаю I: «Венгрия у ног Вашего Величества!»  

Публикуемый ниже источник  представляет собой мемуары русского литератора, беллетриста А.М. Фатеева, участвовавшего в качестве боевого гусарского офицера  в кампании по подавлению венгерской революции и явившегося непосредственным свидетелем сдачи в плен венгерского революционного войска[3]. Опубликованный в 1859 г. в московском славянофильском журнале «Русская беседа» (№ 4. С. 59 – 66), этот текст долгое время не привлекал внимание историков[4]. Между тем, он дополняет новыми свидетельскими впечатлениями наше знание об одном из ключевых эпизодов в истории венгерской революции 1848–1849 гг., ее печальном финале, при осмыслении которого до сих пор не утихают споры среди специалистов (а в Венгрии, где «1848 год» относится к наиболее культовым датам национальной истории, в эти дискуссии вовлекается и более широкое общественное мнение). Главный предмет дискуссий – отношение к поступку генерала Гёргея, принявшего решение о капитуляции.

Миф о его малодушном, изменническом поведении, получив широкое распространение в венгерской исторической литературе, публицистике, общественном сознании второй половины XIX – первой половины XX в.[5], был перенят и отечественной историографией[6]. Живучести его в нашей литературе[7] способствовало и то обстоятельство, что с осуждением поступка венгерского генерала, своим якобы малодушным поведением поставившего крест на европейской «весне народов», выступало левое общественное мнение дореволюционной России [8]. Однако в последние десятилетия в венгерской историографии (в работах виднейшего специалиста по этой тематике Р. Германна и др.) возобладал иной подход к Гёргею, яркому полководцу времен венгерской национально-освободительной войны 1848–1849 г.г.

Талантливый военачальник, А. Гёргей осуществил ряд победоносных операций против австрийских императорских войск[9]. Участнику кампании полковнику царской армии А. Баумгартена с первых недель пребывания на войне казалось, что венгерские военачальники «употребят все возможные средства, чтобы сделать самое восстание сколь возможно более упорным и отчаянным и только при последней крайности положить оружие»[10].  Даже после решающей схватки и поражения большого соединения венгерской армии в начале августа под Дебреценом Гёргей отказывался пойти на безоговорочную капитуляцию перед численно превосходящей русской армией, пытаясь обставить ее определенными политическими условиями, «ибо речь здесь идет о спасении моей бедной, притесненной отчизны, политическую жизнь которой австрийский император и его ближайшее окружение хотят уничтожить»[11]. Однако вскоре, осознав всю несопоставимость численности 200-тысячной российской и 30-тысячной венгерской армий, а значит бессмысленность сопротивления, Гёргей предпочел избежать ненужного кровопролития и сложить оружие, причем именно перед русским, а не австрийским императорским войском [12]. «Лучше допущу уничтожение всего корпуса в отчаянной битве против любых превосходных сил, чем безоговорочно капитулировать перед австрийскими войсками», – писал он генералу Ф.В. Ридигеру (письмо было получено в стане русских войск 12 августа)[13]. Почти все члены Военного совета венгерской революционной армии (кроме двух, предлагавших сдаться непосредственно австрийцам) поддержали предложение своего командующего.

Надо было торопиться, ведь австрийские войска под командованием фельдмаршала Ю. Гайнау приближались к Араду, к местам дислокации основных формирований ослабленной венгерской армии. Трудно сказать, сохранялась ли у Гёргея в момент принятия решения хотя бы некоторая надежда на австрийское императорское великодушие к поверженному достойному противнику, на готовность венского двора воздержаться от слишком жестокой мести. С гораздо большей определенностью можно утверждать, что не оправдались вынашивавшиеся им надежды на российское посредничество, которые явно вычитываются из его обращения к графу Ридигеру: в нем, согласно некоторым источникам, содержалась просьба, «чтобы сдавшиеся не были переданы австрийцам как преступники, ибо те, которые первоначально состояли в австрийской службе, опасаются лишиться, в руках их, жизни и, быть может, даже чести». Далее Гёргей продолжал: «Как нам неизвестна будущность Венгрии и как если его императорское величество Император Всероссийский не оградит ее, с известным своим великодушием, могущественным своим посредничеством, всех нас может ожидать эшафот или изгнание, то мы все вместе осмеливаемся, не столько для нас самих, сколько для наших сограждан, просить о великодушном ходатайстве, дабы несчастный край, столько уже пострадавший, не был подвержен новым еще истязаниям»[14].

В противовес стереотипам, широко присутствовавшим в общественном мнении (в том числе, как отмечалось выше, и российском, на левом фланге общественной жизни пореформенной России), в русской мемуаристике, оставленной участниками венгерской кампании 1849 г., не раз приводилось мнение об обоснованности поступка Гёргея, который, взвесив все обстоятельства, «признал бесполезным дальнейшее сопротивление Русским войскам, и чтобы не истощать в материальном отношении своей родины, решился покончить бесцельную войну. В том, что он положил оружие, нельзя видеть измену, а только относительную его предусмотрительность и желание сохранить Венгрию для будущей ее деятельности, за что венгерцы должны его благодарить, а не порицать», – пишет, в частности, А.Л. Верниковский[15]. С еще большей определенностью и более эмоционально характеризует поступок Гёргея другой офицер, оставивший мемуары, Ф. Григоров: «Подвиг Гёргея был истинным самоотвержением, ибо он знал, что его оклеймят позором. […] В письме к графу Ридигеру он первого себя отдавал в жертву, с условием спасения своих соратников. […] Люди поверхностные, легкомысленные, судящие издалека о событиях, в которых не принимали участия, говорили и, быть может, скажут и впредь, что ему надлежало бороться до последней крайности; но если лично всякий должен быть готов умереть, то начальнику нельзя распоряжаться так легкомысленно жизнью других. Обдумывают ли эти строгие судьи, что ни один из людей Гёргея не согласился бы на такое продолжение войны, и что остатки его армии скорее бы все разбежались, ибо уныние и безнадежность были всеобщие»[16]. Ниже он так описывает настроения среди солдат в момент капитуляции: «Нельзя было равнодушно смотреть на этих воинов, которые, с мертвым отчаянием на лицах, слагали свое не раз победоносное оружие и лобызали свои знамена, навсегда с ними расставаясь[17]. Гусары, спешившись, привешивали сабли и пистолеты на седла, затем обнимали своих лошадей, как верных собратьев, рыдали, прощаясь с ними, и передавали нашим солдатам». Один солдат, не захотевший отдать оружие, выстрелил себе в грудь и свалился замертво. «Вся вообще сцена имела вид не радости и веселия, а какого-то грустного величия, понятого и оцененного, можно сказать, каждым солдатом. Легко и без моего слабого пера представить себе, что происходило в сердцах» [18].

С не меньшей выразительностью описывает события этого дня и настроения солдат, в том числе их отношение к Гёргею, мемуарист И. Дроздов (как и Григоров, он был адъютантом генерала Ридигера). С началом «церемонии сдачи», пишет он, «по отдании чести пехота с грустию снимала с себя боевую амуницию и ставила ружья в козлы. Солдаты, прощаясь, плакали и целовали знамена своих полков. Гусары, оставляя своих коней, обнимали их и, рыдая, прощались с ними; столь же горько прощались они и со своим ружьем». Когда граф Ридигер, сопровождаемый своим штабом, приблизился к войскам Гёргея и, приветствуя их, начал осмотр, «невыразимо трогателен был вид этого войска, стройного[19], сильного и бодрого, которое, за несколько месяцев, было так страшно для Австрии, а в эту минуту стояло обезоруженное, покорное и, как бы обреченное на казнь, ожидало исполнения своего приговора!.. Грустным взглядом провожали нас солдаты; офицеры, поникнув головами, плакали. По удалении графа Гёргей подъехал к рядам своих войск и тотчас же был окружен офицерами и солдатами. Он начал было говорить им последнее приветствие, но не мог произнести ни одного слова: глухое рыдание вырвалось из груди его, и вся армия, огласив воздух криком “Да здравствует Гёргей!”, отвечала слезами искренней преданности своему вождю. Один из офицеров вышел вперед, чтобы от лица всех сказать несколько слов бывшему своему генералу; но, не в силах будучи удержаться от рыданий, он мог только произнести: “Прощай, Гёргей!” “Прощай, Гёргей!”, – повторилось в рядах всей армии»[20]. Приводимое ниже описание А. Фатеева дополняет новыми выразительными штрихами известную по другим источникам картину той трагической церемонии сложения оружия и сдачи амуниции и знамен.

Провозгласившему низложение Габсбургов с венгерского престола Лайошу Кошуту, харизматическому лидеру венгерской революции, своекорыстному и тщеславному «политическому мечтателю», готовому всё принести в жертву «своему неограниченному самолюбию и властолюбию», мемуарист Ф. Григоров противопоставляет генерала Гёргея, который «пожертвовал своим самолюбием для счастья своего отечества»[21]. Вместе с тем среди венгерских историков до сих пор нет единого мнения, был ли поступок Гёргея тактически правильным или нет. По мнению Р. Германна, Гёргей избрал меньшее зло, ведь к тому времени, когда русские передали Гайнау плененных венгров, кровожадный австрийский главнокомандующий получил от императора Франца Иосифа распоряжение не торопиться с расправами, провести более основательную процедуру расследования перед вынесением приговоров. Как бы то ни было, число расстрелянных австрийцами представителей генеральского и старшего офицерского корпуса заметно превысило сотню. А потому заслуживает внимания и другая точка зрения. Л. Контлер признает, что Гёргей предпочел сдаться не Гайнау, а русским, в надежде на то, что это поможет облегчить участь побежденных. «Однако такая выходка, – продолжает он, – еще более разозлила австрийцев, и без того униженных прежними военными неудачами и необходимостью обращаться за внешней помощью»[22]. При венском дворе возобладало в то время мнение о том, что мятежных венгров надо на ближайшие 100 лет отвратить от любой мысли бунтовать против законного императора.

Как уже отмечалось выше, в своем последнем письме Ридигеру А. Гёргей настаивал на получении от Вены гарантий сохранения жизни своих офицеров, просил «не отдавать их в жертву слепой мстительности» австрийцев[23]. Его надежды не вступали в противоречие и с ожиданиями венгерского общества. Русский офицер А. Верниковский, находившийся в части, дислоцированной в Кашау (венг. Кашша, ныне Кошице в Словакии), вспоминает, как убийственно подействовала на венгерское общество этого города весть о сдаче Гёргея: «Грусть и отчаяние выражались на лицах. Разно толковали о причинах». При этом «венгерцы на первых порах никак не полагали, что русские передадут участь Венгрии в руки Австрии»[24]. Поскольку ожидания не оправдались, «пошли сетования на русских. Венгерцы рассчитывали на Россию и полагали, что Россия в видах своих на будущее при разрешении Восточного вопроса, заняв Венгрию, не выйдет из нее и назначит туда кого-либо из своих великих князей… [венгры мне] говорили, что Гёргей не думал, что Россия предаст Венгрию на жертву и на месть Австрии»[25].

С чем были связаны и насколько были обоснованны ожидания, что Николай I в сложившихся условиях решится взять Венгрию под свой политический контроль, согласившись даже на принятие «короны святого Иштвана» кем-нибудь из представителей дома Романовых, предположительно одним из своих сыновей? Исследователям истории венгерской революции известно, что командованию русской армии действительно было адресовано послание от имени членов венгерского революционного правительства, в котором содержалось предложение об установлении венгеро-российских союзнических отношений и даже выражалась готовность принять для суверенной Венгрии короля «не-австрийской» династии. Однако Николай I, ставя превыше всего монархическую солидарность,  не разрешил фельдмаршалу И.Ф. Паскевичу вести с венгерской стороной переговоры политического, а не военного (т. е. о порядке полной капитуляции) характера. До генерала Гёргея через графа Ридигера было донесено, что назначение русских войск, пришедших по просьбе Вены ей на помощь, – воевать, и если Гёргей «желает согласовывать о поклонении перед законным императором», пусть обращается к главнокомандующему австрийской армии барону Гайнау[26].

Категорический отказ царского двора вести с венгерским революционным правительством какие-либо переговоры политического характера заставляет глубже задуматься о самих мотивах подключения Российской империи к подавлению венгерской революции. В свое время стало хрестоматийным определение России времен Николая I как «жандарма Европы»; как известно, к этому жесткому определению неоднократно прибегал и К. Маркс, так что некоторые его сочинения, где содержалась особенно острая критика экспансионистских и охранительских тенденций царской внешней политики, не публиковались или публиковались в очень ограниченных масштабах в советское время. Однако если обратиться к первоисточникам, картина окажется сложнее. Документы показывают немалую осторожность царского двора, когда вставал вопрос о военном вмешательстве в дела соседней державы. Весьма показательна в этом смысле депеша военного министра А.И. Чернышева от 31 декабря 1848 г., адресованная генералу А.Н. Лидерсу, командующему корпуса российской армии, дислоцированного по согласованию с Османской империей в зависимых от нее Дунайских княжествах, неподалеку от Трансильвании, где разгорелись межэтнические распри и встал вопрос о вводе русских войск для защиты мирного населения, в первую очередь экономически влиятельной немецкой диаспоры городов Херманштадта (Сибиу) и Кронштадта (Бращова)[27]. В документе отмечается, что «Государь Император признает и теперь, как и прежде, неудобным вооруженное с нашей стороны вмешательство во внутренние дела Австрии, тем более что они клонятся по- видимому к благоприятной развязке; в таких обстоятельствах вступление войск наших, не вынужденное крайнею необходимостию, неминуемо затруднило бы общия в Европе политические отношения и могло бы служить на будущее время поводом к подобному вмешательству других правительств во вступление во внутренние дела соседних государств»[28]. Нежелание вмешиваться во внутренние дела соседней державы носило, таким образом, концептуальный характер.

В Петербурге явно опасались, что перемещение части российских войск из Дунайских княжеств, где они находились с согласия осман в целях наведения порядка и пресечения революционных выступлений (и куда они также были введены лишь после долгих колебаний), в Трансильванию по просьбе Вены может привести к нежелательному возникновению нового «европейского вопроса», т.е. международных осложнений. Только реальная угроза полного краха Дунайской империи побудила Петербург сначала к краткосрочной отправке отрядов корпуса генерала Лидерса из Валахии в Южную Трансильванию, а затем и к согласию на большее – на направление в пределы Австрийской монархии через Галицию и словацкие земли 200-тысячной армии фельдмаршала Паскевича, перед которой, осознав неравенство сил, и сложила, как отмечалось выше, оружие венгерская революционная армия. Для того чтобы убедить Николая I в необходимости этого шага, юный Франц Иосиф, как известно, сам ездил в Варшаву, чтобы встретиться с российским императором[29].

Таким образом, реальные мотивы и конкретные обстоятельства подключения России к урегулированию тех или иных межэтнических споров и внутренних конфликтов за пределами своего государства были гораздо сложнее подчас бытующих в историческом сознании стереотипов. В частности, широко распространенные среди западных наблюдателей и комментаторов тех событий (включая Карла Маркса) ссылки на панславистские устремления российской внешней политики как на едва ли не главный мотив вмешательства в Венгрии не находят подтверждения в известных нам документах, отражающих обоснование официальным Петербургом своих действий[30]. Речь шла отнюдь не о защите родственных по языку или вере народов, чьи движения также не всегда сохраняли лояльность своему законному императору, и тем более не о панславистских амбициях, а о принципе монархической солидарности и о заинтересованности в поддержании определенных общеевропейских устоев, в формировании которых на Венском конгрессе 1814-1815 гг. столь велика была роль императорской России. Венгерская революция была воспринята в Петербурге как составная часть всеевропейского заговора против существующего миропорядка. Решающим аргументом в пользу прямого военного вмешательства в поддержку Габсбургов явились участие в венгерском движении польских революционеров и, более того, присутствие польских военачальников (Ю. Бема, Х. Дембиньского) на командных должностях в венгерской революционной армии. Поляки воспринимались как главная центробежная сила в Российской империи. Что же касается поляков, стоявших во главе венгерских войск, то они продолжали оставаться деятелями собственного национально-освободительного движения, направленного на восстановление независимой Польши, разделенной между тремя империями. Как читаем в одном из военных донесений, генерал Юзеф Бем, по представлениям российских военных экспертов, планировал, «утвердив свою власть в Трансильвании», двинуть затем армию в другие земли, находившиеся под скипетром Габсбургов, – сначала в Буковину, а оттуда «перенести сколь можно скорее театр возмущения в Галицию»[31]. Русские военные наблюдатели хорошо осознавали, что поляки, стоявшие во главе венгерских войск, продолжали оставаться прежде всего проводниками своей «польской интриги», или, иными словами, деятелями собственного национального движения, направленного на восстановление независимой Польши, разделенной между тремя империями, а значит на разрушение существовавшего в Европе миропорядка.

В тех условиях было очевидно, что Юзеф Бем, встав во главе одной из венгерских революционных армий в условиях разрыва Венгрии с венским двором, мыслил полное и окончательное решение «польского вопроса» не иначе, как на руинах пошатнувшейся Габсбургской империи, одной из поработительниц поляков. А учитывая сохранявшийся международный статус данного вопроса, это неизбежно затронуло бы и две другие монархии, разделившие Польшу[32].

Николай I, честно исполнивший просьбу законного императора соседней державы, имел основания рассчитывать, что в интересах сохранения чести и престижа России как стороны, непосредственно пленившей венгерских бунтовщиков на поле боя, всем им будет сохранена жизнь. Однако этого не произошло. Примерно 140 участников событий, включая более 10 плененных генералов и весьма умеренного премьер-министра первого революционного правительства графа Л. Баттяни, были казнены.

Карательные акции, предпринятые Гайнау с санкции своего императора, молодого Франца Иосифа, потрясли всю образованную Европу. Когда палач Гайнау (уже будучи в отставке) выезжал после 1849 г. за рубеж, возмущенная публика встречала его оглушительным свистом в Лондоне и Брюсселе, что не раз приводило к дипломатическим скандалам. Казнь 6 октября 1849 г. в Араде 12 видных военачальников сдавшейся венгерской армии (так называемых «арадских мучеников») была с немалым возмущением воспринята и в высших кругах Петербурга как неблаговидный, вероломный поступок венского двора, бросающий тень и на российского союзника как на косвенного соучастника расправы. Николай I после этого довольно долго отказывался принять австрийского посла…

В русской офицерской среде мстительность австрийцев вызвала особое негодование. «Австрия не могла совсем простить венгерцам, и это понятно, но не должна ли она была вести себя как держава могущественная, не позволяя в таком деле, где надлежало руководиться одними государственными и политическими соображениями, действовать личностям и мелким страстям», размышлял впоследствии Ф. Григоров, в 1849 г. адъютант генерала Ридигера[33]. Как явствует из мемуаров участников событий, мысль о том, что австрийцам следовало бы предоставить венграм амнистию, получила широкое распространение среди российских офицеров.

Вопреки субъективным ощущениям некоторых участников событий о том, что всё происходящее работает во славу русского оружия[34], никакого возвеличения России в глазах европейского общественного мнения на самом деле не произошло. И никакого политического выигрыша от участия в подавлении венгерской революции Российская империя не получила. Позже и среди отечественных, и среди зарубежных наблюдателей и комментаторов бытовало мнение о том, что царский двор в определенном смысле продешевил. «Отдав Венгрию Австрии (вместо того, чтобы посадить на венгерский престол одного из своих великих князей, как надеялись в окружении Гёргея, – А. С.), Россия закрыла себе ворота на Восток. Австрия будет мешать успешному разрешению этого вопроса. [В свою очередь и] Венгрия не позабудет 1849 года и постарается отомстить России за свое унижение», – так комментировал впоследствии итоги венгерской кампании мемуарист А. Верниковский[35].  Действительно, граф Дюла Андраши, в 1849 г. заочно приговоренный юным Францем Иосифом к смертной казни за участие в революции, а в 1871 г., в условиях австро-венгерского компромисса, им же назначенный на пост министра иностранных дел двуединой Дунайской монархии, вошел в историю не только как один из выдающихся европейских политиков и дипломатов своей эпохи, но и как человек, неизменно воспринимавший Россию как главного исторического врага Венгрии и как главное препятствие на пути осуществления не только венгерских, но также (уже не противоречивших им в новых условиях) австрийских интересов, особенно на балканском направлении.

На протяжении последующих более чем полутора столетий российская интервенция 1849 г. оставалась грузом, мешавшим историкам, особенно в эпоху коммунизма, когда такая задача считалась политически актуальной, создавать картину безоблачных российско-венгерских отношений на протяжении веков. Иногда для того, чтобы рисовать более благостную картину, чем она была на самом деле, приходилось прибегать к мифологизации, поощряя создание мифов о русских солдатах и офицерах якобы переходивших на сторону революционной Венгрии[36]. Но независимо от реального отношения их авторов к венгерскому «национальному делу», во многих мемуарах русских офицеров, общавшихся с венграми в период кампании 1849 г. (и даже в совсем верноподданнических, где истоки венгерской революции виделись не в последнюю очередь именно в польском «интриганстве»), действительно находит отражение неподдельное уважение к венграм как к достойному противнику[37]. «Нельзя не признаться, что во время Венгерской кампании между нами и неприятелями нашими всегда проглядывали радушные отношения, чего нельзя было сказать по отношению к нашим союзникам – австрийцам, государство которых в 1848 г. было спасено Россиею», – заметил мемуарист Н. Богдановский, оставивший описание пирушки русских и венгерских офицеров после сдачи венграми крепости в Мункаче (Мукачево)[38]. Ему вторит М. Лихутин, обративший внимание на явный парадокс: «Мы пришли помогать австрийцам и помогли им – и вдруг наши симпатии оказались, по-видимому, на стороне тех, во вред которым мы действовали»[39]. Венгерский поход ради спасения Габсбургов казался многим офицерам, в нем участвовавшим, бессмысленным, тем более что сопровождался большими жертвами вследствие эпидемии холеры.  «Со вступлением в пределы Австрии начало выражаться и нерасположение наших войск к австрийцам. Между офицерами нередко можно было слышать вопросы, зачем мы идем спасать фальшивых австрийцев?» – вспоминает А. Верниковский[40].  «Дружеского сближения между русскими и австрийскими офицерами, – продолжает он далее, – я не замечал: обе стороны держали себя странно, с каким-то нерасположением и недоверием друг к другу»[41]. А другой участник венгерского похода, Н. Исаков, говорит с еще большей офицерской прямотой: «Цель войны была нам чужда. Союзники наши, австрийцы, были нам противны»[42]. Не выбиваются из общего ряда и воспоминания А. Фатеева, который признает, что «преобладающим чувством было сожаление об унижении врага, к которому в душе не только не чувствовалось ненависти, напротив – полное, искреннее уважение и сочувствие, вместе с отвращением к Австрийцам». Причем мемуаристы вспоминают отнюдь не только о стихийно происходивших братаниях и пьянках с венграми и об уважении русских солдат и офицеров к тем, кто ведет открытую, честную борьбу, но и о частых сожалениях, что государь так и не решился пойти на более смелый шаг, отдав корону святого Стефана (Иштвана) одному из своих сыновей и  сделав тем самым не только венгров, но и многих славян подданными дома Романовых[43]. По свидетельству А. Фатеева, и многие венгерские офицеры считали реальным осуществление сделки с коронацией короной св. Иштвана представителя Дома Романовых и, соответственно, переходом венгерских земель под российское влияние, находя в этом оптимальный выход из сложившегося положения. Можно предполагать, что тем сильнее было последующее разочарование. Как бы то ни было, «почти каждый из нас Русских, и солдат, и офицер, чувствовал в то время себя участником в этой сумме общего несчастия Венгерцев… Всем нам было грустно, тяжело…», – так, резюмируя, А. Фатеев, свидетель исторического события, передает угнетающую атмосферу сцены пленения достойного противника.

Через несколько лет отношения двух соседних монархий испортились. В условиях начавшейся в 1853 г. Крымской войны русские войска временно оккупируют Дунайские княжества Молдову и Валахию, что не отвечало интересам монархии Габсбургов. После вынужденного вывода российских войск из княжеств русскую оккупацию сменила австрийская.  Франц Иосиф, по выражению одного из современников, «удивил весь мир неблагодарностью», заняв формально нейтральную, но на самом деле недружественную России позицию. Ведь сохранить свою династию на престоле ему не удалось бы без своевременного вмешательства русской армии в 1849 г. Более того, после падения Севастополя Австрия выступила с ультимативным требованием к России о присоединении к пока еще контролируемому Веной Молдавскому княжеству Южной Бессарабии (с 1812 г. входившей, как и вся Бессарабия, в состав Российской империи) с выходом к Дунаю[44]. Николай I никак не мог простить молодому Францу Иосифу неблагодарности. Согласно одной красивой, но при этом довольно правдоподобной легенде, российский император, предчувствовавший резкое обострение отношений с монархией Габсбургов, разглядывая при посещении Варшавы памятник польскому королю Яну Собескому, снявшему осаду турками Вены в 1683 г., якобы изрек: «Собеский и я были самыми большими ослами в истории, поспешив на спасение Австрии, так и не пожелавшей потом по достоинству отблагодарить…»

И наконец, несколько слов об авторе публикуемых ниже мемуаров. Андрей Михайлович Фатеев (1814 – 1866) происходил из дворянской семьи, был уроженцем подмосковного села Семеновское, получил неплохое образование в частном пансионе. Немало лет посвятил армейской службе, с весны 1848 г. служил поручиком в элитном гусарском полку и в этом качестве с конца апреля 1849 г. в составе армии под командованием Ф.В. Ридигера участвовал в венгерском походе, в том числе в июле в сражении под Вацем. Позже он побывал и на одном из фронтов Крымской войны 1853 – 1856 гг., впечатления от которой также нашли отражение в его литературном наследии.  В 1857 г. Фатеев получил чин штабс-ротмистра, но в 1860 г. по состоянию здоровья вышел в отставку, жил в Москве и до конца своей не очень долгой жизни служил в Московском почтамте в чине коллежского секретаря, равнозначном штабс-капитану и штабс-ротмистру в Табели о рангах. В конце 1850-х годов, обладая определенными творческими дарованиями и имея за плечами немалый жизненный опыт, всерьез занялся литературным трудом и до некоторой степени сблизился с кругом московских славянофилов. Согласно исследованиям И. Хорвата, публикатора наследия А.М. Фатеева на венгерском языке, его перу принадлежит 10 опубликованных произведений (помимо явившегося его литературным дебютом публикуемого ниже текста в мемуарном жанре, это прежде всего бытописательские очерки и зарисовки из военно-походной жизни, а также основанные на личных армейских впечатлениях, но при этом построенные на художественном вымысле рассказы). Произведения Фатеева публиковались в наиболее видных петербургских и московских литературно-художественных журналах разных направлений – «Современнике» (где в 1860 г. в двух номерах были напечатаны его «Мелочи военного быта»), «Библиотеке для чтения», журналах Ф.М. Достоевского и его брата М.М. Достоевского «Время» и «Эпоха»[45], в славянофильской «Русской беседе» А.И. Кошелева и И.С. Аксакова.  В некрологе, опубликованном одним из сослуживцев Фатеева по случаю его безвременной кончины, говорилось о том, что «произведения покойного отличаются благородством воззрения, живостью рассказа, рельефностью описаний природы; его описания Венгрии с ее безграничною пустой напоминают картины, встречающиеся у венгерского народного поэта Шандора Петефи»[46].

В 1880-е годы в Венгрии усилился общественный интерес к современной русской литературе и не удивительно, что на этом фоне скромное творчество Фатеева, не обладавшее выдающимися художественными достоинствами, но отражавшее знание им венгерских реалий, не осталось незамеченным. На одно из его произведений, выполненный в сказовой манере «Рассказ отставного солдата о венгерском походе» (повествование о венгерской кампании, увиденной глазами простого солдата, выступающего как собеседник автора) обратил внимание венгерский греко-католический священник К. Жаткович – закарпатский русин по национальности, он владел русским языком и охотно переводил русских писателей, в том числе рассказы А.П. Чехова. В 1886 г. «Рассказ отставного солдата…» в его переводе начинает публиковаться в газете “Egyetértés” («Согласие»), а в год столетия начала венгерской революции, в 1948 г., в более полном виде и с научными комментариями он был напечатан в одном из юбилейных мемуарных изданий[47]. Единственное книжное издание произведений Фатеева – вышеупомянутый сборник «От Вилагоша до Крыма», включающий его тексты в переводе на венгерский язык и подготовленный И. Хорватом[48]. Наблюдательность, открытость к другим культурам, доброжелательное отношение к описываемым людям разных национальностей и языков – характерные черты очерковой манеры Фатеева. Причем, будучи человеком славянофильского круга, он вместе с тем сохранял идеологически непредвзятый взгляд на объекты своего описания и довольно трезво смотрел, в частности, и на губительные последствия для Венгрии самого пребывания на ее территории 200-тысячного иноземного войска: «Венгерщина долго будет помнить поход этот: что виноградников разорено! Что погребов с вином разбито! Что хлеба на корню потоптано, что гусей, овец у жителей потаскано», – вкладывает он эти горькие слова в уста своего персонажа, от имени которого ведется повествование в одном из художественных произведений.

Текст приводится в соответствии с правилами современного правописания и пунктуации.

  День сдачи венгров

(Из воспоминаний о походе в Венгрию, в 1849 г.)

Несчастно было для Венгрии 1-е Августа 1849 г.[49] В этот день шесть миллионов храброго, благородного народа теряли, если не навсегда, то надолго, всякую надежду отстоять свою свободу, на защиту которой подняли оружие против деспотической власти Австрии; все усилия, весь успех, приобретенный в продолжении полутора года рядом битв с Австрийцами, погибали в этот скорбный для Венгрии день. Корпуса войск ея, далеко уступавшие нахлынувшей массе войск Русских и Австрийских, и в числе и в средствах к продолжению войны, после поражения под Дебречином и Темесваром[50], не могли уже вести неравной борьбы. Их дух и энергия упали от ряда неудач в боевых столкновениях с Русскими войсками; их материальные способы – истощены, пути  продовольствия – отрезаны. В этом безнадежном положении генерал Гёргей первый подал мысль и голос, во избежание напрасного и бесполезного кровопролития, уступить неотразимой силе обстоятельств, и сложить с вверенною себе армиею оружие… но не перед Австрийцами, а перед Русскими войсками.

По рукам наших офицеров в то время ходил перевод письма, писанного Гёргеем по этому случаю, не помню хорошо, – к корпусному ли командиру нашему, генерал-адъютанту Ридигеру[51], или прямо к его светлости, главнокомандующему нашею армиею, графу Паскевичу-Эриванскому[52]. В письме этом ясно выражалось, что только перед Русскими войсками Венгры положат оружие, и что напротив, с Австрийцами они будут драться до последней капли крови. Поручая себя великодушию Русского Монарха, в этом письме Гёргей просил ходатайства перед Его Величеством, чтобы никто из сподвижников его, Гёргея, поднявших, на защиту родной страны оружие, «не был предан свирепой мести врагов»; наконец просил, чтобы ему дозволено было прислать парламентеров, для определения условий, на которых должна была его армия положить оружие… Последовавший на письмо это ответ от князя Варшавского[53] предписывал сдачу безусловную!

Нет никакой возможности сказать точно, действовал ли в этих обстоятельствах Гёргей самостоятельно, или согласно желанию целой своей армии, видевшей безысходность своего положения, и находившей неизбежным согласиться на безусловную сдачу, – но только этот печальный факт совершился, печальный, потому что надолго убил всякую мысль об освобождении[54].  Нет сомнения, что как в рядах войск Венгерских, так и среди народа, были жаркие противники этой меры, однако же, что касается до большинства, кажется – оно было в то время на стороне безусловной покорности, извиняемой необходимостию и невозможностию прододжать войну… Кто мог ожидать, что дело примет такой крутой оборот?

Все обвинения, впоследствии так жестоко павшие на Венгерского генерала, вследствие сдачи им оружия, все оскорбительные подозрения и толки, распространившиеся на этот счет в массе публики, едва ли могут иметь основание… Здесь представляется простой вопрос: что он мог сделать с какими-нибудь 40 тыс. противу 100[55], будучи окружен со всех сторон, и имея войска уже изнуренныя форсированными маршами, на половину деморализовавшияся вследствие неудач?

Для сдачи оружия, по обоюдному согласию главных начальников, была назначена равнина близ д. Вилагош, между крепостью Арадом и городом Гросс-Вардейном[56]… Почти весь наш 3-й корпус и часть 2-го стали сюда собираться 1-го Августа и занимать назначенныя им по диспозиции места.

Утро было прелестное. Солнце медленно выплывало из-за гребня фиолетовых гор, видневшихся на горизонте. В воздухе, еще влажном от ночной росы, носился аромат от притоптанной конскими копытами травы. Войска наши двигались в разных направлениях, становились на позицию, устроивались в боевый порядок. Равнина кипела миллионами звуков: людской говор, ржание коней, стук орудийных лафетов, все сливалось в какой-то неопределенный шум. Было что-то особенно поразительное во всех этих приготовлениях… Венгерская армия еще не показывалась.

Ставши в линию, полк наш спешился. Я тоже слез с усталого коня, прилег на мокрую траву, и, глядя в даль, задумался. Я думал… но, Боже мой, что же я думал в эти минуты?… Помнится мне, что тут было и какое-то торжество удовлетворенного национального самолюбия, и вместе с тем какая-то тайная радость, что скоро наконец наступит предел этой праздной вражде; но преобладающим чувством было сожаление об унижении врага, к которому в душе не только не чувствовалось ненависти, напротив – полное, искреннее уважение и сочувствие, вместе с отвращением к Австрийцам.

Но вот, на окраине степи, с юга, поднялось как будто легкое облачко… За ним другое, третье… Облачка наконец превратились в столбы пыли. Показались передовые отряды Венгерцев. Где-то вдалеке, с их стороны, пронеслось несколько пушечных выстрелов.

Как мы узнали впоследствии, эти выстрелы были сделаны Австрийцами, шедшими от Темесвара. Они открыли огонь по арьергарду Венгерской армии, с целью: заставить Венгерскую армию защищаться, завязать дело, разбить ее (так как на стороне Австрийцев было численное превосходство и стратегические условия), и таким образом дать всему делу такой вид, что сдача Венгерской армии есть следствие победы Австрийцев. К счастию, генерал Ридигер, вероятно предвидя это, еще заблаговременно направил небольшой отряд, с тем, чтобы он, прорезавшись между арьергардом Венгров и авангардом Австрийцев, не дозволил последним начать неприязненных действий. Так и случилось, хотя этот отряд несколько и опоздал…

Вскоре вся противоположная нам сторона равнины покрылась густыми массами Венгерских войск. В подзорную трубу можно было видеть, как эти массы ворочались, свертывались в колонны, строили фронт, выдвигали артиллерию; одним словом, они делали то же самое, что и мы, но с какими чувствами они должны были готовиться к этой катастрофе?..

К 11-ти часам все войска были уже на своих местах; в 12-ть прибыл генерал Ридигер, и, окруженный многочисленною свитою, повел всю линию нашу в боевом порядке вперед. Фронт Венгерский сделал то же самое. Несмотря на то, что сдача армии было уже дело почти решенное, оба фронта, казалось, еще сохранили свой угрожающий вид[57]; у артиллеристов их и наших дымились пальники[58]. Пройдя по нескольку сот шагов, оба фронта снова остановились, и с неприятельской стороны отделилась группа, человек во сто, верхами. Группа эта подвигалась ближе и ближе, и, спустя несколько минут, можно было уже ясно различить каждого из всадников порознь. Впереди всех, в национальной коричневой венгерке с красными снурками, в белой пуховой шляпе с пером, ехал сам Гёргей… Генерал Ридигер также тронулся к нему на встречу.

В эту минуту один маловажный случай дал мне возможность присоединиться к его свите, и таким образом мне удалось видеть кое-что, как из этой сцены, так и из последующих… Постараюсь рассказать об этом, как умею.

С блестящей свитой, состоявшей из высших офицеров Венгерской армии[59], Гёргей галопом подъехал к генералу Ридигеру, и, отсалютовавши, подал ему сначала строевой рапорт о числительном составе своих войск, и потом свою шпагу. К сожалению, находясь далеко сзади свиты, я не имел возможности слышать их разговора; я видел только, что Ридигер не принял шпаги[60]; я даже не мог хорошенько разглядеть черты Венгерского генерала, потому что черная повязка, которую он носил вследствие полученной недавно контузии, скрывала большую часть лица его[61]. После нескольких минут разговора, Гёргей, обратясь к своей свите, произнес несколько слов, на которые все отвечали каким-то восторженным кликом elien[62], и, круто поворотив коней своих, как вихрь помчались к своим колоннам.

Вслед за тем генерал Ридигер, в сопровождении Гёргея, объезжал Венгерские войска, которые делали ему на караул. Во многих полках их, хоры музыки играли наше: Боже царя храни… Можно было бы подумать, что это парад, если б в загорелых, опаленных солнцем и порохом лицах Венгров, не выражалось какого-то скорбного, тяжелого чувства, которое чтобы понять вполне, нужно многое вспомнить! Здесь страдало и самолюбие воина, случайностями войны принужденного почти бесславно положить оружие, и другое еще чувство, с которым связывается мысль о потере навсегда своей национальной свободы.

И неумолимо-скоро бегут последние минуты… Объехав ряды, генерал Ридигер еще ближе подвел свой фронт и отдал приказание сдавать знамена.

Тяжелое, потрясающее впечатление произвел на Венгров приказ этот. Казалось, что до той минуты они еще верили в возможность другого для себя исхода. Но роковой приказ отдан и глухо из уст в уста понесся по рядам. Раздались звуки похоронного марша… и разноцветные знамена, честь и святыня армии, осенив в последний раз свои колонны, стали переходить в руки Русских, трепеща и колыхаясь в воздухе.

В рядах Венгерских послышался какой-то глухой ропот… рыдания… Кое-где раздались выстрелы… Нашлись такие, что не хотели пережить катастрофы.

Несколько минут позже, войска стали снимать с себя амуницию и оружие. Всё это сбрасывалось в беспорядке перед колоннами… Иные ломали на части клинки своих сабель… Спустя еще два часа, все сорок тысяч солдат, еще сегодня составлявшие боевую армию, были военнопленными в полном смысле слова.

Для приема знамен, лошадей, оружия и для конвоя к обезоруженным войскам еще прежде были приготовлены от нашей армии особые части. Лошади их кавалерии, вместе с седельным убором, приняты нашими кавалеристами, и затем все Венгры были построены в густые колонны, и окружены нашими войсками.

Было что-то особенно тягостное во всей этой церемонии не для одних Венгров, и впечатления этого дня для многих из нас, кто был свидетелем всех этих сцен, надолго останутся в памяти. В самом деле, положительно можно сказать, что почти каждый из нас Русских, и солдат, и офицер, чувствовал в то время себя участником в этой сумме общего несчастия Венгерцев… Всем нам было грустно, тяжело…[63]

К вечеру и наши войска и пленные – выступили в поход обратно к главной квартире[64].

Под влиянием происшествий этого дня, я задумчиво ехал при своем эскадроне, конвоировавшем батальон пленных. Ко мне подъехал какой-то Венгерский офицер в ментике на опаш, с русою окладистою бородою: “Consumatum est![65]” сказал он, многозначительно и вопросительно взглянувши мне в глаза.

Я совершенно не нашелся, что отвечать ему… Хотел было протянуть руку… и почти не посмел…

«Нешка прииде на нас злы час, брате», прибавил он по Словацки, вздыхая и поникнув головою. Весь мужественный облик его изобразил страшное нравственное страдание[66].

В последующие за тем дни лагерь наш представлял довольно оживленную картину. Сдавшиеся Венгры размещены были бивуаками по соседству с нашими войсками, и между ими и нашими солдатами успели уже образоваться самые дружеские отношения[67]. Наши делились с ними своими порциями (потому что для них почему-то не было доставлено продовольствия), а те, в свою очередь, помогали нашим в чистке амуниции и уходе за лошадьми. Кругом кипели живые беседы, на том языке, который сами для себя создают наши солдаты, и с помощью которого они всегда сумеют объясниться со всяким чужеземцем[68]. Здесь для беседы представлялось еще более удобств, потому что из наших солдат почти каждый, квартируя в царстве Польском и Западных губерниях, более или менее ознакомливается с Польским языком, а между Венграми даже и чистые Мадьяры многие говорят по Славянски. Что касается до их офицеров, то они почти все помещены были в городке при нашей главной квартире[69]. Здесь мы имели случай убедиться, как велика была их симпатия к Русским, и как мало они ожидали вмешательства со стороны России в их борьбу с Австриею. Многие из них даже не шутя были убеждены, что Венгрия, отделясь от Австрии, будет присоединена к России; с увлечением мечтали об этом соединении…

Будущая судьба Венгерцев в то время еще никому положительно не была известна. «Что-то будет с нами?» говорили их офицеры. Многие из них просили нашего главнокомандующего[70], чтобы им дозволено было поступить в Русскую службу, но все получили отказ, а между тем пронесся слух, что вся обезоруженная армия будет передана Австрии[71]. Трудно было положиться в будущем на великодушие Австрии, и как только слухи эти получили некоторую достоверность, многие из них в то же время поспешили скрыться. Можно предположить, что бóльшая часть их бежала в Турцию, куда также перешли в остатки корпуса генерала Бэма[72], после поражения его в Трансильвании.  Из тех же, которые не решились на бегство, а доверчиво надеялись получить прощение Австрии, многие были преданы впоследствии суду, и по ее бесстыдному вероломству, поплатились или головой своей, или свободою[73].

Между тем в главную квартиру уже прибыли от Австрийских войск офицеры с особыми поручениями, для приёма в свое заведывание сдавшейся армии, с ее артиллериею, оружием, лошадьми и обозами. Каким образом все это происходило, мне неизвестно, потому что полк, утомленный долговременными передвижениями, был вскоре оттуда выведен и расположен на квартирах…

Публикация подготовлена в рамках проекта РФФИ «Монархия Габсбургов: новые направления в изучении экономического, социально-политического и национального развития композитарного государства Центральной Европы»,  проект № 19-59-23005.

[1] Далее во вступительной статье и комментариях все даты даются по новому стилю, тогда как в публикуемом источнике по старому с необходимыми комментариями.

[2] Позже, полемизируя с теми, кто осуждал поступок Гёргея, активный участник венгерской революции граф Ференц Пульски замечал, что в сложившейся ситуации сопротивление венгров одновременно австрийским и русским войскам, учитывая реальное соотношение сил, было бы просто безумием. См. обзор изданных в Германии его мемуаров: Вестник Европы. СПб., 1883. № 4. С. 636.

[3] Предшествующая публикация, отражающая впечатления русского очевидца, присутствовавшего при капитуляции венгерской армии – мемуары офицера И. Дроздова. См.: Колин А., Стыкалин А.С. Сдача революционной венгерской армии русским войскам под Вилагошем в августе 1849 г. Воспоминания очевидца //  Славянский альманах. 2013. М., 2014. С. 511–528.

[4] Попытка ввести его в научный оборот была предпринята венгерским литературоведом И. Хорватом, опубликовавшим в 2011 г. в переводе на венгерский язык с предисловием Ю.П. Гусева сборник мемуарных текстов и беллетристики А.М. Фатеева, отражающих, в первую очередь, его впечатления от пребывания в венгерских землях в 1848-1849 гг. См.: Fatejev A. Világostól Krímig. Budapest (Bp.), 2011.

[5] Наиболее основательный разбор обширной литературы, посвященной «проблеме Гёргея», предпринят в двухтомной монографии одного из крупнейших венгерских историков XX в. Домокоша Кошари. См.: Kosáry D. A Görgey-kérdés története. Bp., 1994. I – II.

[6] См.: Революции 1848–1849. Т. I–II / под ред. Ф. В. Потемкина и А. И. Молока. М., 1952. Соответствующий раздел в этой книге вполне определенно характеризует авторскую позицию –  «Изменническое поведение Гёргея» (Т. II. С. 121–123).

[7] О предательстве Гёргея говорится и в 3-томном фундаментальном труде начала 1970-х годов по истории Венгрии. См.: История Венгрии: в 3 т. Т. 2. М., 1972. С. 176. Однако в «Краткой истории Венгрии с древнейших времен до наших дней» (М., 1991) автор соответствующего раздела выдающийся отечественный специалист по венгерской и австрийской истории Т. М. Исламов дал более дифференцированную оценку роли Гёргея.

[8] Из литературы см.: Орлик И. И. Венгерская революция 1848–1849 годов и Россия //  Новая и новейшая история. 2008. № 2.

[9] Отзывы о его незаурядных полководческих способностях встречаются и в мемуарах русских офицеров: «… нельзя не отдать Гёргею справедливости, что он показал себя весьма искусным начальником, который сумел отлично воспользоваться ошибками своего противника» (Дневник барона Л.П. Николаи, веденный во время Венгерской кампании 1849 г. //  Русская старина. Спб., 1877. Т. XX. Сентябрь – декабрь. С. 242).

[10] Баумгартен А. К. Дневник 1849 г. // Журнал Императорского русского военно-исторического общества. СПб., 1910. Кн. 4. С. 18. Запись относится к 21 мая 1849 г.

[11] Письмо Гёргея генералу Ф.В. Ридигеру, командовавшему непосредственно  противостоявшей его войскам соединением русской армии,  цитируется по: Германн Р. Русские войска в Венгрии в 1849-ом году. Будапешт, 2002. С. 15. По свидетельству адъютанта Ридигера И. Дроздова, в случае отказа принять эти условия, венгры были готовы «до конца исполнить долг свой и… еще попробовать счастия в бою» (Славянский альманах. 2013. С. 516).

[12] В соответствии с изначальными планами командования австрийских императорских войск русской армии отводилась лишь вспомогательная роль во всей операции: «…австрийцы объявляют, что мы должны постоянно находиться в резерве как вспомогательное войско, а драться впереди должны они, мы только помогаем и потому в резерве» (Баумгартен А. К. Дневник 1849 г.  С. 27).

[13] Цит. по: Германн Р. Русские войска в Венгрии в 1849-ом году. С. 17.

[14] Письмо Гёргея цитируется нами не по аутентичному источнику, а передано в изложении, приводимом в тексте: Григоров Ф. Из воспоминаний о Венгерской кампании 1849 года (адъютанта графа Ф. В. Ридигера) // Русская старина. Спб., 1898. № 6. С. 509.  А.М. Фатеев в ниже приведенном очерке также свидетельствует о том, что «по рукам наших офицеров в то время ходил перевод  письма, писанного Гёргеем».

[15] Верниковский А. Л. Венгерский поход 1849 года. Воспоминания армейского офицера // Русский архив. М., 1885. № 12. С. 537.

[16]  Григоров Ф. Из воспоминаний о Венгерской кампании 1849 года. С. 506.

[17] Трофейные знамена венгерской революционной армии были возвращены советским правительством венгерскому правительству в марте 1941 г. С освобождением Будапешта зимой 1945 г. были снова отправлены в СССР, окончательно возвращены Венгрии в 1948 г. Материалы выступлений на эту тему историков А.И. Пушкаша и Е. Дёркеи на конференции, состоявшейся в Москве в марте 2000 г., см.: Научные издания московского Венгерского Колледжа. М., 2001. Вып. I.

[18] Григоров Ф. Из воспоминаний о Венгерской кампании 1849 года. С. 512.

[19] Редколлегия «Военного сборника», впервые опубликовавшего мемуары И. Дроздова (1870. № 9. С. 133-138), сопроводила это место ссылкой на фрагмент из  «Описания военных действий российских войск против венгерских мятежников в 1849-м году» (СПб., 1851; составлено П. К. Меньковым): «Замечательно, что в войсках Гёргея до последней минуты существовали в высшей степени порядок и дисциплина; доказательством тому служит бывший в глазах наших случай: во время следования войск к месту сложения оружия Гёргею доложили, что один из офицеров оказал неповиновение старшему; офицер, перед целой армией, был тотчас же разжалован в солдаты!». Цит. по: Славянский альманах. 2013. С. 527.

[20]  Там же. С. 520.

[21]  Григоров Ф. Из воспоминаний о Венгерской кампании 1849 года. С. 505.

[22] Контлер Л. История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы. М., 2002. С. 336. Эту точку зрения подтверждает и свидетельство одного из русских мемуаристов: «Австрийцы более строго относятся к тем из венгерцев, которые положили оружие перед русскими войсками, и ходатайство русских о смягчении их участи не принято во внимание» (Верниковский А. Л. Венгерский поход 1849 года… С. 535).

[23] См.: Ореус И. Описание венгерской войны 1849 г. СПб., 1880. С. 113

[24] Верниковский А. Л.  Венгерский поход 1849 года… С. 529.  Ср. с приводимыми ниже свидетельствами А. Фатеева.

[25]  Там же. С. 535.

[26] См.: Германн Р. Русские войска в Венгрии в 1849-ом году. Будапешт, 2002. С. 16. Ср. с описанием адъютанта князя Ридигера И. Дроздова: Славянский альманах. 2013. С. 516.

[27] См.: Колин А.И., Стыкалин А.С. «Пребывание наших войск в Германштадте и Кронштадте теперь более, чем когда-либо необходимо». Межэтнические распри в Трансильвании в условиях венгерской революции 1848-1849 гг. и российское военное присутствие в Дунайских княжествах //  Российско-австрийский альманах: исторические и культурные параллели. Вып. VI. К 150-летию образования Австро-Венгерской империи / Отв. редакторы И.В. Крючков, О.В. Павленко. Ставрополь, 2018. С. 149 – 178.

[28] Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 846. Оп. 2. Д. 5332. Л. 208.

[29]  Опубликована и переписка Николая I, относящаяся к 1848-1849 гг. См., в частности: «Буде можно, без пролития дорогой русской крови».  Венгерский поход 1849 г. в переписке великого князя Константина Николаевича с с императором Николаем I и цесаревичем Александром Николаевичем // Исторический архив, 2011. № 3, 4 (публикация И.С. Чиркова). Из более ранних документальных публикаций см. подготовленные еще в 1930-е гг. Р.А. Авербух: Николай  I  и европейская реакция 1848-1849 гг. //  Красный архив, 1931. № 4-5; Австрийская революция 1848 г. и Николай I // Красный архив, 1938. № 4-5.

[30] На панславистские устремления российской внешней политики делался особенно большой акцент именно в венгерской исторической и политической литературе, занимавшейся осмыслением итогов революции 1848-1849 гг., что вполне понятно, ибо славянство, проживавшее на землях венгерской короны (словаки, хорваты, сербы, русины), выступало как центробежный фактор, создававший угрозу целостности венгерских коронных земель (с 1867 г. в составе дуалистической Австро-Венгрии), а за каждой акцией славянских  движений Габсбургской монархии, независимо от отношения к ним официального Петербурга, венгерское общественное  мнение видело реализацию панславистских замыслов последнего.

[31] РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 5332. Л. 197-198. См. подробно документы: Колин А.И., Стыкалин А.С. «Пребывание наших войск в Германштадте и Кронштадте теперь более, чем когда-либо необходимо».

[32] При этом заезжий польский революционный романтик Бем, очевидно, недооценивал глубину венгеро-румынских межэтнических противоречий, надеясь все-таки сделать как основную массу трансильванских румын, так и румынское революционное движение в Дунайских княжествах союзником или по крайней мере попутчиком в борьбе поляков и венгров против Габсбургов и каждый раз посрамляясь в своих ожиданиях.

[33] Григоров Ф. Из воспоминаний о Венгерской кампании 1849 года. С. 510

[34] Граф Ридигер, по свидетельству его адъютанта, «не принял вид грозного победителя, но, постигая значение момента, был спокоен, величав, весь, казалось, проникнут мыслью, что небесный Промысел избрал его орудием для нового возвеличения России» (Там же. С. 512).  Капитуляция венгерской армии, по представлениям Григорова, явилась «новою славою доблестного старца (графа Ридигера), как бы в венец пятидесятилетней, богатой воинскими подвигами, службы его» (Там же. С. 508).

[35] Верниковский А. Л.  Венгерский поход 1849 года… С. 535.

[36]  См.: Стыкалин А.С. Правда и вымысел о реакции российского общества на венгерскую революцию 1848 г. Венгерская кампания 1849 г. и капитан Гусев //  Историческая экспертиза. Спб., 2014. № 1. С. 38 – 54.

[37] С особым волнением читается в мемуарах И. Дроздова описание последнего перед сдачей знамен и сложением оружия обеда, в котором по приглашению венгерского командования участвовали и российские военнослужащие. Настроение было тягостным, причем с обеих сторон. Собравшиеся как бы на собственную тризну венгерские генералы и офицеры не теряли, однако, достоинства, зная о собственном пленении и неминуемом наказании. См.: Славянский альманах. 2013. С. 518.

[38] Богдановский Н. Из воспоминаний о венгерской и крымской кампаниях // Русская старина. 1893. № 1. С. 244. Мемуарист И. Павлов также вспоминает, что при встречах с венгерскими офицерами неизменно пили вместе с ними вино, чтобы «показать наши взаимные дружеские чувства»; «Сколько тостов! Какая дружба! Даже страшно вспомнить» (Павлов И. В. Воспоминания о Венгрии. Походные записки 1849 г. // Журнал Императорского русского военно-исторического общества. СПб., 1910. № 5. С. 9, 11).

[39] Лихутин М. Записки о походе в Венгрию в 1849 г. М., 1875. С. 247.

[40] Верниковский А. Л. Венгерский поход 1849 года… С. 512.

[41]  Там же.

[42]  Исаков Н. В. Венгерская кампания 1849 г. // Исторический вестник. СПб., 1913. № 3. С. 838.

[43] Алабин П. Русские в Венгрии в 1849 г. (из походных заметок) // Русская старина. 1882. № 7.

[44] Проект, реализованный решением Парижского конгресса 1856 г. и находившийся в силе вплоть до Берлинского конгресса 1878 г.

[45]  Показателен сам факт внимания Ф.М. Достоевского к беллетристике отставного офицера.

[46] Опубликовано в 1866 г. (№ 6) в «Современной летописи» («Воскресных прибавлениях» к «Московским ведомостям»). Цит. по: Русский биографический словарь. Издан под наблюдением председателя императорского Русского исторического Общества А.А. Половцова. Т. 21. Спб., 1901. С. 25.

[47] Két emlékirat az 1849. évi cári intervencióról. Bp., 1948. 9-38.old.  Автор выражает признательность коллеге И. Хорвату за указание источника.

[48] Fatejev A. Világostól Krímig. Bp., 2011.

[49] 13 августа по новому стилю.

[50]  Битва под Дебреценом состоялась 2 августа, битва под Темешваром (ныне Тимишоара, Румыния) 9 августа.

[51] Ридигер Федор Васильевич, граф (1783–1856) – генерал от кавалерии. Член Государственного совета. Участник русско-шведской войны 1808–1809 гг., наполеоновских войн, русско-турецкой войны 1828–1829 гг., подавления польского восстания 1830–1831 гг. В период венгерской кампании 1849 г. командовал авангардом русских войск. Во время Крымской войны исполнял обязанности Наместника Царства Польского.

[52] Паскевич Иван Фёдорович (1782 – 1856), граф Эриванский, светлейший князь Варшавский. Генерал-фельдмаршал (1829). Крупнейший русский полководец эпохи Николая I. Участник русско-турецкой войны 1806 – 1812 гг.,  Отечественной войны 1812 г., заграничного похода русской армии (1813-1814) и взятия Парижа (1814). Командующий русскими войсками в ряде крупных успешных кампаний: русско-персидской (1826-1828) и русско-турецкой войне (1828-1829), подавлении польского восстания (1831) и венгерской революции (1849). Наместник Царства Польского (1832 – 1856). Последней военной кампанией с его участием была Крымская война (1853 – 1856).

[53]  Т.е. от И.Ф. Паскевича.

[54] В условиях углублявшегося в Гасбургской монархии внутриполитического кризиса, связанного также с внешнеполитическими неудачами (уход из Северной Италии, поражение в австро-прусской войне) венский двор уже  в 1860-е годы был вынужден пойти на серьезный компромисс с венгерским национальным движением, его более умеренным крылом во главе с Ф. Деаком, которое совершило в свою очередь встречный ход, отказавшись от борьбы за полную независимость Венгрии в обмен на неограниченный контроль над землями «венгерской короны» и приобщение к внешней политике большой европейской державы. Это нашло выражение в Соглашении 1867 г. о преобразовании Австрийской империи в Австро-Венгерскую дуалистическую монархию.  Система дуализма продлила еще на полвека существование традиционного центра силы в Средней Европе – Дунайской монархии.

[55] В реальности соотношение сил было еще более разительным: примерно 30-тысячному венгерскому революционному войску противостояла почти 200-тысячная русская армия.

[56] Венг.: Надьварад. Ныне Орадя-Маре, Румыния

[57] Венгерское «войско было расположено вокруг горы, с расставленными орудиями и часовыми на всех пунктах – знак, что гарнизонная служба и в умиравшей в военном своем составе армии была в исправности», – вспоминает другой мемуарист (Григоров Ф. Из воспоминаний о Венгерской кампании 1849 года. С. 510).

[58] Приспособления, служившие для воспламенения зарядов в пушках.

[59] В окружении Гёргея, замечает мемуарист И. Дроздов, «собран был цвет венгерской молодежи самых знатных фамилий», даже чисто внешне «это собрание можно было назвать живою галереею красавцев-мужчин в роскошных венгерских мундирах» (Славянский альманах. 2013. С. 517).

[60]  Другой мемуарист, И. Дроздов, описывает эту сцену следующим образом: «Ровно в час Гёргей, сопровождаемый своим блистательным штабом, быстро мчался к нам на прекрасном золотисто-гнедом коне, в своем скромном пальто, с сумкой через плечо и в белой круглой пуховой шляпе с пером. Остановив штаб свой в почтительном от нас расстоянии, он, с поникнутой головой, приблизился к графу Ридигеру и открыл торжественный акт сложения оружия продолжительным объяснением; в заключение подал графу рапорт о числе сдаваемых войск и оружия. Возвратясь к своему штабу, Гёргей передал ему приветствие графа, на которое венгерцы, потрясая в воздухе своими киверами и шляпами, отвечали громким возгласом: “Да здравствуют русские!” Затем Гёргей приказал, чтобы войска складывали оружие, и в ту же минуту весь штаб его – с места в карьер… каждый понесся к своей части, для исполнения приказа своего вождя» (Там же. С. 519).

[61]  Более подробное описание генерала Гёргея и сопровождавшей его свиты Фатеев дает в своем художественном произведении, где повествует о событиях от лица рядового солдата: Рассказ отставного солдата о венгерском походе //  Русская беседа. М., 1860. Кн. II. С. 66-67. Однако более выразительным представляется описание И. Дроздова: «Мы были восхищены увлекательною наружностию молодого генерала, который был пред тем грозою для союзников наших, австрийцев, а теперь облечен в сан диктатора [10–11 августа, после поражения значительного соединения венгерской революционной армии под командованием польского генерала Х. Дембиньского под Темешваром (ныне Тимишоара, Румыния), Л. Кошут и большая часть венгерского революционного правительства подали в отставку. С этих пор вся полнота власти была сосредоточена в руках генерала А. Гёргея – А.С.] и главнокомандующего всех сил венгерской инсурекции. Гёргею на вид казалось лет двадцать пять. Он тонок, строен, высок. На круглом миловидном лице его, покрытом небольшими редкими бакенбардами, усиками и бородкою, начертаны кротость и добродушие. Большие голубые глаза его блещут быстрым, неизмеримым взглядом, выражающим полное сознание силы и превосходства. На голове Гёргея была повязка: пестрый шелковый платок, охватывая одним концом верхнюю часть головы, другим ниспадал на плечи и закрывал на затылке рану [результат сабельного удара, полученного в сражении под крепостью Комаром – А.С.]. При такой фантастической повязке кроткое, доброе лицо его еще более казалось нежным. Его костюм составляли: совершенно простое, темно-коричневое пальто, с красными шнурками на груди и с позументом на воротнике; через плечо неразлучная спутница его – дорожная сумка, огромные (далеко выше колен заходящие) сапоги из самой грубой кожи. Речь его проста; гармонический голос звучит силою воли; в приемах виден врожденный дар повелевать…» (Славянский альманах. 2013. С. 517-518).

[62]  Éljen (венг.: Да здравствует!).

[63] Ср. с более подробным описанием А. Фатеева в его художественном произведении:  Рассказ отставного солдата о венгерском походе. С. 68-69.

[64]  «Перед самыми уже сумерками, обезоруженные колонны потянулись безмолвно в плен за любимым своим вождем, под конвоем нашей кавалерии, по направлению к Гросс-Вардейну. Вскоре мрак ночи покрыл эту печальную для венгерцев картину непроницаемою завесою», пишет мемуарист И. Дроздов (Славянский альманах. 2013. С. 520).

[65] Consummatum est (лат.) – Свершилось!

[66] «Грустно было смотреть на этих пленных в неизвестности будущей их участи; много надежды питали мы и они на милость царскую, и, действительно, много и было оказано милости, но нельзя ей было распространиться на всех», – рассуждал адъютант Ридигера Ф. Григоров в своих воспоминаниях (Григоров Ф. Из воспоминаний о Венгерской кампании 1849 года. С. 513).

[67] Другой мемуарист, адъютант Ридигера, которому было поручено «находиться всегда при наших гостях и доставить им удобное помещение», вспоминает: «Не забуду этого знакомства; мы перестали быть врагами; это была все молодежь самая блистательная, и я узнал потом, что граф Ридигер, ходатайствуя об адъютантах Гёргея, просил также и о них» (Григоров Ф. Из воспоминаний о Венгерской кампании 1849 года. С. 509). Сам Гёргей, по свидетельству другого мемуариста, общаясь с русскими офицерами, неизменно «был очень вежлив, давая чувствовать в разговоре, что венгерцы весьма дружелюбно расположены в пользу русских, не желают войны с ними, а враждуют лишь с австрийцами» (Дневник барона Л. П. Николаи. С. 239).

[68] При всей корректности отношения русского военного командования к сдавшемуся достойному противнику, сцены братания, выражения солидарности с восставшими венграми, разумеется, не поощрялись. «Об овациях, оказанных нашими офицерами Гёргею, по окончании кампании […] было заявлено в Варшаве фельдмаршалу [Паскевичу], и нашим офицерам за бестактный энтузиазм в отношении Гёргея, по этому заявлению, объявлена была, как говорили, неприятная благодарность от начальства» (Верниковский А. Л. Венгерский поход 1849 года… С. 530).

[69] Своему соратнику Гёргей писал о том, что с венгерскими военными «обходятся так, как храбрый солдат мог ожидать от храброго солдата» (Приводится по: Григоров Ф. Из воспоминаний о Венгерской кампании 1849 года. С. 508). Ср. с воспоминаниями И. Дроздова, свидетельствовавшего о том, что венгерским генералам и офицерам «дозволено было оставить при себе сабли и предоставлена свобода личности в такой мере, что они могли почти не замечать своего плена» (Славянский альманах. 2013. С. 520).

[70]  Т.е. И.Ф. Паскевича.

[71] «Зная близкое будущее, нельзя было смотреть на бивуак венгерцев без особенного стеснения сердца», фиксирует этот момент мемуарист Ф. Григоров (Григоров Ф. Из воспоминаний о Венгерской кампании 1849 года. С. 510).

[72] Бем, Юзеф Захариаш (1794 – 1850) – деятель польского освободительного движения, крупный военачальник. Участник похода войск Наполеона на Россию в 1812 г., польского восстания 1830-1831 гг. и венгерской революции 1848-1849 гг., после поражения которой эмигрировал в Турцию, где получил чин фельдмаршала, приняв мусульманство. Умер в Алеппо, руководя подавлением арабского восстания против турецких властей.

[73]  Сохранение жизни самому Гёргею явилось предметом особой договоренности между российским и австрийским дворами, достигнутой (согласно одной из бытующих в литературе версий) наследником российского престола во время пребывания в Вене. Вплоть до установления в 1867 г. системы австро-венгерского дуализма генерал находился под арестом в австрийском г. Клагенфурте. Любопытно, что имела хождение версия, согласно которой австрийцы держали Гёргея в Клагенфурте, дабы уберечь его от мести венгерских патриотов, не способных простить своему генералу «предательство»: «В Кашау рассказывали, что Гёргея увезли австрийцы на жительство в крепость Клагенфурт, потому что опасались, чтобы венгерцы не убили его за измену, и что ему определила Австрия пенсию бригадного генерала» (Верниковский А. Л. Венгерский поход 1849 года… С. 530–531). Гёргей дожил до Первой мировой войны и скончался 98-летним старцем в Будапеште в 1916 г.