Илл.: Лабиринт духовный (икона). XVII в.
СТАТЬЯ Л.П.КАРСАВИНА «ЛЮБОВЬ И БОГ»
Вступительное слово к публикации забытой работы Л.П.Карсавина
“Именно Вы связали во мне
метафизику с моей биографией и жизнью вообще»
Из письма Л.П.Карсавина к Е.Ч.Скржинской
Философские тексты Льва Карсавина не лишены интеллектуального коварства. В жизни склонный к хлесткой фразе, провокационности, он и в текстах нередко внезапно переходит из регистра наукообразия в логику теологии и библейской аллюзии, а понятный лишь самым близким людям намек на реальные обстоятельства личной жизни может продолжить тем, что открыл силой творческой интуиции или даже в мистическом озарении… Это стремление смешать и даже уравнять в тексте мысль, факт, религиозное переживание и чувственную эмоцию – одна из характерных индивидуальных черт Карсавина. Ее можно расценить как духовную недисциплинированность, некоторые основания для этого имеются, но свести эту сторону его религиозно-философских работ только к личной нетребовательности было бы несправедливо и ущербно. Надо увидеть, и то, как Карсавин спешит свести на очной ставке совечность абсолютной возможности и актуальной действительности, как он стремится выявить развертывание Божественной эманации в каждом мгновении «здесь и сейчас» переживаемого им лично бытия. Это особенно относится к тем карсавинским текстам, что имеют отношение к совершенно особой истории его любви. Хотя об истории какой любви можно сказать, что она не особенная?..
Странно, что эта работа, созданная и увидевшая свет в один из самых поворотных периодов судьбы Льва Платоновича, до сих пор совершенно не привлекла внимания, она фактически неизвестна. Невольно приходит на ум мысль о странном осуждении работ и идей Карсавина на такое заметное к ним равнодушие. Он тяжело переживал это невнимание при жизни, и оно продолжает тяготеть над ними после смерти. Запоздало восполняя давно заслуженное этим замечательным мыслителем, позволю себе краткое вступительное слово, которое могло, конечно, быть и лучше, и более развернутым.
Девятый номер ежемесячного журнала «Вестник самообразования», был назначен редакцией к изданию на сентябрь 1923 года. Именно тогда, когда Карсавина оставила Елена Чеславовна Скржинская, — главная любовь всей его жизни.
Уступив его настойчивым просьбам и очередным обещаниям соединить жизни, она заняла денег и в мае вместе с сестрой Ириной приехала в столицу Германии. Но здесь повторилось то, что бесконечное число раз происходило в Петрограде: он продолжал распинать себя между любовью к ней и отцовской любовью к трем дочерям. Месяц проходил за месяцем, а Карсавин все тянул с решением. Елена Чеславовна поняла, что так будет всегда. В ее последнем поцелуе не было прощения, а ее отъезд был без всякого прощания. Так в этом сентябре закончилась совсем короткая осень их любви, за которой должна была последовать ее смерть, достойная целой поэмы.
Любовь к этой женщине еще до изгнания, еще в России взорвала жизнь Карсавина и скомкала его существование, устремленное до сих пор к налаженному профессорскому быту. Новые чувства захватили его целиком и развернулись настоящей душевной бурей в его душе. Любовь, ставшая страстью, в дополнение ко всем грядущим испытаниям надломила его, казалось бы, предначертанную к благополучию линию судьбы. Но в молниях и вихрях переживаний этому блестящему ученому открылось и то, что даруется очень немногим, за что он до конца долгой жизни продолжал благодарить Бога. Оказалось, что многое написанное им до этой любви было лишь сравнительно отвлеченными рассуждениями. «Не любящий не знает Бога…» (I Иоанн. 4:8).
Конечно, этот погруженный в мир медиевистики блестящий ученый многое предчувствовал в древних текстах, и потому наперекор протестам дополнял сухие академические тексты живыми, художественными отступлениями. Спустя годы Карсавин напишет: «Не познав любви, он уже «любил любить» (amabat amare)». И это будут слова не только о близком ему Августине, но и том самом себе прежнем, когда он еще не осознал призвания к самостоятельному размышлению о Боге и вере. Пришедшая внезапно любовь открыла в нем «доселе неведомые мгновенья познания». Только тогда он убедился, что те сияющие в Свете мгновения, о которых столько читал у ранних христианских авторов, — не выдумка, не плод экзальтированной фантазии. Он обнаружил, что подлинная мистика не исчезла давным-давно в непроницаемой тьме веков, что она присутствует и в его, Карсавина, жизни.
Сияние любви ослепило душу Льва Платоновича, преобразив ее, что она открыла в себе способность к мистическому зрению. Это стало для недавнего человека науки даже более ощутимым и убедительным, чем любые факты реальности. Страсть чувств отозвалась в Карсавине страстью мысли. С этого момента отношения отвлеченного и конкретного обрели свое постоянное место в его размышлениях о Божественном в человеке и человеческом — в Боге: «В совершенстве своем всё сущее лично».
И все-таки долгие годы метаний, взлетов творческого вдохновения и упадков сил, доходящих до приступов абулии, не прошли бесследно. Так что берлинская статья — совсем не парафраз «Noctes Petropolitanae» — этой небольшой книжечки возмутивших всех — от благочестивых верующих до крайних атеистов. Разрываемый в своей неспособности сделать окончательный выбор Карсавин навсегда прикипел к переживанию себя расколотого. Погруженный умом в ад личной греховной разъятости, Лев Платонович не сколько подобрал, сколько выстрадал понятие «прерыв». Всю свою жизнь он будет возвращаться к этому таинственному слову, изначально обретенному им вдалеке от границ гегелевской диалектики. Вот и в этой берлинской статье, в очередной раз, демонстрируя свое неприятие рационализма, он с какой-то хулиганской бесшабашностью религиозно расправился с декартовым «Cogito»: «Я люблю тебя, следовательно, ты существуешь». Не замечая подобных выпадов и язвительной карсавинской холодности, гегельянство будет настойчиво напрашиваться на свою важную роль то в одной, то в другой диссертации и статье, будет жаться к философии Карсавина…
Впрочем, он сам отчасти виновен в этом: слишком, уж, он стремился выглядеть в своих работах человеком науки, чересчур по-профессорски важничал, и, увлекаясь интеллектуальными спекуляциями, городил огород утонченных умозаключений из всевозможных «качествований». Но как бы то ни было от гегелевской диалектики Лев Карсавин очевидно дистанцировался, не находя в своих умозрениях места всем этим «снятиям» и «синтезам». Ему были близки совсем иные философские имена – Плотин и Ориген, Кузанец и Бруно. Эту карсавинскую диалектику вернее и точнее будет назвать библейской.
Верный ей, а также вослед дорогим его сердцу мистикам, обращаясь к опыту, открытому ему счастьем страдающей любви, Карсавин утверждал, что мы непостижимым образом, т.е. чудом, способны постигать Бога в Его же Непостижимости. И что наша душа может услышать голос Божий «в невыразимой тишине Богоуслаждения», «повелевающий ей быть и страдать с братьями и миром, изливая на них любовь свою». Безмолвный призыв Бога к человеку следовать таким путем жизни и мысли — это еще одна «ясная древним истина, которую мы основательно забыли», ее напоминал в этой берлинской работе Карсавин. Принять ее современному читателю не просто, но возможно, если сосредоточенно и серьезно начать прояснять свои отношения с собственной верой, миром и Богом.
Сосредотачиваясь на темах постижения непостижимого, Карсавин не смог решить для себя «простецкую» земную задачу с двумя неизвестными -«да» и «нет». Елена Чеславовна, — та, которую он назовет «властной валькирией», в своей женской проницательности и одновременной практичности разглядит, «раскусит» во Льве Платоновиче этот романтический инфантилизм. И что вообще, кроме него может услышать очень земная женщина в этих поэтических «завываниях»: «Ты останешься во мне, останешься и вне меня, потому что иначе я не продолжал бы любить тебя и стремиться к тебе. Твоя смерть может означать лишь одно: не только то я любил и люблю в тебе, что видимо погибло, а и то, что осталось и пребыло в потоке изменения, столь же вечное, как и моя любовь»?
Вначале их отношений она «сломила» его слабую волю, а через двадцать лет «совершенно освобожденная от былых, чрезвычайно острых чувств, вызванных тем поворотом жизни», вынесла свой окончательный и безжалостный приговор: «Плохо, неправильно, ненужно и несправедливо избрали Вы свой путь… Снова чувствую, как неверно, чудовищно плохо Вы поступили»… И это будут слова о выборе, сделанном им в Берлине. Точнее, об обещанном ей, но так и не сделанном им выборе.
«В наших словах «Я люблю», часто слишком большим бывает именно «Я» — заметил один духовно опытный человек. Многое от этой позиции сказалось в «Noctec Petropolitanae». Ничем иным, пожалуй, не объяснить, почему он так неосмотрительно, так непростительно неприлично предал публичности то, что должно было остаться между двумя.
Но мог ли Карсавин быть другим? Трудно сказать, ведь каждый по-разному реагирует на среду взросления и окружения… Первый ее впитывает, второй, напротив, отторгает навязываемые черты, склонности и нормы. Лев Платонович рос в манерной обстановке театральной богемы. Повзрослев, он стал человеком академической среды с ее изрядной долей снобизма, себялюбия и избалованности. Упоение избытком личных чувств и мыслей чаще всего приводит к срыву вкуса… Карсавин и сам признает это: «Ведь чувствую же я теперь саму безвкусицу моих «Noctes», о коих и слышать не хочу… » Но даже в периоды крайней меланхолии, в приступах переоценки совершенного и написанного, автор продолжит утверждать существенность своих главных идей, высказанных в скандальной «книжице».
Испытав нужду эмиграции, ощущая еще эхо обструкции даже в Берлине, Карсавин хотя бы на время извлек уроки из собственной непозволительной откровенности. В этой статье, посвященной религиозному звучанию любви, он уже не приближается к границам общепринятого. Но личное духовное состояние все же передается в текст. Внимательный читатель наверняка заметит неровность и нервность карсавинского текста. Интеллектуальная неряшливость мысли на этот раз ощутимо снижает значение мистической проницательности автора. Видимым образом Карсавин отводит в сторону историю собственной любви и, наконец, перестает переминать в воображении свои остывающие интимные переживания как комок прошлогоднего снега. Но «вихри огненного безумия» с их «тоской и мукой» все-таки просачиваются в текст, заставляя морщиться.
«Себялюбие невозможно». Все, точка: ни больше, ни меньше. Откуда, казалось бы, неожиданная для такого искушенного в текстах автора интеллектуальная лихость? Оттуда, что стоит только прислушаться, как Карсавин старательно указывает на «чрезвычайную неточность, неясность» «обычного» смысла этого слова, как становится очевидной его попытка оправдаться. Он пытается убедить Елену Чеславовну, что откладывал решение в будущее не ради себя, не ради личного покоя. И что не в себялюбии дело, ведь оно — себялюбие, «невозможно». Но все эти отвлеченные рассуждения в контексте их отношений для нее будут звучать размыто, хлипко, неубедительно.
Но для него в реальном и негостеприимном Берлине ее отъезд – стал освобождением от непосильной любви, свободой от выбора, подаренной Еленой Чеславовной, его Афродитой. Вот откуда возникли в статье эти строчки: «Может быть, ты видимый уйдешь от меня. Но я не перестану от этого любить тебя, и ты не перестанешь быть во мне»?.. Но не ею ли были сказаны эти слова?..
ОТ РЕДАКЦИИ: Приходящие письма и благожелательные отзывы просто обязывают к выражению нашей благодарности вам, наши дорогие читатели. В особенности мы признательны за предлагаемые к публикации авторские материалы. Мы искренне признательны москвичу Александру Михайлову, приславшему нам электронные копии страниц из «Вестника самообразования» со статьей Л.П.Карсавина «Любовь и Бог». Этот «Ежемесячный журнал духовной культуры, русского образования и популярно-научных знаний» немногим больше года издавался в Берлине под эгидой Русских курсов заочного преподавания при «American YMCA Berlin» (Фонд Российской государственной библиотеки).
Благодарим Библиотеку Вильнюсского университета (Vilniaus universiteto biblioteka) и директора Института синергийной антропологии С.С.Хоружего за предоставленные фотографии.
