Илл.: Рене Магритт.  Голконда. 1967.

120-летию Д. И. Чижевского посвящается

O методе

На мой взгляд, весьма жгучая методологическая проблема гуманитарных наук современности – это проблема персонификации отечественной истории, т. е. возвращение в русскую историю незаслуженно забытых или долго замалчивавшихся имен отечественных ученых. В связи с этой проблемой необходимо постараться отдать себе по возможности полный отчет o том методе, с помощью которого это возвращение чаще всего происходит. Речь  идет о методе персональных и биографических, а в более общем виде – просто содержательных параллелей между различными учеными, учениями и идеями.

Занимаясь разбором идей одного человека, мы часто ловим себя на мысли, что нечто подобное нам уже встречалось в творчестве других писателей, философов, богословов и ученых, иногда относившихся к совершенно иным эпохам и народам, живших в других странах. И в случаях, когда высказавшие эти идеи люди не были связаны друг с другом ничем, кроме сходства их рассуждений и мыслей, мы говорим об их «внутреннем», «сущностном», «духовном», «избранном сродстве».

Но чаще такие сравнения начинаются с проведения какой-то личной аналогии между мыслями и учениями разных людей. Для этого иногда оказывается достаточно какой-то библио-, био- или даже географической детали, сущей мелочи, на которую никто не обращал внимания. Самое же поразительное состоит в том, что подобного рода «мелочи» и «личные аналогии» могут скрываться в наших собственных работах, посвященных другим проблемам, и до поры до времени нами не замечаться.

Задав вопрос о том, что связывало Д. И. Чижевского с Кёнигсбергом, я должен по совести признаться, что без предварительных разысканий-раскопок в личном архиве ученого мог бы ответить на него только отрицательно: такой связи-де вообще не существовало. Но обратив внимание на его знакомства, на содержащиеся в его личной библиотеке и архиве труды и письма других авторов, на издательства и журналы, в которых он публиковал свои работы, на основные темы его творчества, наконец, на соответствующие сюжеты написанных мной и моими коллегами в сотрудничестве с друзьями, учениками и знакомыми самого Д. И. Чижевского «Материалов» к его биографии¹, я эту связь Чижевского с Кёнигсбергом впервые заметил и постарался осветить на основе доступных мне сегодня источников.

Даже просто пробежав глазами по именным указателям книг Д. И. Чижевского и сравнив отмеченные в них персоналии с перечнем лиц, с которыми он состоял в переписке, замечаешь, что почти к каждому из них от Д. И. Чижевского может быть проведена именно персональная параллель: он либо был знаком с ними лично, либо их труды могли сыграть какую-то роль в его собственном творчестве, либо оказанная ими поддержка повлияла на публикацию каких-то его работ. Как историк философии, науки, литературы и религии, он занимался теми же самыми источниками и проблемами и не мог не реагировать на труды и воззрения людей, с которыми общался лично или которые являлись авторами каких-то фундаментальных, классических трудов.

Тем самым мы видим, что метод персонифицированных параллелей в своей начальной стадии имеет структуру не утверждения, а скорее гипотезы, аналогии, вопроса и лишь возможности каких-то творческих влияний или взаимовлияний, которые еще должны быть установлены и доказаны с помощью сравнения и исследования имеющихся в нашем распоряжении источников.

Разумеется, у каждого человека, а особенно у ученого, работающего в качестве преподавателя или сотрудника академических организаций, круг общения и знакомых, а тем самым и количество возможных персонифицированных параллелей, может быть поистине огромным: чтобы понять это, достаточно беглого взгляда на список корреспондентов в личных архивах интересующих нас ученых. В случае с Д. И. Чижевским речь идет о сотнях возможных персонифицированных параллелей! Но с историко-научной точки зрения эти параллели могут оказаться и малосодержательными, и тупиковыми и совсем пустыми – иногда из-за полного отсутствия источников, иногда из-за того, что встретившимся в жизни людям просто нечего было сказать друг другу. – Встречался же Чижевский в Праге с автором замечательной книги о князе Владимире Одоевском – Павлом Никитичем Сакулиным, – но, узнав, что Шеллинга тот читал по Куно Фишеру², понял, что говорить с ним не о чем. Поэтому занимаясь историко-философской и историко-научной проблематикой, мы в первую очередь выбираем те из персональных и содержательных параллелей, которые даже на основе относительно поверхностных аналогий обещают привести к каким-то новым результатам, к историко-научным открытиям или во всяком случае уточняют наши знания, направляя исследование и поиск дальше.

На пути к этим результатам необходимо временно снять неписанное правило жанровой иерархии текстов: между текстами устными и письменными, опубликованными и неопубликованными, публичными и эпистолярными. Конечно, реальная история их влияния на Д. И. Чижевского и его современников различна. Но информативная значимость их для исследования его биографии и творчества вполне сравнима независимо от всех этих различий и от того, были ли эти тексты публичными или конфиденциально-личными.

Целью такого рода разысканий является выяснение топографии конкретной жизни, «топографии личности»: ее связи не только с определенным временем и кругом лиц, но и с определенными местами в мире. Эта последняя связь как раз и осуществляется через персональное окружение человека и как и все остальное в этом мире подчиняется законам возникновения, развития и исчезновения. Мертвые объекты и места только тогда могут быть одушевлены и персонифицированы, когда их можно связать с ценностно значимыми событиями собственной или чужих жизней. Без такой конкретизации выражение «genius locus» превратилось бы в бессмысленную звонкую фразу.

I. «Персональные параллели»: знакомые Д. И. Чижевского, работавшие в Кёнигсбергском университете.

1. Арсеньев Н. С

Личные судьбы Д. И. Чижевского и Н. С. Арсеньева складывались действительно параллельно друг другу, почти не пересекаясь. Правда, по некоторым существенным характеристикам, кроме личной приязни, в них много сходства: оба ученых принадлежали к старинным дворянским фамилиям Российской империи, оба получили философское и историко-филологическое образование, оба арестовывались большевиками в Харькове в 1919–1920 годах по политическим обвинениям, примерно в одно и то же время (в 1921 и 1920 годах) оба нелегально покинули Советскую Россию с остановкой в Варшаве, чтобы затем поселиться в Германии и работать в течение нескольких десятилетий в ее высших учебных заведениях, имели множество общих знакомых среди русских, украинских и немецких ученых, занимались одними и теми же темами (русская философия, Сковорода, мистика), публиковались в одних и тех же журналах, оба – по удачному замечанию петербургской исследовательницы творчества Чижевского А. Тоичкиной – авторы, «мыслившие книгами»³, а не статьями, оба были долгожителями и умерли в один и тот же год. Сходна и судьба их немецкоязычного наследия, до сих пор не возвращенного на родину.

Николай Сергеевич Арсеньев (1888–1977) – философ, литературовед, историк церкви, приват-доцент кафедры западноевропейской литературы Московского университета (1914–1918), профессор кафедры сравнительной истории религий Саратовского университета (1918) эмигрировал в Варшаву в апреле 1920 года, преподаватель (с 1921 года), а затем профессор русской литературы Кёнигсбергского университета (1924–1944), экстраординарный профессор сравнительного богословия и истории религий Варшавского университета (1926–1938), с мая 1945 года профессор Богословского института св. Дионисия в Париже, с февраля 1948 года профессор Свято-Владимирской духовной семинарии (Нью-Йорк), председатель Русской академической группы в США (1971–1977).

Д. И. Чижевский знал его лично, встречался с ним во время войны в Галле на Заале и в послевоенный период в США (в письме от 26 ноября 1948 года к Г. В. Флоровскому Чижевский пишет: «Арсеньева я встречал всего 1–2 раза»⁴, а Г. П. Федотов пишет в том же году 8 марта жене: «С приездом новых профессоров в православном Нью-Йорке оживление в том роде, который тебе особенно противен. Устраиваем религиозно-философский кружок, думаем о журнале. Мне очень нравится Спекторский, скромный, честный ученый, без претензий на богословскую глубину. С Арсеньевым тяжело, особенно физически, т.к. он все лезет обниматься и тискать. Все жду от него какой-нибудь гадости, но часто останавливаю себя. Может быть, мы в нем ошибаемся и он хороший человек? Вероятно, не просто хороший, а из тех, у кого „святость и подлость облобызаются“»⁵).

В личной переписке Чижевский и Арсеньев, по-видимому, не состояли. Но сохранились другие свидетельства их прямого или опосредованного книгами, статьями и рецензиями общения.

В библиотеке Д. И. Чижевского в Галле cохранились 2 книги Арсеньева (без дарственных надписей):

1. Арсеньев Н. С. Православие, католичество, протестантизм. Paris: YMCA Press, 1930. 175 С. – Эту книгу Чижевский кратко упоминает в своем обзоре русских научных публикаций 1930 года за границей, отмечая, что это не научный труд в строгом смысле слова: «Н. Арсеньев „Православие, католичество, протестантизм“ (Париж, 1930. 175 с.) пытается дать популярное изложение различий трех христианских конфессий. Жаль только, что при этом он в общем и целом остается на поверхности»⁶.

2. Арсеньев Н. С. Из жизни духа. Сборник статей из области религии и религиозной мысли. Варшава: Синодальная типография, 1935. 173 С.⁷

Известна была Чижевскому и большая немецкая статья Н. С. Арсеньева о Сковороде и Киреевском, вышедшая в кёнигсбергском журнале «Kyrios»:

3. Arseniew N. von, Königsberg Pr. Bilder aus dem russischen Geistesleben: I. Mystische Philosophie Skovorodas. II. J. V. Kirejevskij und seine Lehre von der Erkenntnis der Wahrheit // Kyrios. Königsberg 1936. Bd. 1. S. 3–28; 233–244. См. ссылку на нее в статье Д. И. Чижевского «Немецкая мистика в России»⁸. В этой же статье Чижевский отсылает к литературе вопроса, отмеченной в статьях Н. С. Арсеньева, помещенных в немецкой протестантской энциклопедии «Религия в истории и современности», где Арсеньеву, помимо статей о раннехристианской и русской мистике (1930) и Сковороде (1931), принадлежaт еще 19 статей о русском богословии и философии⁹. Активное участие именно Н. С. Арсеньева в этой энциклопедии, по-видимому, связано с тем, что один из главных ее редакторов – Леопольд Цшарнак (Zscharnack, 1877–1955) – был ординариусом Кёнигсбергского университета (1925–1944).

В первой (посвященной мистической философии Г. Сковороды) части вышеупомянутой статьи в журнале «Kyrios» Арсеньев ссылается на работы Чижевского: «Самая значительная новая работа о Сковороде принадлежит перу выдающегося исследователя духовной жизни Восточной Европы, проф. Дм. Чижевского, большого знатока мистики и мистической философии Запада и славянского Востока, а именно: его написанная по-украински, опубликованная с польским заглавием книга: Filozofja H. S. Skovorody, 1934 г., которую я прочитал, уже завершив написание четырех частей этой работы. Но при всей глубине аналитического рабочего метода Чижевского здесь не хватает завершающего синтеза, который еще следует ожидать от него ввиду той поистине творческой жилки, проявляющейся в его заслуживающей весьма высокой научной оценки исследовательской работе. Помимо того, Чижевский опубликовал на немецком и русском языках и более мелкие статьи о Сковороде, из которых назову: H. S. Skovoroda. Ein ukrainischer Philosoph в: „Der russische Gedanke“, II, 1929, и особенно: H. Skovoroda – Studien, I, II, III, IV (Zeitschrift für slavische Philologie, Bd. VII, X, XIII)»¹⁰. Чижевский весьма критически отнесся к этой статье Арсеньева, впервые упомянув ее, правда, только через 38 лет: «Сочинения Сковороды становятся предметом работ, которые не находят подхода к его действительной сущности (например, В. Эрна и Н. Арсеньева)»¹¹.

Из некоторых брошенных мимоходом замечаний Чижевского становится очевидным, что как ученого он Арсеньева не ценил (см. его письмо к Ф. А. Степуну от 2 декабря 1944 г. из Галле: «Съехалось сюда некоторое количество беженцев – русских, эстонцев, латышей, но, к сожалению, никто из них – кроме, пожалуй, одного химика – значительного интереса не представляет: пожалуй, некоторые дают новый аргумент против советского строя, сумевшего довести русских интеллигентов до такого падения и совершенно разучившего их думать. Почти все, впрочем, – медики, никогда не отличавшиеся широтой интересов и интеллигентностью. […] Арсеньев, в общем, конечно, бесплодный, хотя и несомненно милый, болтун»¹²; или письмо Чижевского от 7 февраля 1955 г. к Т. С. Франк по поводу сборника памяти С. Л. Франка (Арсеньев опубликовал в нем заметку «Раскрывающиеся глубины. О философии С. Л. Франка»¹³, претенциозностью и бессодержательностью которой Чижевский был просто возмущен): «Сборник мне пока дала почитать г-жа Ганфман. Внешне он превосходен. И по содержанию вовсе не плох. Если разрешите быть откровенным, то некоторые статьи не нужны (Арсеньева, Вышеславцева и, к сожалению, Лосского: последний несправедлив и по отношению к себе, сближая себя на стр. 141–2 с американскими антифилософскими псевдофилософами, но при чем тут Семен Людвигович?)»¹⁴ Отвечая на эти слова, вдова Франка в письме от 24 февраля 1955 года была вынуждена оправдываться: «Арсеньев сам написал письмо и мне и от. Зеньковскому с просьбой написать статью, и мне при свидании так много говорил о С. Л. и его творчестве, а написал цитаты из „Непостижимого“. Лосский стар. Вышеславцев умирал»¹⁵. Чем, увы, как раз и подтвердила характеристику, данную Арсеньеву Чижевским: «милый, болтун»… Примерно те же аргументы в оправдание помещения в сборнике памяти С. Л. Франка слабых статей привел в письме к Чижевскому от 6 февраля 1955 года и редактор сборника о. В. Зеньковский: «Что касается сборника о Франке, то 1) Арсеньев сам напросился – как и С. А. Левитский, а Т. С. Франк, все хлопотавшая, чтобы было много лиц-участников, очень хотела поместить его статеечку. Я конечно не мог препятствовать. 2) Вышеславцев написал, уже умирая (то есть диктовал жене)!! А о Лосском – я лично был возмущен его статьей, но вернуть ее назад, Вы сами понимаете, было невозможно»¹⁶. Вспоминая о раннем евразийском движении в письме к Ю. П. Иваску от 8 апреля 1965 года, о. Георгий Флоровский тoже весьма иронично пиcал о «вездесущем Николае Арсеньеве»¹⁷.

Возможно, послевоенное критическое отношение старых русских эмигрантов к Арсеньеву было связано с тем, что во времена господства в Германии нацизма эта вездесущность привела его и к сотрудничеству с национал-социалистами. Суть этого сотрудничества прекрасно выражена кратким замечанием Ф. А. Степуна в письме к А. Л. Бему от 3 июня 1943 года: «Приехать в Прагу мне очень бы хотелось и я уже нащупывал почву через пражского историка искусств, но не имею большой надежды, что дело выгорит. Арсеньев – дело совсем другое: он на действительной службе, а я в отставке. Он был Sonderführer’ом¹⁸, а я им не мог бы быть»¹⁹. Друживший с Ф. А. Степуном Д. И. Чижевский об этом эпизоде в биографии Арсеньева несомненно знал. Например, С. И. Гессену он писал 27 августа 1948 года (перевод с немецкого): «Вижу из Вашего письма, что Вы еще не знаете, что я уже с мая 1947 года имею приглашение гостевым профессором в Нью-Йорк. Но мое прошение о визе до сих пор не удовлетворено! (Несмотря на письма самых влиятельных американцев!). Формально обосновывают дело тем, что у меня в 1921 году был туберкулез и я должен доказать, что сейчас никакого активного процесса нет; в действительности же я предполагаю иные причины (возможно, я „слишком левый“, – поскольку восхвалитель „радостной весны немецкого народа“ Н. Арсеньев уже давно находится в США, как и другие еще более странные фигуры)»²⁰.

Тем не менее как наследие, так и переписка Н. С. Арсеньева заслуживают самого внимательного изучения. В эмиграции он находился в теснейшем общении с выдающимися представителями различных течений русской философской и богословской мысли (от евразийцев до сотрудников Св. Сергиевского богословского института и журналов «Путь», «Современные записки» и «Новый журнал»). Но не менее активно публиковался он и в немецких сборниках и журналах. Многие статьи и книги Н. С. Арсеньева вышли только на немецком языке и до сегодняшнего дня ожидают своего анализа и оценки. По неопубликованной переписке Н. С. Арсеньева с немецким тюбингенским издателем Я. Х. Б. Мором-Зибеком мы знаем, что он предлагал в это издательство три своих книги: «Жизнь англиканской церкви», «Сущность мистики» (1930) и «Реализм первоначального христианства и современность» (1933)²¹. Неудачей завершилась относящаяся к кёнигсбергскому периоду попытка сотрудничества Н. С. Арсеньева с религиозным швейцарско-русским журналом «Orient und Occident» (1929–1936). Факт личного общения Н. С. Арсеньева с его главным редактором, протестанским богословом и историком церкви Ф. Либом (кстати, близким другом Чижевского) подтверждается следующей записью в книге гостей семейства Либов: «Я почувствовал большую духовную близость, говоря с Вами. Поэтому мне особенно было приятно быть у Вас и так было радостно пользоваться Вашим добрым гостеприимством. Горячо благодарю. Помоги Вам Господь! Николай Арсеньев. 30 апр[еля] – 1 мая 1927 г.»²². На стадии создания журнала «Orient und Occident» в обсуждении его будущего направления и предполагаемого состава сотрудников принимал участие и деятель международного экуменического движения Г. Г. Кульман, выступивший в своем письме к Ф. Либу от 12 ноября 1928 года против участия Арсеньева в журнале: «От Арсеньева я держался бы несколько на расстоянии. Но это – между нами»²³.

В Кёнигсберге вместе с Н. С. Арсеньевым с 1933 года жили его мать и сестры, по его собственным словам, «выкупленные» им «из Советской России»²⁴. Одна из его сестер – Арсеньева Анна Сергеевна (1897–1942), бывшая заключенная Соловецкого лагеря (1922–1931), вела в 1938 году переговоры с редакцией «Современных записок» о публикации своих воспоминаний о жизни ссыльного духовенства в СССР и под псевдонимом Александры Анзеровой опубликовала их на немецком языке в Германии²⁵. В 30-е годы в Кёнигсберге жил прозаик и мемуарист Евгений Андреевич Гагарин (1905–1948), муж второй сестры Н. С. Арсеньева, В. С. Арсеньевой, опубликовавший часть своих произведений на немецком языке под псевдонимом Андрей Русинов²⁶. Автобиографические сюжеты русского преводчика на службе в вермахте, которые могли иметь отношение и к Н. С. Арсеньеву, отражены в романе Е. А. Гагарина «Возвращение корнета». Согласно сообщению известного архивиста Г. Суперфина, переписка Е. А. Гагарина, среди которой могут быть и письма Н. С. Арсеньева, сохранилась в городском архиве в Гёттингене.

Богатая информация о последнем, американском периоде жизни Н. С. Арсеньева содержится в недавно опубликованных дневниках А. Д. Шмемана. За несколько месяцев до смерти Арсеньева он писал:

«Понедельник, 7 марта 1977. В субботу – лекция в Sea Cliff. До этого заехал на час к Н. С. Арсеньеву, который целую неделю просил, требовал, угрожал (в разговорах с Л.). На деле, конечно, не только не было ничего спешного, но и вообще ничего, никакой, так сказать, причины для встречи, кроме одиночества, кроме этого ужасного погружения живым в смерть. Показывает какие-то семейные альбомы: сентябрь 1910 года, имение, эти удивительные „липовые аллеи“, весь его – „арсеньевский“ – мир. И за него чувствуешь всю силу этой памяти. Ему кажется, должно быть, что если бы все поняли, как он, как красив, прекрасен, глубок был этот мир, – они поняли бы, где спасение. И вот все – и стихи, и книги, и сама религия – только безнадежная попытка „воскресить“. Приехал к нему раздраженный (тоном его телефонных разговоров), уехал не только примиренный, но с острым чувством жалости и раскаяния…»²⁷.

2. Мейер К. Г.

Карл Генрих Мейер (Майер) (Meyer, 1890–1945) – немецкий славист, исследователь церковнославянского языка, истории украинской, польской литературы и немецко-польских культурных связей, доцент Лейпцигского, профессор Мюнстерского и Кёнигсбергского (1935–1945) университетов, в память о котором Д. И. Чижевский прочел 2 февраля 1946 года доклад на заседании своего славистического кружка в Марбурге. С Мейером у Чижевского были ровные формально-деловые отношения, вероятно, в связи с тем, что Чижевский считался значительным специалистом в области истории украинской философии и украинистики вообще, а также с тем, что один из друзей Чижевского по Праге и коллег по Пражскому лингвистическому кружку, фольклорист Петр Григорьевич Богатырев (1893–1971), в течение трех лет занимал в Мюнстерском университете лекторат славянских языков (1931–1933)²⁸. Несколько негативное отношение к Мейеру как слависту Чижевский мог унаследовать от патриарха немецкой славистики, выходца из России Макса (Максима Романовича) Фасмера (1886–1962), в журнале которого «Zeitschrift für slavische Philologie» Дмитрий Иванович был ведущим сотрудником чуть ли не с самого его основания и до начала 60-х годов прошлого века. Фасмер был когда-то коллегой Мейера в семинаре славистики Лейпцигского университета и рассказал Чижевскому историю, переданную затем в мемуарах о Чижевском его гейдельбергским ассистентом и бывшим учеником Фасмера, доктором Х.-Ю. цум Винкелем: «Затем он рассказывал историю профессора К. Г. М., погибшего в 1945 году при занятии Кёнигсберга советскими войсками. В 20-е годы М. был приват-доцентом в Лейпциге и в своем институте пользовался тем же самым письменным столом, что и М. Фасмер. Однажды они поссорились, ибо М. утверждал, что во время совместного музицирования Фасмер оскорбил его жену. Вскоре после этого события Фасмер оставил на их общем письменном столе открытку, в которой, между прочим, сообщал адресату: „Я думаю, что М. – осел“. Прочитав это, М. поднял страшный шум и, в конце концов, попал на пару месяцев в тюрьму за несоблюдение тайны переписки. (О том, что это – невыдуманная история, я знаю лично от М. Фасмера)»²⁹. Связь Чижевского с К. Г. Мейером осуществлялась и через его подругу и однокашницу по совместной учебе у Э. Гуссерля Фердинанду Гоман, преподававшую в Мюнстере. При переходе Мейера из Мюнстера в Кёнигсберг Чижевский сумел порекомендовать ему в качестве его замены своего друга, украинского поэта-«неоклассика», слависта Освальда Бургхардта (псевд. Юрий Клен, 1891–1947). Об этом Чижевский сообщает в своих воспоминаниях о Бургхардте-Клене: «Мюнстерский проф. К. Г. Мейер, ныне уже покойный и по непонятным причинам хорошо ко мне относившийся, обратился ко мне с вопросом о нескольких возможных кандидатах на лекторат в Мюнстере. Кандидаты были очень странные, по крайней мере, „сомнительного качества“. Вряд ли я практичностью превосхожу Бургхардта. Но тут мне повезло, а еще больше повезло ему. В письме мне удалось убедить Мейера в том, что в Бургхардте он найдет значительно лучшего специалиста, нежели в ком бы то ни было из других кандидатов. Возможно, здесь сыграло роль и то обстоятельство, что, кроме русского языка, Бургхардт мог преподавать еще украинский и польский: и тем самым, так сказать, „за одни и те же деньги“, университет получал сразу троих лекторов в одном лице. Переписка с Мейером продолжалась довольно долго. Наконец он „решился“. Но дело тянулось еще на факультете, а потом в министерстве. Помнится, ни я, ни Бургхардт не были достаточно уверены, что из этого дела что-нибудь „выйдет“. Но „вышло“. Бургхардт смог переехать в Мюнстер. […] В Мюнстере при моих первых посещениях Бургхардта я уже не застал Мейера. Мейер перешел в Кёнигсберг»³⁰.

Персональная параллель «Мейер – Чижевский» – почти неисследованная. Основным источником по ней является обширная неизданная переписка Д. И. Чижевского с Ф. Гоман (см. письма Чижевского – от 14 ноября 1933 года: «От Мейера получил вчера письмо: он очень сожалеет, что там уже нет Богатырева, но пишет, что у него самого много студентов на всех курсах: „даже 10 на древнецерковно-славянском“…»³¹; от 29 июня 1934 года: «Mейер прислал мне сегодня сделанные у него диссертации»³²; от 15 июля 1934 года: «Между тем я получил от Мейера письмо с благодарностью за Сковороду. Вероятно, он опасается, что ты сообщила мне, как он говорил обо мне… Иначе не могу объяснить его слишком бросающуюся в глаза любезность… – Он пишет, что 21-го (?) у него будет прочитан реферат о моей книге „в присутствии фрл. доктор Гоман“»³³; от 5 октября 1934 года с Международного конгресса славистов в Варшаве: «В Варшаве был Бургхардт, с которым я говорил. Mейер прочитал жалкий дoклад, вызвавший возмущение даже у доказанно глупых участников конгресса, поскольку это не был даже плохой студенческий реферат, но работа, с которой с тем же успехом прекрасно могла бы справиться и госпожа Мейер!»³⁴

Разумеется, в совершенно иных тонах был выдержан доклад Чижевского «Памяти К. Г. Мейера» в начале 1946 года в Марбурге. А в 1949 году Чижевский издал с небольшим собственным дополнением текст К. Г. Мейера «Славянская религия»³⁵.

3. Кох Х

Ханс Кох (1894–1959) – немецкий протестантский богослов, уроженец Львова, участник протестантского миссионерского движения на Украине, переводчик протестантских текстов на украинский язык, специалист по церковной и духовной истории Восточной Европы, деятель международного экуменического движения, профессор церковной истории в Кёнигсберге (1934–1937), профессор восточноевропейской истории и директор Института стран Восточной Европы в Бреславле (1937–1940), профессор восточноевропейской истории в Вене (1940), директор Немецкого института культуры в Софии (1941–1945), во время Второй мировой войны советник по Украине, сотрудник немецкой военной разведки, после войны пастор в Айх-Ассахе (1945–1951), основатель и директор Института стран Восточной Европы в Мюнхене (1952–1954), проректор Института политических наук в Мюнхене (1954–1958), заведующий кафедрой общества и политики стран Восточной Европы в Мюнхенском университете (1958–1959). Среди русской эмиграции и особенно среди русских богословов Х. Кох получил известность как автор серьезных работ по истории русской церкви и как создатель и главный редактор издававшегося в Кёнигсберге журнала по церковной и духовной истории Восточной Европы «Kyrios» (1936–1944, несколько номеров которого вышло также после войны в новой мюнхенской серии того же журнала под редакцией Х. Коха и его последователей), широко предоставлявший его страницы славянским ученым. В нем публиковались статьи и рецензии Н. С. Арсеньева, М. Д. Антоновича, о. С. Булгакова, М. Вольтнер, В. Н. Ильина, А. В. Карташева, И. И. Мирчука, Д. Олянчина, И. К. Смолича, И. А. Стратонова, Г. В. Флоровского, Д. И. Чижевского, обзоры и рецензии на советскую и эмигрантскую историческую литературу. Например, Г. В. Флоровский опубликовал в этом журнале статью «Западные влияния в русском богословии»³⁶, в которой делал частые ссылки на свою книгу «Пути русского богословия» (1937). Публиковались в журнале и десятки других славянских и немецких историков, богословов и религиозных философов, в том числе друг Д. И. Чижевского протестантский историк церкви Эрнст Бенц³⁷. Переписка Д. И. Чижевского за 30-е и 40-е годы прошлого столетия сохранила богатейшую информацию, относящуюся к истории этого кёнигсбергского журнала. Так, в письме от 14 декабря 1935 года к Ф. Гоман он сообщает: «Из Кёнигсберга получил письмо от Х. Коха (история церкви), который будет издавать новый журнал по славистике, но ни одним словом не упоминает Мейера (в остальном называя всех людей в K[ёнигсберге]; здесь полагают, что Мейер вообще еще не получил настоящего назначения в K[ёнигсберг], ибо сообщения об этом не было ни в одной газете)»³⁸.

В 1953 году в США, заполняя свою академическую анкету, Д. И. Чижевский назвал проф. Ханса Коха на втором месте (вслед за Максом Фасмером) среди научных корифеев, которые могли бы рекомендовать его как ученого³⁹. Из историка церкви и протестантского священника Х. Кох стал авторитетным политологом и в качестве эксперта участвовал в сентябре 1955 года в визите канцлера ФРГ К. Аденауэра в Москву. Переписка между Д. И. Чижевским и Х. Кохом не сохранилась. Единственным свидетельством о ней являются три отдельных оттиска статей и библиографии Х. Коха в архиве Чижевского: краткий биографический очерк и список научных трудов Х. Коха (1954), «Советоведение как задача» (1957) и «Политическое положение в мире с особым учетом восточныx проблем» (1958)⁴⁰.

II. «Содержательные параллели»:

1. Чижевский-историк церкви и его сотрудничество с кёнигсбергском журналом «Kyrios»

Многолетнее (с 1937 по 1943 год) сотрудничество связывало Д. И. Чижевского с кёнигсбергским журналом Х. Коха «Kyrios. Ежеквартальник по истории церкви и мысли Восточной Европы», в котором были опубликованы малоизвестные даже знатокам его творчества работы по истории церкви. Все они еще не переведены на русский язык. Именно в это время Д. И. Чижевский стоял перед сложным выбором: его основные открытия (влияние немецкой мистики, немецкого романтизма, пиетизма, философии Гегеля и Шеллинга на славянскую мысль, сенсационная находка рукописи «Пансофии» Я. А. Коменского в архиве Сиротского дома А. Г. Франке в Галле) были связаны с темой немецких влияний на духовную жизнь славян, но поскольку нацисты использовали эту тему для «обоснования политических притязаний гитлеровской Германии», ему пришлось «прекратить публикацию работ по германославянским вопросам»⁴¹. В личном архиве Чижевского в Галле хранится немало писем с предложениями публиковаться в нацистских немецких журналах, от которых ему под различными предлогами удалось отказаться. Поэтому сам факт его публикаций в эти годы на германославянские темы в журналах «Zeitschrift für slavische Philologie», «Zeitschrift für Kirchengeschichte» и «Kyrios» свидетельствует о том, что эти журналы он выделял из всей немецкой прессы как сохранившие научную объективность.

Ниже привожу полный перечень статей, рецензий и публикаций Д. И. Чижевского в кёнигсбергском журнале «Kyrios», сразу же отмечая, что не меньшего внимания историков русской мысли и исследователей немецко-русских культурных связей заслуживают и многие другие материалы этого журнала:

1. Čyževśkyj D. Analecta Comeniana // Kyrios. Vierteljahresschrift für Kirchen- und Geistesgeschichte Osteuropas. Hrsg. von Hans Koch. Königsberg (Pr.) [u.a.]: Osteuropa-Verlag,  1937. Bd. 2. S. 313–330.

2. Čyževśkyj D. [Рец.:] »A. L. Böhm: „Faust“ in der Schöpfung Dostojewskijs («Фауст» в творчестве Достоевскaго). – (Bulletin de L’Association Russe pour les Recherches scientifiques à Praque, Vol. V. [X]. Section des sciences philosophiques, historiques et sociales, Nr. 29). – Prag 1937, 33 + 3 S.« // Kyrios 1937. Bd. 2. S. 256.

3. Čyževskyj D. [Рец.:] »A. Florovskij: Le conflit de deux traditions – la latine et la byzantine – dans la vie intellectuelle de l’Europe Orientale aux XVI – XVII siècles. – (Bulletin de L’Association Russe pour les Recherches scientifiques à Praque, Vol. V. [X]. Section des sciences philosophiques, historiques et sociales, Nr. 31). – Prag 1937, 22 S.« // Kyrios 1937. Bd. 2. S. 256–257.

4. Čyževskyj D. [Рец.:] »Józef Gołąbek: Bractwo šw. Cyryla i Metodego w Kijowie. Warschau, 1935. 4 + 390 + 2 S.« // Kyrios 1937. Bd. 2. S. 257–258.

5. Čyževskyj D. [Рец.:] »Ján Kvačala: Dejiny reformácie na Slovensku 1517–1711. Geschichte der Reformation in der Slovakei 1517–1711. Lipt. Sv. Mikuláš. 1935. 8 + 304 + XIV + 2 S. + 1 Tafel« // Kyrios 1937. Bd. 2. S. 258–259.

6. Čyževskyj D. [Рец.:] »Bedřich Bridel: Život svatého Ivana, prvního v Čechách poustevníka a vyznavače. (Opus Dei, Band II). Herausgegeben von Jozef Vašica. Břevnov 1936. 128 S. + 1 Tafel« // Kyrios 1937. Bd. 2. S. 259–260.

7. Čyževśkyj D., Halle/Saale. Die „Russischen Drucke“ der Hallenser Pietisten. (Zum 275. Geburtstag A. H. Franckes). Mit vier Abbildungen // Kyrios. 1938. 3. Jg. H. 1–2. S. 56–74.

8. Čyževśkyj D. [Рец.:] »Bohumil Jasinowski: O cywilizacji wschodnio-chrześciańskiej. Lublin 1937. 32 S.« // Kyrios. 1938. 2/4, S. 346–347.

9. Čyževśkyj D. [Рец.:] »S. L. Frank: Puškin als politischer Denker (Puškin kak političeskij myslitel’). Mit Vorrede und Ergänzungen von P. B. Struve. Belgrad 1937. 50 S.« // Kyrios. 1938. 2/4, S. 349–350.

10. Čyževśkyj D. [Рец.:] »Neudrucke der čechischen religiösen Dichtung. 1. «Vzývání Panny Marie. Staročeská báseň». Herausgegeben von Josef Vašica. Prag 1937. S. 26. 2. «Pastýřská vánoční hra z českého baroka». Herausgegeben und eingeleitet von Josef Vašica. Prag 1937. S. 38 (Privatdruck). 3. F. M. Krum: Pastorella Betlémská. Herausgegeben und eingeleitet von Josef Vašica. Prag 1937. S. 44« // Kyrios. 1938.  Jg. 3. H. 1–2, S. 137–139.

11. Čyževśkyj D. [Рец.:] »Władyslaw Bobek: Kapitoly o slovanstve (Kapitel über das Slaventum). Pressburg 1937. 284 S.« // Kyrios. 1938.  Jg. 3. H. 1–2, S. 139–140.

12. Čyževśkyj D. [Рец.:] »Robert Quiskamp: Der Gottesbegriff bei Tolstoi. Emsdetten (Westfalen) 1937, 4 unn. und 150 S.« // Kyrios. 1939.  Jg. 3. H. 3, S. 238–240.

13. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] »Comeniana.

1. Comenius-Archiv („Archiv pro badání o životĕ a spisech J. A.
Komenského“), Heft 14 (zugleich als Gedenkschrift für St. Souček, den
Herausgeber der gesammelten Schriften des Comenius). Herausgegeben von
H. Jarník, Brünn 1938, 236 S. u. 1 Tafel.

2. Arnold Schleiff: Selbstkritik der lutherischen Kirchen im 17. Jahrhundert. Berlin 1937, 220 S.« // Kyrios. 1939.  Jg. 3. H. 3, S. 242–244.

14. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] »Zur čechischen Barockdichtung.

1. Václav Cerný: Esej o básnickém baroku. Prag 1937, 146 S..

2. Friedrich Bridel: Slavíček vánoční. Herausgegeben von V. Bitnar. Prag 1917, 78 u. 4 unnum. S.

3. Antonin Dvořák von Bor: Divotvorné vítĕzství nad smrtí. 1743. Herausgegeben von J. Vašica. Prag 1938, 70 S.

4. Josef Vašica: České literární baroko. Prag 1938, 8 unnum. u. 352 S.« // Kyrios. 1939/40. Jg. 4. H. 3, S. 245–247.

15. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] »P. Zlenko: Ukrainische Privatbibliotheken (Ukrajinski pryvatni biblioteky). In der Zeitschrift „Ukrajinska knyha“, Lemberg 1937, I, 3–6;
II, 52–56; III, 80–84; IV–V, 105–110; VI, 137–141; VII–VIII, 166–
174; IX–X, 197–203; 1938, I, 13–16, und als Sonderdruck« // Kyrios. 1939.  Jg. 3. H. 4, S. 335–336.

16. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] »Staré letopisy české: Nach einer Breslauer Handschrift in neučechischer Rechtschreibung herausgegeben von F. Šimek. Einleitung von F. M. Bartoš. Prag 1937, XVIII u. 180 S.« // Kyrios. 1939.  Jg. 3. H. 4, S. 336–337.

17. Čyževśkyj Dm., Halle/Saale. Zu den Beziehungen des A.H. Francke-Kreises zu den Ostslaven // Kyrios. 1939/40. 4. Jg. H. 3–4. S. 286–310.

18. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] »A. F. Karpov: Platon (o razumnych načalach kosmosa i gosudarstva). Paris 1937. 282 S.« // Kyrios. 1939/40. Jg. 4. H. 3–4, S. 84–85.

19. Čyževśkyj D. [Рец.:] »Jozef Špirko: Husiti, jiskrovci a bratríci v dejinách Spiša (1431–1462). Zipser Kapitel. 1937. 146 u. XII S.« // Kyrios. 1939/40.  Jg. 4. H. 3–4, S. 91.

20. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] »Stefan Vrtel-Wierczyński: Staropolska legenda o św. Aleksym na porównawczem tle literatur slowiańskich. Posen 1937. X u. 324 S. u. XIV Tafeln (als Bd. IX der „Prace Komisji filologicznej“ des „Poznańskie Towarzystwo przyjaciół nauk“)« // Kyrios. 1939/40. Jg. 4. H. 3–4, S. 91–93.

21. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] »M. Murko: Rozpravy z oboru slovanské filologie. Herausgegeben von J. Horák (als Bd. IV der „Práce slovanského ústavu v Praze“). Prag 1937, XIV u. 620 S.« // Kyrios. 1939/40. Jg. 4. H. 3–4, S. 178–179.

22. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] »Comeniana.

1. Johannis Amos Comenii Opera Omnia. Tomus IV, fasciculus 2. quo continentur Didactica Magna – Informatorium scholae maternae. Editio 2 quam paravit Dr. Jos. Hendrich. Brünn 1938, 326 S.

2. D. Mahnke: Deutsch-tschechische Wechselwirkungen in der Gei-
stesgeschichte Mitteleuropas. („Inneres Reich“, V (1938), Heft 9, S. 1070–1086).

3. D. Mahnke: Die Rationalisierung der Mystik bei Leibniz und Kant. (In: „Blätter für Deutsche Philosophie“, XIII [1939], Heft 1/2, S. 1–73 und als Sonderdruck, 74 S.).

4. Stanislav Souček: Komenský jako theoretik kazatelského umĕní (Comenius als Theoretiker der Predigtkunst). Als „Rozpravy České Akademie vĕd a umĕní“, III, 76. Prag 1938, IV unn. u. 232 S.« // Kyrios. 1939/40. Jg. 4. H. 3–4, S. 179–184.

23. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] »Józef Birkenmajer: Bogarodzica Dziewica. Analiza tekstu, treści iformy. Lemberg ohne Jahr (1938). 192 S. mit einer Tafel« // Kyrios. 1939/40. Jg. 4. H. 3, S. 317–318.

24. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] »F. M. Bartoš: Bojovníci a mučedníci. Obrazky z dějin české reformace. Prag 1939. 187 u. 5 unn. S.

Derselbe: O kalich. Prag 1939. 16°, 86 u. 2 unn. S.

Derselbe: Knihy a osudy. Prag 1939. 16°, 88 S.« // Kyrios. 1939/40. Jg. 4. H. 3, S. 318–319.

25. Čyževśkyj D. [Рец.:] »Comeniana.

Ant. Škarka: Komenský – básník duchovních písní. Ohne Ort, S. II–76.

Derselbe: Nový komeniologický nález. Kázaní pohřební nad P. Fabriciom z r. 1649. Prag 1938, 76 S. und 2 Tafeln (auch in „Věstník královské české společnosti nauk“, 1938, Nr. IV).

J. A. Komenský: Poselství jednoty bratrské. Übersetzt von J. Hendrich, Einleitung von F. M. Bartoš. Prag 1940, 96 S.« // Kyrios. 1940/41. Jg. 5. S. 169–170.

26. Čyževśkyj D. Zwei Ketzer in Moskau // Kyrios. 1942/43. Jg. 6. H. 1–2, S. 29–60.

История церкви и богословской мысли не выступает в вышеперечисленных статьях Д. И. Чижевского в чистом виде. Наоборот, она является в них лишь частью более общей дисциплины – духовной истории (или истории духа), в рамках которой она теснейшим образом связана с историей литературы, науки и философии. Двумя центральными темами этих статей являются комениология и стиль барокко в литературе и мысли. В обеих этих специальных областях исследования Д. И. Чижевскому суждено было стать первооткрывателем: первооткрывателем Я. А. Коменского как философа и мистика и первооткрывателем стиля барокко в русской и украинской литературе и философии. Было бы наивно, однако, думать, что первооткрывателями рождаются. До 1934 года ни комениология, ни стиль барокко Д. И. Чижевского серьезно не занимали. То есть в исследовании этих тем до 1934 года он не был даже дилетантом. Но в 1934 году благодаря чешским историкам церкви он открывает для себя проблематику литературного барокко и пишет первый обзор литературы о чешской барочной поэзии⁴². С этого времени тема барокко становится одной из центральных в его творчестве. В начале 1935 года он находит в главной библиотеке Сиротского дома А. Г. Франке в Галле рукопись «Пансофии», основного философского сочинения Я. А. Коменского и через несколько лет становится одним из самых выдающихся комениологов ХХ века. Обратив внимание на имена авторов, разбору работ которых посвящены рецензии Д. И. Чижевского, опубликованные в журнале «Кyrios», мы благодаря существующим сегодня описаниям его корреспондентов сравнительно легко можем установить, с кем из них рецензент состоял в личной переписке: А. Л. Бем, Й. Вашица, Й. Голенбек, Д. Манке, П. Б. Струве, А. В. Флоровский, С. Л. Франк, Й. Хендрих, В. Черны и А. Шкарка.

Тем самым, метод персональных и содержательных параллелей обнаруживает круговую структуру: избранная нами первоначально содержательная параллель (история церкви), с одной стороны, привела нас к двум центральным темам творчества Д. И. Чижевского (комениологии и барокко), с другой же – к 10 новым персональным параллелям, исследование которых, в свою очередь, может привести к возникновению новых содержательных параллелей – к уточнению наших знаний о конкретных обстоятельствах генезиса его творчества и к расширению информации о его личных знакомствах и связях в научном мире.

Кстати, в журнале «Kyrios», публиковался не только Д. И. Чижевский, но и его ученик И. Лангш. Помимо рецензионной рубрики, в журнале была еще завершающая рубрика «Обозрение журналов», в которой давались краткие рекламные сообщения о выходе новых книг и статей по основной тематике журнала «Kyrios». Рубрика эта интересна тем, что по ней можно восстановить не только круг сотрудников, но и круг корреспондентов журнала, в нем не публиковавшихся, но присылавших в Кёнигсберг свои книги и отдельные оттиски на отзывы или в целях рекламы. В этой рубрике между прочим вышли анонсы следующих немецких статей Д. И. Чижевского на историко-философские и историко-церковные темы: «Якоб Бёме в России» (1935), «„Истинное христианство“ Арндта в России» (1935), «Исследования о Сковороде» (1935), «Сущность и задачи истории чехословацкой философии» (1936).

2. И. Кант в творчестве Д. И. Чижевского

Д. И. Чижевский не был ни правоверным кантианцем, ни неокантианцем, хотя в зимнем семестре 1921–1922 годов он прослушал в Гейдельберге курсы неокантианца Г. Риккерта по «Логике» Гегеля и Г. Майера по «Критике практического разума» Канта⁴³. Рецепция наследия И. Канта в творчестве Д. И. Чижевского преследовала две основных цели: информационно-педагогическую (в 20-е годы прошлого века он читал в Праге курсы логики, этики и истории философии) и полемическую (в прочитанном им в Праге курсе этики и в работах, посвященных критике этического формализма).

Если говорить о каких-то серьезных теоретических влияниях на Д. И. Чижевского, то лучше всего эти влияния охарактеризовал его старейший ученик Дитрих Герхардт: «Будучи учеником Гуссерля и Кронера, он, по-видимому, ощущал свою принадлежность к феноменологической школе, но адептом какого бы то ни было мастера не был. Сильное впечатление, по крайней мере как систематики, произвели на него Гегель и Шеллинг, а Кант, по-видимому, был той молчаливой предпосылкой, о которой ему редко приходилось упоминать»⁴⁴. К этой характеристике следует лишь добавить, что был он еще и учеником В. В. Зеньковского, С. Л. Франка, К. Ясперса, Г. Риккерта, М. Хайдеггера и Ю. Эббингауза.

А упоминать Канта ему все же приходилось и как преподавателю и как полемисту. Причем сразу же по приезде в 1924 году в Прагу, которая после Фрейбурга в Брейсгау показалась ему глубочайшей философской провинцией именно своим отношением к наследию Канта: «Мoи связи со славистами в Праге были ограниченными, с немецкими философами в университете – тем более, хотя Гуссерль и рекомендовал меня им. Но ординариус Немецкого университета Крауз был верным приверженцем Брентано – причем верным до такой степени, что, по его же собственным словам, в его Институте филосфии не было сочинений „Канта и ему подобных“. Несмотря на мой интерес к Брентано, я не мог разобраться в пражских философских традициях. Особенно поразило меня то, что родившийся в Праге немецкий ординариус ни слова не говорил по-чешски. Философы же Чешского университета – за исключением историка биологии Радла – были, по моему мнению, не философами, а довольно тупыми позитивистами. К их характерным и, на мой взгляд, решающим ошибкам относилась, например, дискуссия в Чешском философском обществе, возникшая после доклада одного польского логика, в ходе которой авторитетный чешский философ заявил: „Между рассудком и разумом мы не делаем никакого различия“. Так я понял, что могу обойтись без каких-либо отношений и с этими философами, и вместе с различными русскими философами вступил в одно рабочее сообщество, где позднее принимало участие, по крайней мере, несколько молодых чешских философов. После этого старые позитивисты меня уже не интересовали»⁴⁵.

За восемь лет, проведенных в Праге, Чижевский прочитал около ста докладов, причем два из них были посвящены Канту: «Кант и Просвещение» (май 1924 г.) и «Кант как логик» (15 февраля 1927 г.)⁴⁶. К сожалению, тексты их пока не найдены. Но содержание второго доклада может быть хотя бы отчасти восстановлено по украинскому учебнику логики, изданному Д. И. Чижевским в 1924 году в Праге⁴⁷.

После получения должности лектора русского языка в Галльском университете и переезда в начале 1932 года в Галле на Заале Чижевский стал активным членом Кантовского общества этого города и неоднократно выступал в нем на темы истории русской философии⁴⁸. Созданное неокантианцами в конце 19 века немецкое Кантовское общество не было организацией, занимавшиейся исключительно философией Канта. И в самом обществе, имевшем десятки филиалов в различных городах Германии и заграницей, и в журнале «Kant-Studien», издававшемся обществом, можно было обсуждать любые философские темы. Имя Канта было в этом обществе олицетворением и синонимом философии нового времени вообще.

Более глубокий характер имела рецепция Канта в подготовительных материалах к незавершенной магистерской диссертации Д. И. Чижевского «К критике формализма в этике» и к его книге «О формализме в этике». Неосуществление этих творческих замыслов связано с тем, что после габилитации Чижевского в Украинском педагогическом институте им. Драгоманова (1927), а затем и в Свободном украинском университете в Праге (1932) и присуждения ему этими учебными заведениями звания профессора отпала формальная необходимость в защите русской магистерской диссертации. Из переписки Чижевского мы знаем, что часть готовой рукописи этой диссертации была украдена у него вместе с вещами в поезде, и это, вероятно, тоже сыграло свою роль в том, что она не была завершена⁴⁹. А для книги «О формализме в этике» в эмиграции не нашлось издателя⁵⁰. Поэтому до читателей идеи этих его подготовительных работ почти не дошли.

Между тем в работе «О формализме в этике» Чижевский намеревался развить свою оригинальную философскую систему: «Чистой философии посвящено немного моих работ: наряду с лекциями по логике, следует назвать историю философии […], немало сделано по подготовке книги о формализме в этике, в качестве подготовительных материалов к которой следует рассматривать и некоторые из моих статей о Достоевском»⁵¹. Хотя книга и должна была называется «О формализме в этике» – части, относящиеся к этой специальной философской дисциплине, разработаны в дошедших до нас материалах менее всего. Проблема кризиса современных этических теорий – лишь повод для построения философской системы Чижевского, вскрывающей логические противоречия формализма в этике, онтологические опасности рационализма в различных видах этической активности и пытающейся строить этику на новых логических, онтологических и гносеологических основаниях. Русская литература и особенно произведения Ф. М. Достоевского являются для него своего рода «экспериментальной лабораторией» и эмпирическим материалом, к которому он эти основания, с одной стороны, успешно применяет, вскрывая философско-идеологический смысл тех или иных персонажей, центральных сюжетов и тем (например, темы двойничества), с другой же, постоянно уточняет, черпая из них лексику и оригинальные философские решения, найденные русскими писателями.

На фоне этого общего замысла философской системы Чижевского этика Канта упоминалась им в основном в полемическом контексте – как классический образец обоснования этического формализма, а отчасти и этического рационализма, трагические последствия которого Чижевский демонстрирует на примере героев произведений Ф. М. Достоевского.

Чтобы разобраться в сути полемики Чижевского с Кантом лучше всего предоставить слово самому полемисту, тем более, что это – живое слово пока еще не публиковавшегося его доклада «К кризису современного нравственного сознания» (1927):

«Логическое определение действий человека – как будто аксиома для всех нас. Каждая этическая норма применяется нами к отдельным конкретным случаям согласно основным правилам логического мышления… […] Ложь – одно из логических подразделений человеческих поступков и всякая ложь, подходящая под него, оценивается одинаково с этической точки зрения – ложь семейная, детская, дипломатическая, независимо от того, большая она или маленькая, есть ложь и ergo есть безнравственный поступок. Убийство – преступление и, несмотря на оговорки официального богословия, народным сознанием отдельные виды убийств на войне, при самозащите приемлются только как грехи, искупаемые за совершающего их каким-либо образом.

В теоретическом построении этики признание этих положений означает признание того, что можно построить систему этических ценностей – стройную пирамиду понятий, завершающуюся одной или несколькими наиболее общими этическими ценностями и кончающуюся снизу бесконечно дробными подразделениями, охватывающими в своей совокупности все многообразие этической жизни. Все человеческие действия могут быть квалифицированы и классифицированы и объединены в логической схеме, дающей ответ на все этические вопросы так же, как система геометрических положений на любые вопросы, скажем, метрики плоских многоугольников. Это – в идеале, в абстракции… Существующие этические системы не привели нас к такой полноте – в силу неправильного метода, применявшегося в этике доселе – скажут одни, в силу постоянной текучести, изменяемости того, что мы называем этическими нормами и что наш дух схватывает, понимает только после того, как оно стало реальностью – скажут другие. Но построение такой более или менее совершенной, более или менее полной системы этических ценностей признаю´т и признáют все. Безразлично – вывели ли мы заповедь „не убий“ из посылок чистого разума, получили ли мы ее в завет о Господа Бога, есть ли она индуктивный вывод из наблюдений над человеческими общежитиями или же мы пришли к ней какими-то особыми, в одних этических переживаниях данными путями познания. Безразлично – из этой заповеди так же нет исключений, как нет исключений из формулы площади треугольника.

Очень ярко проявилось признание такой логической структурности системы этических понятий в этике Канта. Кант – отчасти в силу своей последовательности, отчасти в силу своей непоследовательности – истинный властитель этических дум нашего века. Все мы – бессознательные кантианцы в этике и открыть элементы кантианства при некотором внимании удалось бы в весьма неожиданных местах.

Одна из наиболее ярких и ценных формулировок Канта – а их у него несколько – требование признания нравственным законом того, что может быть признано абсолютным – для всех случаев действительным правилом поведения.

„Не лги“, – например – такой закон. И Кант посвящает особую статью опровержению „мнимого права лгать из человеколюбия“. Лгать нельзя даже у постели умирающего друга… В „Метафизике нравов“ Канта в качестве такой абсолютной максимы поведения выступает отрицание самоубийства. И самоубийство отрицается даже как героический поступок человека, убивающего себя, не желая разглашать тайны, которую иначе – он знает – вырвут у него не подкупом, так пыткой, тайны, которую ему не удержать…

Поставленные в упор и с крайней четкостью парадоксы лжи и самоубийства – наряду со множеством других подобных же примеров из этических работ Канта – приводят нас к мысли, что этический человек Канта довольно-таки неприятная фигура – ригорист, из правдолюбия не дающий спокойно умереть близкому, анекдотический глупец, спасающийся от безнравственного самоубийства ценою – менее безнравственною, т.к. оно не добровольное, а вынужденное насилием – предательства. Но эта мысль о странностях нравственного кантианца, может быть, не много нам даст в философском отношении. Важнее, если мы уловим невозможность, кардинальную, принципиальную невозможность системы этических понятий. Мы знаем, что этой системы нет, не существует, как не существовало небесной механики до Ньютона, химии до Лавуазье. Мы можем отрицать безнравственность человеколюбивой лжи на том основании, что классификация обыденной речи, объединяющая „ложь“ злонамеренную и „ложь“ человеколюбивую не основательная, словесная классификация. […] Возможно, что научная обработка системы этических понятий совершит такой же переворот в наименованиях и разбивке по группам человеческих действий, какой научная классификация совершила в биологических науках.

Но мало того, что научной, стройной и строгой классификации человеческих действий не существует. Она и не может существовать! В самом деле. Объекты других наук, предметы, коих классификации анализируются как таковые, рассматриваются отдельно, независимо от среды, в которой они обречены существовать, и эта среда и даже их индивидуальные признаки не затрагивают основ классификации – треугольник может быть тупо-, прямо- или остроугольным, а тем более материальный треугольник может быть синим, красным или зеленым, кошка может быть белой, черной или серой – это ничего не меняет в площади треугольника или в строении кошачьего кишечника. Иное дело – человеческое действие – в том числе любое этическое действие. В нем, как в гимнастической гире, тяжесть сосредоточена на двух концах – в субъекте действующем и в объекте, на который действие направлено! Каждому субъекту может соответствовать бесконечное множество объектов – и каких разнообразных объектов! В этой сложности не разобраться простой характеристикой действия с его внешней, формальной стороны, как нельзя классифицировать гимнастические гири по размеру, цвету и материалу прута, соединяющего два шара, оставляемых в пренебрежении. Классификация будет логически полной (так как всякая гиря войдет в какую-нибудь группу), но совершенно непродуктивной для человека, желающего ею воспользоваться практически (например, для выбора последовательности гирь в течение долгого промежутка времени)…

В этой своеобразной сложности этических проблем и лежит причина бесчисленности и безысходности этических конфликтов. „Не лги“ – максима, характеризующая возможное действие с отрицательной стороны, встречает упорное сопротивление – этическое, а не физическое принуждение в объекте, на который направлена эта ложь – в слабом больном человеке, для которого правда будет как нож острый!

Вера в логическую структурность этических суждений привела – психологически, а не логически и тем более не явно – в системе философского изложения привела Канта и к мысли, что долг – основа нравственного действия, что долг есть необходимая и чистая форма добра в его отношении к человеческой воле. Все побуждения и мотивы имеют конкретный, эмпирический, вещный характер. В них нет, не может быть той необходимости, которая должна быть в наших нравственных суждениях. Как формула площади треугольника не могла быть получена из наблюдений над треугольниками, реально существующими в мире природы, так сознание о необходимом следовании нашего поведения каким-то нравственным законам не может покоиться на руководстве нашими переживаниями, нашими симпатиями и антипатиями, нашей конкретной, эмпирической душевной жизнью каждого дня. Делать добро из склонности – не значит совершать нравственный поступок. Нравственны только те наши поступки, которые мы совершим, не обращая внимания на то, для кого мы их совершаем в чистом сознании долга так поступать всегда и по отношению ко всем людям. В такой постановке вопроса есть много правильного, но есть и странное признание того, что наилучший человек, доброжелательный ко всем людям и из этой доброжелательности – склонности конкретного и эмпирического душевного переживания, оказывающего людям бесконечные благодеяния, – этот-то почти святой человек, по Канту, оказывается наименее нравственным, т.к. сознание долга в его поступках не будет играть никакой роли. Еще Шиллер высмеял холодный ригоризм этой идеи Канта в остроумном вопросе и ответе:

Вопрос –

„Ближним охотно служу, но – увы! – питаю к ним склонность,

вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?“

Ответ –

„Нет тут другого пути – старайся питать к ним презренье

и с отвращеньем в душе делай что требует долг“.

А Гегель сделал этот пункт центром своей – наиболее основательно забытой из всего основательно забытого Гегеля – критики кантианской морали, критики имевшей бы сейчас – будь она широко известна – огромное общественно-этическое значение.

Оставляя в стороне тот ряд общих соображений, который можно привести против учения Канта о долге – мы отметим только то, что тут в области нравственности, по самому существу дела, нет ничего похожего на аксиомы и постулаты математики! Для треугольника неважны индивидуальные различия, а для человека – наоборот! Человек – не треугольник. Число конструирующих личность элементов неисчерпаемо в отличие от элементов, конструирующих математическое понятие или даже биологическое и экономическое определение. „Между двумя людьми разница невелика, но это немного очень важно“ – сказал один американский плотник. И он прав. Более того, именно – только эта разница и важна!! Два близнеца при всей их физической и психологической близости – два различных субъекта, два этических мира. В этике, быть может, только мелочи и важны. Но уж, во всяком случае, логические определения действий ничего не дают при игнорировании субъекта действия. А в субъекте так тесно сплетаются веления долга – как бы его ни понимать – именно с этим мелким, конкретным, эмпирическим!.. […]

„Но как же!“ – скажете Вы – „начали лекцию о кризисе этического сознания, а кончаете тем, что облаяли Канта!?“ […]

Во-первых, Кант как философ, нимало, конечно, не повинен ни в войне, ни в моральной разрухе. Один славянофильствующий – ныне покойный – московский философ в начале войны учинил философскую гнусность – прочел лекцию „От Канта до Круппа“, в которой устанавливал между ними прямую генеалогию. Никаких подобных мыслей, конечно, у меня не было. Кант заслуживает бесконечного уважения как мыслитель и, в частности, как один из основоположников современной этики. Но многоe у Канта двойственно, и многое из того, что от него или через него вошло в наше обыденное сознание, есть наиболее опасный из ликов кантианства. А если уж выступать против нашего „внутреннего кантианства“, то, конечно, в его наиболее блестящем выражении, которое где же и искать, как не у Канта.

Во-вторых, логическое построение системы этических ценностей – вещь, может быть, очень сложная и не каждым осознаваемая, но ведь и мольеровский bourgeois-gentilhomme говорил всю жизнь прозой, не зная этого. Подобно ему наши современники – от сохи, от станка или от книги – безразлично – не сознавая этого, всю жизнь в каждом акте логизируют этику, этические заповеди, этические ценности.

И суть кризиса в том, что раз разбитый, раз отмененный принцип, раз несоблюденная заповедь в силу этого пала, была отброшена, как отбрасывают медицинский рецепт, не выдержавший практической проверки, или эмпирическую формулу, оказавшуюся неприменимой вне узких пределов обыденного… Личность, прикрепившись в лучшем случае к какой-либо идее – неэтического порядка – в худшем к быту, к элементарным традициям общежития, или вовсе оставшись без опоры, – по выражению Штирнера – «утвердив себя на ничем», носится по волнам житейского моря без руля и этических ветрил. А ветер – социально-политический – дует свежий, на европейском море крупная зыбь, логику также волны укачивают понемногу.

Но что же остается? На это я и не предполагал дать определенного ответа. Каждый имеет его пока только для себя. Во всяком случае – этическая чуткость, этическая внимательность, жизнь в сознании важности нашего этического поведения и ответственности нашей мировой роли – в этом углубленно-серьезном отношении к жизни – залог успешного разрешения проблемы индивидуальности, равно важной для этического субъекта и объекта, индивидуальности, которую не вписать ни в какие логические схемы.

Иными словами – логизированию этики, возврату к Канту в этике надо противопоставить лозунг этической культуры»⁵².

В краткой обзорной статье невозможно передать все детали и всю полноту рецепции Канта в подготовительных материалах к книге «О формализме в этике». Поэтому я хотел бы обратить внимание специалистов на эти материалы, ограничившись списком печатных трудов и неопубликованных источников из личного архива Д. И. Чижевского, в которых этой теме отведено значительное место: «О формализме в этике. (Заметки о современном кризисе этической теории)»⁵³, «К проблеме двойника. (Из книги о формализме в этике)»⁵⁴, «Zum Doppelgängerproblem bei Dostojevskij. Versuch einer philosophischen Interpretation»⁵⁵, «Проблема формальной этики»⁵⁶, «Проблемы формальной этики. (К проблемам бытия и долженствования)»⁵⁷, «К кризису современного нравственного сознания»⁵⁸.

*      *      *

Д. И. Чижевскому, по-видимому, никогда не приходилось бывать в Кёнигсберге. Но в этом городе жили его знакомые, с некоторыми из которых он регулярно переписывался и, возможно, письма эти где-то еще сохранились. В этом городе вышло 26 статей и рецензий Д. И. Чижевского, относящихся к центральным темам его творчества, но, увы, пока еще не дошедших до отечественного читателя. И, наконец, самого серьезного внимания заслуживает полемика Д. И. Чижевского с этикой И. Канта, на мой взгляд, не разъединяющая, а как раз теснее всего связывающая его с духовной историей этого города. О Канте писали многие. Но у многих ли из писавших о нем были к нему собственные вопросы?

Примечания

1. Чижевский Д. И. Избранное в 3 т. Т. 1: Материалы к биографии (1894–1977) / Сост., вступ. ст. В. Янцена. Коммент. В. Янцена и др. М.: Библиотека-фонд «Русское зарубежье»; Русский путь, 2007 (далее: Чижевский Д. И. Материалы).

2. Там же. C. 86–87.

3. Тоичкина А. (Санкт-Петербург, Россия). В. В. Янцен. Неизвестный Чижевский. Обзор неопубликованных трудов. – СПб., Издательство РХГА, 2008. – 162 с. // Славiстика. Т. 2: Дмитро Чижевський и європейська культура. Збiрник наукових праць. Пiд ред. є. Пшеничного, Р. Мниха, В. Янцена. Дрогобич: Коло, 2011. C. 492.

4. Переписка Д. И. Чижевского и Г. В. Флоровского (1948–1972). Публикация В. Янцена // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 2008–2009 [9]. Под ред. М. А. Колерова и Н. С. Плотникова. Москва: РЕГНУМ, 2012. C. 519.

5. Из неопубликованных писем Г. П. Федотова к жене: G. P. Fedotov Papers, Box 2. Folder: Letters of P. G. Fedotov to his wife / The Bakhmeteff-Archive of Russian & East European History and Culture // The Rare Book and Manuscript Library, Columia University in New York.

6. Čyževs’kyj D. Russische wissenschaftliche Veröffentlichungen des Jahres 1930 im Auslande // Slavische Rundschau. Prag 1931, Nr. 5. S. 352.

7. Указания на эти издания можно найти в каталоге личной библиотеки Д. И. Чижевского в Галле: Richter A. (Hrsg.). Dmitrij I. Tschižewskij und seine Hallesche Privatbibliothek. Bibliographische Materialien (Slavica Varia Halensia. Bd. 8). Münster –Hamburg – London: «Lit-Verlag» 2003. S. 120, Nr. 911, 912. Путь, которым эти книги попали в библиотеку Чижевского в Галле, пока неясен.

8. Čyževśkyj D., Halle a. d. S. Deutsche Mystik in Russland // Geistige Arbeit. Zeitung aus der wissenschaftlichen Welt. Berlin: Verlag Walter de Gruyter & Co. 5. November 1938. Nr. 21. S. 5. При переиздании статьи в сборнике «Из двух миров» (1956) Чижевский придал этой ссылкe критический характер: «В противоположность этому необоснованное изложение древнерусской мистики у Н. фон Арсеньева в RGG (ключевое слово „Мистика“)». – См.: Čiževskij D. Aus zwei Welten. Beiträge zur Geschichte der slavisch-westlichen literarischen Beziehungen. (Slavistische Drukken en Herdrukken uitgegeven door C. H. van Schooneveld, Bd. 10). ’s-Gravenhage, 1956. S. 179, Anm. 1.

9. Die Religion in Geschichte und Gegenwart. Handwörterbuch für Theologie und Religionswissenschaft. 2., völlig neubearbeitete Auflage. In Verbindung mit A. Bertholet, H. Farber und H. Stephan herausgegeben von H. Gunkel und L. Zscharnack. Tübingen: Verlag von J. C. B. Mohr (Paul Siebeck) 1927–1932. Bd. I–V. + Registerband.

10. Arseniew N. von, Königsberg Pr. Bilder aus dem russischen Geistesleben: I. Mystische Philosophie Skovorodas // Kyrios. Königsberg 1936. Bd. 1. S. 4, Anm. 2.

11. Tschižewskij D. Skovoroda: Dichter, Denker, Mystiker. München: W. Fink Verlag, 1974. S. 223.

12. «Если уж „чистая“ философия слишком обременительна, то, м.б., лучше печатать серьезные историко-литературные статьи»: Д. И. Чижевский. Публикация, вступительная статья и примечания В. В. Янцена // «Современные записки» (Париж, 1920–1940). Из архива редакции. Под ред. О. Коростелева и М. Шрубы. М.: НЛО, 2013. Т. 4. С. 739.

13. Арсеньев Н. С. Раскрывающиеся глубины. О философии С. Л. Франка // Сборник памяти Семена Людвиговича Франка. Под ред. прот. о. Василия Зеньковского. Мюнхен, 1954. С. 73–75. Заявленная в этой заметке тема была более основательно раскрыта Арсеньевым впоследствии: С. Л. Франк как мистик // Арсеньев Н. С. Дары и встречи жизненного пути. Frankfurt / Main: Посев, 1974. С. 276–288.

14. Из неопубликованных писем Д. И. Чижевского к Т. С. Франк: S. L. and T. S. Frank Papers / The Bakhmeteff-Archive of Russian and East European History and Culture // The Rare Book and Manuscript Library, Columia University in New York.

15. Из неопубликованных писем Т. С. Франк к Д. И. Чижевскому: UB Heidelberg, Heid. Hs. 3881, Abt. C // Buchstabe F: 2. Kasten Flo-Fu, Frank T. S., Mappe 11.

16. Письма прот. В. В. Зеньковского к Д. И. Чижевскому (1948–1962). Предисловие и подготовка текста В. В. Янцена, комментарии В. В. Янцена и О. Т. Ермишина // Ежегодник Дома русского зарубежья им. А. Солженицына 2012. Москва: «Дом русского зарубежья им. А. Солженицына», 2012. С. 380.

17. Из писем о. Георгия Флоровского Ю. Иваску // Вестник РХД. 1979, № 130. С. 47.

18. Sonderführer – специальный руководитель (нем.), офицерская или унтерофицерская должность, введенная в гитлеровской армии согласно мобилизационному плану от 12 марта 1937 г. для использования специальных знаний гражданских лиц, не имевших военного образования: медицинского и технического персонала, переводчиков, журналистов, работников искусства, пропагандистов. Эта должность подразделялась на несколько категорий (G, O, Z, K, B) – от унтерофицерской G, до B – соответствовавшей в военной иерархии званию майора или старшего лейтенанта. Например, категория О соответствовала званию оберфельдфебеля и закреплялась за переводчиками.

19. «Я случайный сотрудник „Современных записок“…»: А. Л. Бем / Публикация, вступительная статья и примечания М. Шрубы // «Современные записки» (Париж, 1920–1940). Из архива редакции. Под ред. О. Коростелева и М. Шрубы. М.: НЛО, 2012. Т. 2. С. 246.

20. Из неопубликованных писем Д. И. Чижевского к С. И. Гессену: Biblioteka Wydziału Filozofii i Socjologii. Uniwersytet Warszawski.

21. Янцен В. О нереализованных русских проектах тюбингенского издательства Я. Х. Б. Мора (Пауля Зибека) начала ХХ века // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 2004–2005 [7]. Под ред. М. А. Колерова и Н. С. Плотникова. Москва, 2007. С. 288, примеч. 6.

22. С. 12 «Книги гостей» семейства Либов, еще недавно хранившейся в Базеле, в частном собрании сына Фрица Либа, Феофраста, предоставившего мне ее ксерокопию.

23. Из неопубликованных писем Г. Г. Кульмана к Ф. Либу: UB Basel, F. Lieb. Nachl. 043, Aa 619, 7.

24. Письма Николая Арсеньева Мариану Здзеховскому / Публ., вступ. ст. и коммент. С. Филипчик // Балтийский архив. Вильнюс, 2005. Вып. 9. С. 353.

25. Anzerowa A. Aus dem Lande der Stummen. Breslau: Bergstadtverlag, 1936; Am Weißen Meer. Paderborn: Ferdinand Schöningh, 1938.

26. Russinow A. Die große Täuschung (Aufzeichnungen aus Sowjetrußland, die der G.P.U. entgangen sind). Leipzig: Hesse & Becker Verlag, 1936; Auf der Suche nach Russland. Leipzig: Hesse & Becker Verlag, 1939. После войны Гагарин публиковал свои произведения под собственным именем. В личной библиотеке Д. И. Чижевского в Гейдельберге сохранилась книга: Die letzte Weihnachtsreise. Erzählung von  Eugen Gagarin. München: Franz Ehrenwirth Verlag. O. J. с дарственной надписью автора: «Глубокоуважаемому Дмитрию Ивановичу Чижевскому с приветом от Евг. Гагарина. München 1947». В гейдельбергском личном архиве Чижевского сохранилось также несколько послевоенных писем  Е. А. Гагарина. – См.: Sieveking V. (Hrsg.). Heid. Hs. 3881. Dmitrij Ivanovič Tschižewskij (23.03./04.04.1894 – 17.04.1977). Heidelberger Korrespondenznachlass (1945–1977). Inventar. Stuttgart 2008. S. 14.

27. Шмеман А. Д. Дневники 1973–1983 // http://lib.rus.ec/b/164087/read.

28. Rösel H. Das Slavisch-Baltische Seminar in Vergangenheit und Gegenwart // Jubiläumsschrift zum 50-jährigen Bestehen des Slavisch-Baltischen Seminars. Münster 1980. S. 97–138; Элерс К. Г. П. Г. Богатырёв в Мюнстере // Солнцева Л. П. (Сост.). Пётр Григорьевич Богатырёв. Воспоминания. Документы. Статьи. СПб.: Алетейя, 2002. С. 109–119.

29. Чижевский Д. И. Материалы. С. 396.

30. Там же. С. 819.

31. Из неопубликованных писем Д. И. Чижевского к Ф. Гоман: UA Heidelberg. Письма Д. И. Чижевского к Ф. Гоман храняться в архиве Гейдельбергского университета, ответные письма Ф. Гоман – в отделе рукописей университетской библиотеки в Галле.

32. Ibid.

33. Ibid.

34. Ibid.

35. Die slawische Religion von Karl. H. Meyer †. Bearbeitet von D. Tschižewskij // Clemen C. (Hrsg.): Religionen der Erde. Ihr Wesen und ihre Geschichte. 2. Aufl., München, S. 237–249. Дополнения Чижевского сводятся к составлению указателя литературы на с. 249, завершающегося следующим замечанием: «Обработчик текста К. Г. Мейера ограничился лишь корректурой опечаток и небольшими исправлениями в тех немногих случаях, где сохранение старого текста могло бы вызвать ложное представление о современенном состоянии исследования». – Ibid.

36. Florovskij G. Westliche Einflüsse in der russischen Theologie // Kyrios. Königsberg  1937. Bd. 2. S. 1–22.

37. Benz E. Russische Eschatologie. Studien zur Einwirkung der Deutschen Erweckungsbewegung in Rußland // Kyrios. Königsberg 1936, Bd. 1, S. 102–129.

38. Из неопубликованных писем Д. И. Чижевского к Ф. Гоман: UA Heidelberg.

39. Чижевский Д. И. Материалы. С. 62.

40. Zur Geistesgeschichte Osteuropas. Schriftenverzeichnis HANS KOCH 1924–1954 mit einer Einleitung von Hans Uebersberger. Manuskpirtdruck im  Isar Verlag München 1954; Hans Koch, München: Sowjetkunde als Aufgabe // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. München 1957. Bd. 5, H. 1/2. S. 43–66; Professor Dr. Dr. Hans Koch. Direktor des Osteuropa-Instituts München: Die Weltpolitische Lage unter besonderer Berücksichtigung der Ostprobleme. Sonderdruck aus „Jahrbuch der Albertus- Universität zu Königsberg/Pr.“ Berlin 1958. Bd. 8. S. 3–54. Дарственных надписей на оттисках нет. Но в каждый из них вложена отпечатанная в типографии карточка с сообщением о том, что оттиск был послан мюнхенским Институтом стран восточной Европы. На двух карточках имеется личная подпись Х. Коха. Все три статьи ранее принадлежали к гейдельбергской коллекции отдельных оттисков Д. И. Чижевского, ныне – в собрании чижевскианы В. Янцена в г. Галле на Заале.

41. Чижевский Д. И. Материалы. С. 54.

42. Čyževśkyj Dm. [Рец.:] Aus den neuen Veröffentlichungen über die čechische Barockdichtung // Zeitschrift für slavische Philologie. Leipzig 1934. Bd. 11, H. 3–4, S. 426–432.

43. Чижевский Д. И. Материалы. С. 31.

44. Там же. С. 295.

45. Там же. С. 84.

46. Информация о докладе «Кант и Просвещение» содержится в письме Д. И. Чижевского к Ф. Гоман от 14 мая 1924 г. – См.: UA Heidelberg. О докладе «Кант как логик» – см.: Хроника культурной, научной и общественной жизни русской эмиграции в Чехословацкой республике / Под общ. ред. Л. Белошевской. Прага, 2000. Т. 1: 1919 –1929. С. 260.

47. Чижевський Дм. Льогiка. Конспект лекцiй, прочитаних у Вищому Педаґоґiчному Iнститутi iм. М. Драгоманова у Празi в лiтньому семестрi 1924 року. Прага, 1925.

48. В т. 37 за 1932 год, например, читаем: «Кантовское общество. Группа города Галле (Заале). Вечерние доклады в летнем семестре 1932 года. […] 15 июля 1932 г.: Д-р Д. Чижевский, лектор Галльского университета: „Основная философская проблема Достоевского“» (Kant-Studien. Bd. XXXVII, H. 3–4, S. 325). В 1933 г. Чижевский прочитал в Кантовском обществе в Галле доклад «Современная русская философия», а 21 июня 1937 г. доклад «Образ как средство выражения в философии». – См.: Чижевский Д. И. Материалы. С. 680–681.

49. Об этой краже Чижевский писал и Е. Д. Шору: «Прага, 22. Х. 1927 г. Дорогой Евсей Давидович! Большое спасибо за присланные деньги. Благодаря им, я аккуратно уехал. […] Доехал, однако, не вполне благополучно – украли у меня вещи и главное – рукописи!! Последнее особенно прискорбно. Многое прямо не восстановимо, а всего – месяцев на 5–6 работы minimum! […] Пропажа манускриптов – несомненное указание судьбы: перейти от истории и „накопления“ к продуктивной и построительной работе!». – Цит. по: Янцен В. Российские ученики Э. Гуссерля из фрейбургской «Святой общины». Фрагменты переписки Д. И. Чижевского и Е. Д. Шора // Логос. М., 2006, № 1 (52). С. 153–154.

50. В письме к Г. В. Флоровскому от 20 января 1930 г. Чижевский писал: «Для русского “Формализма в этике“ бузуспешно ищу издателя. „Совр[еменные] Записки“ (издательство) почти что отказало, – во всяком случае их условия меня не привлекают». – См.: Чижевский Д. И. Письма Г. В. Флоровскому (1926–1932). Публикация В. Янцена // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 2008–2009 [9]. Под ред. М. А. Колерова и Н. С. Плотникова. Москва: РЕГНУМ, 2012. C. 507.

51. Чижевский Д. И. Материалы. С. 54–55.

52. Рукопись [Чижевский Д. И.] К кризису современного нравственного сознания / Yi 52, 42/3 (5) // Handschriftenabteilung der Universitäts- und Landesbibliothek Halle/S.

53. Чижевский Дм., прив.-доц. О формализме в этике (Заметки о современном кризисе этической теории) // Русский народный университет в Праге. Научные труды. Прага. Т. I. 1928. C. 195–209.

54. Чижевский Д. К проблеме двойника (Из книги о формализме в этике) // О Достоевском. Сб. статей под ред. А. Л. Бема. Прага, 1929. С. 9–38.

55. Čyževśkyj D. (Tschižewskij). Zum Doppelgängerproblem bei Dostojevskij. Versuch einer philosophischen Interpretation // Dostojevskij-Studien. Gesammelt und herausgegeben von D. Čyževśkyj. Reichenberg 1931. S. 19–50.

56. Янцен В. Русское философское общество в Праге по материалам архивов Д. И. Чижевского. Приложение: Д. И. Чижевский. Философское общество в Праге [1924–1927] / Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 2004–2005 [7]. Под ред. М. А. Колерова и Н. С. Плотникова. М., 2007. С. 188–191.

57. Рукопись: Чижевский Д. Проблемы формальной этики. (К проблемам бытия и долженствования) / Yi 52, 42/3 (4) // Handschriftenabteilung der Universitäts- und Landesbibliothek Halle/S.

58. Cм. примеч. 52.