Руслан Измайлов

Теодицея Семёна Липкина

культурный слой

1.

Руслан Измайлов
Руслан Измайлов

Из 140000 строк переводов, сделанных Семёном Липкиным, львиная доля приходится на эпосы: «Джангр», «Манас», «Едигей», «Нарты», «Махабхарата», «Гильгамеш» и др. Почему так много переводов вообще?  Ответ вроде бы ясен. Оригинальное творчество выхода к читателю не имело, зарабатывать на жизнь приходилось переводами. Это правда, но не вся. В переводческой деятельности поэта есть и движение собственной души. Семён Липкин сам свидетельствует об этом: «У Тарковского есть строчки: «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова». У меня такого чувства не было, я переводил с удовольствием»[1]. Но почему именно эпосы, а не лирика, не драматургия? Снова слово самому поэту: «Тут уместно сказать несколько слов об особенности моей переводческой работы… Подлинники этих произведений … полны свежего, мудрого, сердечного религиозного чувства… Они расширили, укрепили моё представление о начале жизни Божественном, они внушили мне понятие общности многоконфессионального человечества»[2]. Можно сказать, что творческая философия эпосов  была близка, родственна творческой философии самого поэта. Эпос в своём не словарном определении – это то, что вне суетного времени, но не вне истории; это когда судьба одного предстаёт как судьба всех и наоборот. И не просто судьба, а Промысел Божий. Именно в этом силовом поле формировалось собственное творчество Семёна Липкина. Его лирика – не лирика, а лироэпика. Поэтом созданы и большие эпические полотна – поэмы «Туман в горах», «Нестор и Сария», «Техник-интендант», «Вячеславу. Жизнь переделкинская» и др.

Критик Павел Крючков, опираясь на слова самого поэта, писал: «Семёна Липкина всерьёз волновали только три темы: Бог, народ, история (и человек в ней)»[3]. Бог, народ, история – это же и есть великое триединство, составляющее сущность любого эпоса. Для Липкина Бог стоит всегда на первом месте. Для него история вообще и жизнь отдельного человека – это ожидание эпифании, это место встречи с Богом.

Всем хорошо известно высказывание С.Л.Франка о том, что «все великие русские поэты всегда были… и религиозными мыслителями или занимались богоискательством»[4]. Семён Израилевич Липкин всецело подходит под такое определение. Более того, поэт сам, быть может, того не подозревая, вторит философу: «Поэзия, — в особенности наша, русская поэзия, — немыслима без Бога»[5]. И ещё одно его высказывание о поэтическом слове вообще: «Вспомним, что звучащее слово – это слово Ветхого Завета, Евангелия, Гомера, бессмертных эпических поэм Запада и Востока. Но при этом никогда не забывалось происхождение слова: божественное»[6]. Таким образом, можно смело утверждать, что эпическое слово для Семёна Липкина и есть слово эпифаническое, эпическое для него тождественно эпифаническому. Отсюда – предельная серьёзность его поэзии. А.И. Солженицын, давая характеристику стихам Липкина, писал: «большинство стихов его значительно по мысли, иные – из надмирной философии. А философское размышление поднимается в религиозное»[7].

Характерно определение поэзии Липкина, данное поэтом Олегом Чухонцевым: «Это поэт изначально и по преимуществу онтологический… Вообще стихи поэта развиваются из сердцевины замысла сразу как бы по двум направлениям: условно говоря, горизонтали социально-исторического осмысления времени и своего места в ней и вертикали философско-религиозной. Первая даёт устойчивость и многообразие тем, жанров, картин и лиц всей его лиро-эпики, вторая – высоту духовного идеала или, соответственно, — метафизическую глубину»[8].

Для понимания, постижения такой «онтологической» поэзии и поэтики необходимы адекватные методы познания, которые должны учитывать духовно-онтологическую и религиозно-метафизическую составляющую творческого акта. Семён Израилевич писал: «Самые лучшие литературоведы – богословы, будь то иудейские или христианские, буддийские или мусульманские, для них слово не равно предмету, слово есть тайна»[9]. Думается, что поэт с лёгким сердцем подписался бы под следующими словами одного из крупнейших богословов Русского зарубежья архимандрита Киприана Керна: «Способность творить дана человеку, и ему она нужна, чтобы оправдать религиозно своё <…> назначение. Боговдохновенность не ограничивается только рамками Священного Писания <…> Боговдохновенность касается всякого пророка. А искусство есть пророчество»[10].

2.

Что может быть противоестественней и страшней войны (А может быть естественней?!! И от этого ещё страшнее!)? Попраны все основы бытия, попран человек, попрано всё святое – но что мы читаем в стихотворении Семёна Липкина военной поры, написанном в 1942 году в Сталинграде:

Бывает и светлое на войне:
Письмо от жены или мамы,
Вечерний снег, полнеба в огне
И грозный звук… Тот самый. (С.37) [11]

 О каком же это звуке говорит нам Семён Липкин в последней строке последней строфы стихотворения, посвящённой «светлому на войне» (предыдущие строфы рассказывали о  самом страшном на войне)? Звук грозный, после него многоточие, т.е. тишина, а потом уточнение: «Тот самый». Так что же это? Смерть?!! Но ведь свет! Тогда что? Ответ, быть может, мы находим в другом стихотворении, уже послевоенном, 1946 года:

Если в воздухе пахло землёю
Или рвался снаряд в вышине,
Договор между Богом и мною
Открывался мне в дымном огне. (С.57)

И не только Договор, но и сам Бог является человеку-воину-поэту, является и вступает с ним в беседу. Так и называется стихотворение 1942 года «Беседа», глубочайшее в своей религиозной простоте. Что значит беседа человека с Богом? Если Бог слышит тебя, а ты Бога, – значит, восстановлено богообщение, т.е. восстановлено эдемское состояние человека. Рай обретается в аде войны! Бог (Христос) сходит в ад, взяв на себя грехи мира, чтобы вывести оттуда достойных и ввести их в рай. В стихотворении нет ни слова ни об аде, ни о рае, ни о Христе, но всё стихотворение именно о спасении. Через всё стихотворение проходит покаянное вопрошание человека-поэта, поэта-пророка о своём грехе, а заканчивается оно так:

 — Но когда же, о Боже, его искуплю?

— В час, когда Я с тобою в беседу вступлю. (С.34)

А беседа уже состоялась! А значит, уже искуплен и прощён грех! Восстановлен падший Адам!

Посещение Бога преображает – нет, пока ещё не весь мир, но восприятие и понимание мира, событий, когда даже страшные руины Сталинграда вдруг становятся не апокалипсическим видением Армагеддона, а… изначальной страницей Бытия, как это мы видим в стихотворении «Руины» (показательно, что для стихотворения с таким названием поэт выбирает строгую форму сонета):

Как тайны бытия счастливая разгадка,
Руины города печальные стоят.
Ковыльные листы в парадных шелестят,
Оттуда холодом и трупом веет сладко.

Над изваянием святого беспорядка
Застыл неведомым сиянием закат.
Но вот из-за угла, где рос когда-то сад,
Выходит человек. В руках его тетрадка.

 Не видно жизни здесь. Как вечность, длится миг.
Куда же он спешит. Откуда он явился?
Не так ли, думаю, наш праотец возник?

Не ходом естества, не чарой волшебства,
внезапно вспыхнувшим понятьем Божества
От плоти хаоса без боли отделился. (С.43-44)

Вневременность открывшегося подчёркнута словосочетанием «миг вечности» («Как вечность длится миг»), горизонталь времени пересекает молния вечности, чья вспышка напечатлевает на сетчатке внутреннего ока поэта свой неуничтожимый лик.

То, что открывалось в экстремальных условиях войны, не закрывается в мирное время. Вечное входит во временное, входит всегда, преображая его в истинное настоящее. Надо лишь иметь особый орган чувств, настроенный на восприятие вечности. Любое событие наполнено провиденциальным смыслом. И каждый может стать пророком:

Ты понял, что распад сердец
Страшней, чем расщеплённый атом,
Что невозможно наконец
Коснеть в блаженстве глуповатом,

Что много пройдено дорог,
Что нам нельзя остановится,
Когда растёт уже пророк
Из будничного очевидца. (С.106)

Воистину, сам Семён Липкин – очевидец и пророк, чьи пророчества сбылись и сбываются. В 1950 году было написано стихотворение «Тополя в Гунибе», полное боли и тревоги, которая стала целиком ясной и понятной в настоящее время: «Что же смотрят на всё тополя / С выраженьем угрюмой обиды? / Мнится мне: то стрелки Шамиля, / То его боевые мюриды» (С.75).

Итак, очевидец, становящийся пророком. Если во время войны Бог открывался или в разрыве снаряда, или пылал Неопалимлй Купиной «газовен» концентрационных лагерей, как в стихотворении «Моисей» (С.152), то теперь эпифания-теофания свершается тихо-тихо, как дуновенье ветерка («в дыханье хлада тонка»), как бы случайно, но случайно Бог не открывается:

Лежит в кювете грязный цыганёнок,
А рядом с ним, косясь на свет машин,
Стоит курчавый, вежливый ягнёнок
И женственный, как молодой раввин.

Горячий, ясный вечер, и дорога,
И все цветы лесные с их пыльцой,
И ты внезапно открываешь Бога
В своём родстве с цыганом и с овцой. (С.123)

В стихотворении всего два четверостишия; промельк, но совершенно эпический горизонт, охватывающий и реальное наблюдение, и общность судеб в контексте ХХ века цыган и евреев, и жертвенный агнец, и единство всего живого, ибо всё это от Бога, и к Богу, и в Боге.

Вообще присутствие Бога поэт чувствует во всём и всегда. Этот редкий дар даётся человеку, который достоин такого дара, человеку, способному приумножить данные Богом дары-таланты, а не зарыть их в землю. Некогда Марина Цветаева, а вслед за ней и Иосиф Бродский говорили, что поэт – всегда многобожник, политеист. По крайней мере, пантеистический соблазн действительно подстерегает поэтов, упоённых красотой мира, а потому обожествляющих её. Но Семён Липкин счастливо избегает этого соблазна. Красота и смысл мира заложены Богом и освящаются Богом – вот о чём свидетельствует поэт. И это свидетельство более новозаветное, чем ветхозаветное, ибо в нём есть отзвук не только того, что мир сотворён «хорошо зело», но и евангельский свет преображения,  а значит, и спасения:

Присягаю песенке пастушьей
Около зелёного холма,
Потому что говорит мне: «Слушай
Отзвуки Давидова псалма».

Присягаю выспренному слогу,
Потому что по земле иду
В том саду, где Бог молился Богу
И цветы сияют в том саду.

Присягаю ночи заполярной,
Движущейся, может быть, ко мне,
Потому что вижу свет нетварный
В каждом пробуждающимся дне. (С.247)

«Заполярная ночь» смерти чревата «нетварным светом», т.е. светом преображения и воскресения. Часто ли мы встречаем в искусстве такое мирочувствие, такую веру?!! «Но смерть есть только вид познанья, / Тот, кто родился, не умрёт» (С.283). Это не просто частное личное мнение, личная частная вера. Это вера Авраама, Исаака и Иакова. Сергей Аверинцев в статье «Ответственное Свидетельство» писал: «Уже в ранних стихотворениях С.И.Липкина <…> ясное осмысление жизненного опыта предстаёт неотделимым от мысли о Боге; и мысль эта, источник всякой ясности ума и души, остаётся и позднее сердцевиной его поэзии <…> Слово этого поэта дорого <…> и тем, что оно – в самом точном смысле свидетельство современника… И с тем прошедшим путём человечества, современником которого С.И.Липкин уж никак не был, он связан не просто умственным воображением, но сыновней памятью сердца, обретающей в переживании интимную конкретность»[12].

Итак, события собственной жизни поэта, судьба народа и страны, эсхатологический путь человечества освещаются и освящаются лучами Промысла Божьего – таков лирический эпос Семёна Израилевича Липкина.

3.

Лучи Промысла Божьего определяют поэтическую теодицею Семёна Липкина. Теодицея, или оправдание Бога, – название одного из сочинений Лейбница, приобретшее значение общего термина для выражения задачи примирить существование зла в мире с благостью, премудростью, всемогуществом и правосудием его Творца.[13]   Проблема оправдания Бога свидетельствует о кризисном состоянии мира и человека. Возникает она в период, когда культура становится секулярной (не говорим – атеистической, для таковой необходима «материодицея»). Для средневекового сотериологического типа культуры её не существовало. В богословских системах Отцов и Учителей Церкви мы не найдем законченного понятийно отточенного анализа данной проблемы, разрешающего все затруднения и сомнения в этом вопросе. Дело в том, что победа над злом уже свершилась. Она свершена искупительной жертвой Христа. Эта победа переживалась онтологически. Поэтому и не было необходимости в теодицее. Зло – призрак, ничто.… Но, ни что так несоблазнительно для человека, как ничто. Именно оно уводит его от бытия: от Источника Жизни – к источнику смерти. Тогда рождается сомнение, которое человек отказывается преодолевать подвигом веры, а пытается разрешить спекулятивным, рационалистическим, философским путём. Возникает теодицея (как правило, не снимающая все вопросы). Но не только через ratio осуществляется теодицея.

В русской культуре, в русской литературе проблема существования зла, страдания в мире более всего мучила Ф.М.Достоевского. Всё его творчество есть грандиозная, художественно оформленная теодицея (ведущая от ratio к Логосу), оказавшая огромное влияние на мыслителей ХХ века.

Проблема теодицеи, так или иначе, касается каждого сталкивающегося с проявлениями зла. Поэту, как никому другому, дано видеть, чувствовать, переживать трагичность существования.

Семён Липкин – поэт библейской мудрости. Творчество для него есть выполнение завета Творца, исполнение своего богоподобия. Здесь осознание и великой славы человека, и величайшей ответственности за результат своего творчества, в данном случае, за свои слова.

О.Мандельштам мечтал об идеальном читателе, который является собеседником поэта. Для Липкина таким собеседником был Бог. В стихотворении «Беседа», к которому мы уже обращались, поэт среди вопросов, которые являются и исповедью, задаёт и такой: «Я словами играл и творил я слова,/ И не в том ли повинна моя голова?». Осознание, что слово может быть сильнее, важнее, выше дела, а, следовательно, и страшнее, и греховнее, требует предельной ответственности от поэта. В другом стихотворении военной поры – «Имена» (С.41),  написанном в окопах Сталинграда, Семён Липкин разворачивает перед читателем философско-поэтическую притчу на основе библейского сказания из Книги Бытия о том, как Адам нарекал имена всем тварям: «Работа была для Адама трудна:/ Явленьям и тварям давал имена». (С.42) И в этом стихотворении говорится о страшной ответственности Адама-поэта за слова и мысли:

Всеобщая ночь приближалась к садам.
«Вот смерть», не сказал, а подумал Адам.

И только подумал, едва произнёс,
Над Авелем Каин топор свой занёс. (С.43)

Интересно, как Липкин гениально просто показывает, что смерть не является творением Бога. Адам дал имена всему сотворенному. Смерти ещё не было, но было уже грехопадение (дети у Адама и Евы родились уже после изгнания из Рая). Смерть – это «творение» человека, так как она – следствие грехопадения, а грехопадение – следствие человеческого своеволия. В стихотворении Адам через метафору «ночь – смерть», ставшую возможной именно после грехопадения, делает смерть реальной. Таким образом, зло, царящее в мире: смерть, убийство, страдание – дело рук (мыслей, слов) самого человека. Реальный поэт – Семён Липкин, погружённый в ад войны, не только не возлагает ответственность за царящее зло на Бога, не только не ропщет на Него за то, что допустил это зло, но… открывает Его, встречает Его, заключает с Ним договор, как ветхозаветный праотец и пророк:

Если в воздухе пахло землёю,
Или рвался снаряд в вышине,
Договор между Богом и мною
Открывался мне в дымном огне. (С.57)

Встретить Бога в разрыве снаряда дано избранным. Но ещё более странным, парадоксальным выглядит явление Бога в «пламени газовен», которое мы видим в стихотворении «Моисей»:

Тропою концентрационной,
Где ночь бессонна, как тюрьма,
Трубой канализационной,
Среди помоев и дерьма,

По всем немецким и советским,
И польским и иным путям,
По всем печам, по всем мертвецким,
По всем страстям, по всем смертям,-

Я шёл. И грозен и духовен
Впервые Бог открылся мне,
Пылая пламенем газовен
В неопалимой купине. (С.152)

Что удивительно в этом стихотворении? Как правило, события современности поверяются библейским откровением. Липкин делает обратное. Ужаснейшую реальность, утратившую даже намёк на какую-либо справедливость – пламя газовых печей Освенцима и Дахау – поэт накладывает на куст Неопалимой Купины. Пророческий взор Моисея видит то, что происходит в ХХ веке. Всевышний, открываясь ему, открывает и это страшное откровение. Вернее сказать, Бог открывается в пламени предельного страдания. Здесь премудрость, ведущая уже не к ветхозаветному, а к новозаветному Благовестию, но об этом чуть позже.

Итак, знать, более того, переживать страшное страдание и не отвергнуть Бога, не похулить Его – вот о чём свидетельствуют стихи Липкина. Свидетельство это сродни свидетельству праведного Иова. Причём лирический герой Липкина – это Иов уже не стенающий, не задающий вопросов Богу: «За что?!», а Иов, смолкнувший перед глаголами Творца. Смысл страданий раскрывается. Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской) так писал о смысле страданий Иова: «<…> Господь усыновляет человека и причисляет его к Своему крестному пути правды в ветхом мире, и, страдая за рабов Своих, страдает в сынах, распространяет пределы Своего Страждущего Богочеловеческого Тела  на тела всех сынов Своих и страдания Богочеловеческой Души Своей на их души. Так рождается новый мир. Это великая тайна строительства Церкви, Нового Мира на крови Агнца и агнцев <…> И потому нет на земле высшей красоты, чем страдание правды, нет большего сияния, чем сияние безвинного страдания»[14]. Разве не об этом же говорится и в стихотворении Липкина «Иов»?

 Живу в начале гнева Твоего,
Зерно труда и сева Твоего.

Болезный агнец хлева Твоего,
Я слышу громы гнева Твоего.

Я, агнец, пил из блюдца Твоего
Вино и солнце Уца моего.

Зачем же до Завета Твоего
Лишён я капли света Твоего?

Лежу в тени чертога Твоего,
В проказе у порога Твоего.

Мой вздох предвестник хлеба моего,
Но плач исходит с неба Твоего. (С.328)

Сам поэт, конечно, далёк от того, чтобы считать себя праведным, подобным Иову, но осмысление страданий происходит в этом ключе. Страдания Иова – пророчество о страданиях Искупителя. Таким образом, мы снова выходим из Ветхого в Новый Завет, и это органично для поэтического мира Семёна Липкина. В его поэзии равно присутствуют и ветхозаветная пророческая мудрость, и новозаветная весть о Рождестве Спасителя. Поэт стоит как бы на рубеже между двумя Заветами. Семёна Липкина можно назвать «Симеоном Богоприимцем» русской поэзии. Не порывая с корнями древнего Израиля, Семён Израилевич не отвергает и Христа. И здесь именно страдания и скорби Иисуса Христа и Его Пречистой Матери являются мостом, соединяющим поэта с Ними. Страдания человека – это страдания Богочеловека и Его Матери:

Когда Казанскою была,
По озеру не уплыла,
Где сталкивался лёд с волнами,
А над Невою фронтовой
Вы оба – Ты и Мальчик твой –
Блокадный хлеб делили с нами. (С.288)

В стихотворении «Скорбь» перед нами образ Богородицы, скорбящей за весь род человеческий, но в этой всеобщности каждый не растворяется в безликой массе. Наверное, правильнее сказать, Богородица скорбит не за всех, а за каждого. Такое понимание для Липкина – акт личного опыта. Потому поэт и имеет полное право исходить из него, исходить из собственных чувств и чувств своих близких:

 Я не знаю, глядя издалече.
 Где веков туманна колея,
Так же ли благословляла свечи
В пятницу, как бабушка моя.

Так же ли дитя своё ласкала,
Как меня моя ласкала мать,
И очаг – не печку – разжигала,
Чтоб в тепле молитву прочитать.

А кому Она тогда молилась?
Не ребёнку, а Его Отцу,
Ниспославшему такую милость
Ей, пошедшей с плотником к венцу.

Так же ли, качая люльку, пела
Колыбельную в вечерний час?
Молодая – так же ли скорбела,
Как теперь Она скорбит о нас? (С.282)

Семён Липкин историю вообще воспринимает лично. Века, тысячелетия – это всё в нём, это всё его, и всё вершится здесь и сейчас:

Разве не при мне кричал Исайя,
Что повергнут в гноище завет?
Не при мне ль, ахейцев потрясая,
Сказывал стихи слепой аэд?
Мы, от люльки двигаясь к могиле,
Думаем, что движется оно,
Но, живущие и те, кто жили,
Все мы рядом. То, что есть Давно,
Что Сейчас и Завтра именуем,
Не определяет ничего.
Смерть есть то, чего мы не минуем.
Время то, что в памяти мертво.
И тому не раз я удивлялся,
Как Ничто мы делим на года;
Ангел в Апокалипсисе клялся,
Что исчезнет время навсегда. (С.208)

Такое переживание времени вряд ли можно объяснить только тем, что Липкин всю свою творческую жизнь был и переводчиком, чьё перо заставляло говорить по-русски седую древность минувших культур. Дело в другом. Два вида временного бытия явлены нам в этом стихотворении:  время истинное и время кажущегося. Кажущееся время – это то, чего нет («И тому не раз я удивлялся, / Как Ничто мы делим на года»). А вот в истинном времени века и тысячелетия явлены в едином настоящем; и слово Гомера, и пророчество Исайи, и время Страшного суда.          Австрийский искусствовед Х. Зедльмайр в книге «Искусство и истина» в главе «Проблема времени» писал: «Истинное произведение искусства принадлежит двум способам бытия во времени: историческому и надысторическому, каждое из которых заключает в себе все три временных «момента» – настоящее, будущее и прошлое»[15]. В своей концепции времени Зедльмайр опирается на теорию времени Франца фон Баадера (сам Баадер видел «в теории времени того или иного философа меру его духовной глубины»). Баадер выделяет три способа временного бытия: «истинное» время, «кажущееся» время и «ложное». Подлинное основание своей теории времени Баадер усматривал в Священном писании и в Символе веры. «Истинное» время – это вечность, вечная жизнь. «Кажущееся» время – это наше обычное, историческое время.   «Истинное время  вовсе  не отделено полностью от нашего кажущегося времени, – пишет Зедльмайр, но – и это главное в теории времени Баадера – как бы входит в него»[16]. Это опыт вневременного бытия во времени, т.е. опыт эпифании, речь о которой  шла выше. «Ложное» же время  – это «абсолютное отрицание всякого настоящего». «В ложном времени всё сущностное – в прошлом, подобно тому, как в истинном времени всё бытие – в настоящем»[17]. Существование же исключительно в прошлом – это, согласно Баадеру, проклятие, это «способ временного бытия ада»[18]. Показательно, что анализ ада в книге русского философа Е.Трубецкого, приводит к таким же выводам: «Ад оставлен за бытием. Нет реального существа, которое в нём мучится, – есть только мятущиеся призраки. Вся жизнь этих призраков – в прошедшем. <…> Но нет у этих призраков ни настоящего, ни будущего. В аду есть только бесконечное, тёмное прошедшее. <…> Ад есть в полном смысле забытый мир, т.е. мир, оставленный навсегда за пределом бытия безусловного»[19].

Возвращаясь к творчеству поэта, можно сказать, что взгляд Липкина на время, на историю находится в точке исполнения времён, апокалипсического кайроса, эсхатона.  Это взгляд sub speci aeternitatis. То, что достойно вечности, в вечности и остаётся, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, а всё просто есть. Поэт ощущает причастным себя этой вечности. Но в то же время он осознаёт, что необходимо быть достойным её.

А мир вокруг – как раз наоборот – становится всё менее приближен к вечности, к Богу. Более того, мир, несмотря на течение времени, застрял в одной точке – самой страшной точке земной истории:

Смятений в мире было много,
Ужасней всех, страшней всего —
Две ночи между смертью Бога
И воскресением Его.

И ужас в том, что в эти ночи
Никто, никто не замечал
Как становился мир жесточе
И как, ожесточась, мельчал.

Верблюжий колокольчик звякал,
Костры дымились вдалеке,
 А мёртвый Бог уже не плакал
На местном древнем языке.

Но мир по-прежнему плодился
И умножал число вещей…
Я тоже, как и вы, родился
В одну из тех ночей. (С.202)

Мир забыл о воскресении и о Воскресшем, а значит, забыл и о суде и Судии. Долг поэта напомнить об этом urbi et orbi. Семён Липкин, обращаясь к себе, говорит всем нам: «Страшись: твой главный час настанет/ Для истинного бытия,/ Но на тебя, увы, не взглянет/ Всевышний Судия»[20]. Поэт предельно взыскателен к себе. Написав сотни стихов, оценивает их так: «А между тем служил я суесловью,/ Владея немудрёным ремеслом,/ И слово не хотело стать любовью,/ Чтобы остаться, как псалом» (С.207). Здесь смирение и осознание того, что высший предел поэзии – молитва. Это то, к чему призван стремиться поэт, иначе труд его напрасен. Этого и жаждет Семён Липкин:

О, если бы строки четыре
Я в завершительные дни
Так написал, чтоб в страшном мире
Молитвой сделались они,

Чтоб их священник в нищем храме
Сказал седым и молодым,
А те устами и сердцами
Их повторяли вслед за ним… (С.248)

Итак, подводя итог, что можем мы сказать о теодицее Семёна Липкина? Его теодицея – это «теодицея» Авраама, ведущего сына Исаака на заклание (смотри стихотворения «Размышления Авраама у жертвенника», «Последняя ночь Авраама»), это «теодицея» Иова, открывшего в своём страдании Бога и через страдание «усыновлённого» Им, это «теодицея» самого Бога – искупительная жертва Сына Божия. Семён Липкин в меру своих сил, своим творчеством нёс нам Благую весть о том, что есть страдание невинных, но нет страданий напрасных. Эти страдания взвешены и найдены нелёгкими, в отличие от валтасаров, их причиняющих. Всю свою жизнь Семён Липкин молился стихами за себя и за всех нас:

Был всего лишь частицею множества,
Но вело меня к правде чутьё.
Постигая своё убожество,
Все же в духе искал бытиё.
Пожалей меня, пожалей меня.
Да войду я в царство Твоё.

 Предстоит мне участь покойника.
Сколько грешных я делатель дел.
Пожалей меня, как разбойника
В годы давние пожалел,
Пожалей меня, пожалей меня,
Да увижу эдемский предел.

У небес глаза с поволокою,
Я ж земля, и в землю вернусь.
Пожалей Палестину далёкую,
Пожалей мою бедную Русь.
Пожалей меня, пожалей меня.
Я боюсь, надеюсь, молюсь. (С. 405)

         И Бог слышал его молитвы.

 


[1] Липкин С. «Угль, пылающий огнём…»: Воспоминания о Мандельштаме. Стихи, статьи, переписка. Материалы о Семёне Липкине. М.: Рос.гос. гуманит. ун-т, 2008. С.205.

[2] Там же. С.237-239.

[3] Крючков П. Светильник // Липкин С. «Угль, пылающий огнём…»: Воспоминания о Мандельштаме. Стихи, статьи, переписка. Материалы о Семёне Липкине. М.: Рос.гос. гуманит. ун-т, 2008. С.318.

[4] Франк С. Русское мировоззрение // Франк С. Русское мировоззрение. СПб.: Республика, 1996. С.186.

[5] Липкин С. Карьера Затычкина // Липкин С. Квадрига. М.: Изд-во «Анраф», Изд-во «Книжный сад», 1997. С.292.

[6] Там же. С.290.

[7] Солженицин А. Из «Литературной коллекции» // Липкин С. «Угль, пылающий огнём…»: Воспоминания о Мандельштаме. Стихи, статьи, переписка. Материалы о Семёне Липкине. М.: Рос.гос. гуманит. ун-т, 2008. С.397-398.

[8] Чухонцев О. Похвала Семёну Липкину // Липкин С. «Угль, пылающий огнём…»: Воспоминания о Мандельштаме. Стихи, статьи, переписка. Материалы о Семёне Липкине. М.: Рос.гос. гуманит. ун-т, 2008. С.410-411.

[9] Липкин С. Карьера Затычкина // Липкин С. Квадрига. М.: Изд-во «Аграф», Изд-во «Книжный сад», 1997. С.290.

[10] Киприан (Керн), архимандрит. Антропология св. Григория            Паламы. М.: Изд-во «Паломник»,1996. С.380.

[11] Стихотворения Семёна Липкина цитируются по: Липкин С.Семь десятилетий. М.: Возвращение, 2000. – 592с. В скобках указывается страница в данном издании.

[12] Аверинцев С. Ответственное Свидетельство // Липкин С. «Угль, пылающий огнём…»: Воспоминания о Мандельштаме. Стихи, статьи, переписка. Материалы о Семёне Липкине. М.: Рос.гос. гуманит. ун-т, 2008. С.288.

[13] Христианство. Энциклопедический словарь: в 3-х т. М., 1999, Т. 3. С. 17

[14] Архиепископ Сан-францисский Иоанн (Шаховской). Тайна Иова. О страдании // Архиепископ Сан-францисский Иоанн (Шаховской). Избранное. В 2-х т. Нижний Новгород, 2000.  Т. 2, С. 269.

[15] Зедльмайр, Х. Искусство и истина. — СПб., 2000. С.233.

[16] Там же. С.245.

[17] Там же. С.246.

[18] Там же. С.247.

[19] Трубецкой Е. Смысл жизни. — М., 1995. С.129.

[20] Липкин С. Воля.  М., 2003. С.438