Признаюсь: в своё время Марселя Пруста я не прочитал. Когда можно было ещё потерять на него время, я был остановлен головоломным синтаксисом. Позже приходилось скрывать своё невежество, да и времени уже не было. В последнее время, когда времени ещё меньше, чем тогда, когда его уже не было, стыдливость исчезла, тем более что Пруст сегодня и в просвещённых кругах известен как помощник Владимира Познера.

Конечно, мы, как говорится, вправе утверждать, что есть только одно время, — утверждать на том шатком основании, что, посмотрев на часы, мы убеждаемся, что прошло всего только четверть часа, а нам показалось, что минул целый день. Эта прописная истина подтвердилась вчерашним вечером, когда мне впервые за двадцать лет пришлось второй раз открыть Марселя Пруста.

Повод дала Мария Алексеевна Дмитровская, занятая подготовкой очередного доклада о подтекстах романа Николая Кононова «Фланёр». Кононов отсылает читателей едва ли не ко всей мировой литературе, но некоторых писателей он как будто специально называет по имени, чтобы указать растерянному путнику направление поисков света. Так случилось и с Прустом — писатель отослал читателя к французскому автору, и исследовательница взялась перебрать по косточкам героев эпопеи, чтобы вскрыть все возможные аллюзии и реминисценции.

Однако текст Пруста в переводе Николая Михайловича Любимова здорово озадачил бы и менее подкованного читателя. Подходящая сцена нашлась в третьей главе второй части прустовских «Содома и Гоморры»: «Мне не хотелось уезжать так рано; слепящий, раскалённый воздух будил мечты о прохладе и неге. Он вливался в расположенные по-разному комнаты, в мамину и в мою, с неодинаковой температурой, вроде ванных. Мамина туалетная, сверкающей белизны, в мавританском стиле, разузоренная солнечными зайчиками, была словно погружена на дно колодца – такой она казалась из-за четырёх оштукатуренных стен смежной комнаты, а вверху, в пустом четырёхугольнике, видно было небо, по которому накатывались одна на другую мягкие волны, и оно напоминало (оттого, что при виде его возникало такое желание), если стоять на террасе (или смотреть на отражение неба в зеркале, прибитом у окна), бассейн, наполненный для мытья голубою водою».

Каково? Уверен, что среднестатистический читатель, утомлённый под сенью девушек в цвету, спокойно пропускал это описание. Иное дело — Мария Алексеевна! С педантичностью сотрудника БТИ она попыталась вообразить себе, как выглядит туалетная мамаши рассказчика: солнечные зайчики, оштукатуренные стены, пустой четырёхугольник, стеклянный потолок, терраса, прибитое зеркало. Картинка рассыпáлась довольно быстро, оглушая читателя звоном битого стекла. Вопросов у вдумчивого исследователя возникала масса. Кто вроде ванных — воздух или температура? В чём отражаются зайчики? Что за смежная комната у маминой туалетной? Куда прибили зеркало в колодце? Где выход из колодца на террасу? Что тут за бред вообще написан?

В поисках утраченного смысла мы обратились к оригинальному тексту Марселя Пруста. «J’eusse mieux aimé ne pas sortir si tôt; l’air lumineux et brûlant éveillait des idées d’indolence et de rafraîchissement. Il remplissait nos chambres, à ma mère et à moi, selon leur exposition, à des températures inégales, comme des chambres de balnéation. Le cabinet de toilette de maman, festonné par le soleil, d’une blancheur éclatante et mauresque, avait l’air plongé au fond d’un puits, à cause des quatre murs en plâtras sur lesquels il donnait, tandis que tout en haut, dans le carré laissé vide, le ciel, dont on voyait glisser, les uns par-dessus les autres, les flots moelleux et superposés, semblait (à cause du désir qu’on avait), situé sur une terrasse ou, vu à l’envers dans quelque glace accrochée à la fenêtre, une piscine pleine d’une eau bleue, réservée aux ablutions» (http://www.gutenberg.org/files/15075/15075-h/15075-h.htm).

Кое-что прояснилось. Ванные сравниваются с комнатами рассказчика и мамаши. Никаких солнечных зайчиков не было — была разузоренность солнцем, которую можно понимать по-разному. Пруст обыгрывал два значения слова air, и эта игра была утрачена в переводе: сначала говорится об air как воздухе, наполнявшем комнаты; в следующем предложении комната avait l’air (имела вид) помещения, погружённого на дно колодца. Имела и вид, и воздух. Не было в оригинале никакой смежной комнаты — её отчаявшийся переводчик придумал, вероятно, теряясь в попытках вообразить всю эту топографию.

Если зайчиков и смежную комнату можно смело выбросить, представляя себе четыре оштукатуренные стены маминой туалетной, то последний образ оставался невнятным. Отражение неба в зеркале — обычное дело в среде интеллигентных людей, но кто и зачем устроился на террасе, понять в этом контексте сложновато. Комната имела вид колодца, в котором небо напоминало бассейн. Как терраса, так и зеркало были, кажется, нереальными — писатель использовал дважды пассивное причастие мужского рода, отсылая нас, надо полагать, к небу — небо, будучи расположено на террасе или увидено в отражении зеркала, прибитого к окну (у окна?), напоминало ему бассейн. Однако и расположение на террасе, и увиденность в зеркале относятся, похоже, к небу, а не к рассказчику, стоящему на террасе и смотрящему в зеркале. В оригинале присутствует не смотрящий субъект, а увиденный (vu) объект, и он же во всей неподвластной русскому уму хитростью расположен на террасе.

Тогда мы открыли английский перевод романа Пруста, выполненный Чарльзом Кеннетом Скоттом Монкриффом (http://www.feedbooks.com/book/1450/ ): «I should have preferred not to start so soon; the luminous and burning air provoked thoughts of indolence and cool retreats. It filled my mother’s room and mine, according to their exposure, at varying temperatures, like rooms in a Turkish bath. Mamma’s dressing-room, festooned by the sun with a dazzling, Moorish whiteness, appeared to be sunk at the bottom of a well, because of the four plastered walls on which it looked out, while far above, in the empty space, the sky, whose fleecy white waves one saw slip past, one behind another, seemed (because of the longing that one felt), whether built upon a terrace or seen reversed in a mirror hung above the window, a tank filled with blue water, reserved for bathers».

Ни зайчиков, ни смежной комнаты Монкрифф не усмотрел. Банальная прустовская «украшенность солнцем», которая Любимову представилась как «разузоренность солнечными зайчиками», в английском переводе превратилась в festooned by the sun with a dazzling — «украшенная солнцем с ослепительным блеском». Конечно, слово festoon (франц. festonner) привносило смысл гирлянды, что, возможно, вполне уместно было передать образом зайчиков, если бы было понятно, как расположены в туалетной комнате стёкла. Зато в обоих переводах нарушается парадоксальная прустовская последовательность образов: если в оригинале помещение «украшено солнцем, сверкающей и мавританской белизны», а в русском переводе — «в мавританском стиле, сверкающей белизны, разузоренная солнечными зайчиками», то англоязычный читатель получает другой ряд: «украшено солнцем с ослепительным блеском, мавританской белизны». Блеск может быть и у солнца, и у комнаты, разумеется, но мавританский стиль — это всё же перебор. Хотя мавританская белизна тоже не очень помогла бы русскому читателю.

Вместо зайчиков и смежной комнаты Монкрифф решил развить образ ванных, похожих на две комнаты: вместо ванных у него появились комнаты в турецкой бане (rooms in a Turkish bath). Нечего сказать, достойная замена любимовским зайцам. Но что же с небом, похожим на бассейн? Монкрифф сообщает, что это было небо, whether built upon a terrace or seen reversed in a mirror hung above the window. Тут мастеру перевода удалось, конечно, со всем мавританским блеском передать туманность прустовской мысли. Пассивные причастия сохранилось, но было избрано причастие от глагола build — вместо situated, аналогичного французскому situé (в отличие от пар festonné — festooned, en plâtras — plastered). Здесь рассказчик как будто делает террасу опорой то ли для себя, то ли для неба, хотя в обоих случаях параллель между пристроенностью на террасе и отражением в зеркале напоминает хрестоматийную аналогию между вороном и письменным столом. Зачем при этом мистер Монкрифф прибил зеркало над окном и в чьей туалетной комнате он видел такие зеркала, отражающие в подобной конфигурации небо, останется, вероятно, загадкой навсегда.

Впрочем, из оригинала и особенно из английского перевода следует всё же, что субъект расположения на террасе и отражения в зеркале — это не живой человек, а небо, ибо живого человека мистер Монкрифф не обрёк бы на описание через пассивное причастие от глагола to build. Надо констатировать, что Любимов некорректно передал картину, введя дополнительно стоящего на террасе субъекта: «…оно напоминало… если стоять на террасе (или смотреть на отражение неба в зеркале, прибитом у окна), бассейн». На террасу опиралось небо, оно же безмолвно отражалось в зеркале, особо не нуждаясь в наблюдателях.

Мы потеряли довольно много времени, разбираясь с солнечными зайчиками в турецкой бане, помогающими небу предстать перед изумлённым читателем во всём великолепии отражённого в прибитом к окну зеркале бассейна. Мне не всё удалось разглядеть во тьме смыслов прустовских Содома и Гоморры. Уверен, впрочем, что Мария Алексеевна в своём докладе 1 ноября сможет нарисовать непротиворечивый план туалетной комнаты мамаши рассказчика и прольёт немного ослепительного света на подтексты «Фланёра». Чтение Марселя Пруста убеждает в том, что есть только одно время: посмотрев на часы, мы убеждаемся, что прошёл целый день, а нам показалось, что минуло всего только четверть часа. Поиски утраченного времени — это нередко поиски утраченного усилиями переводчиков смысла. Хочешь или нет, но встань на террасу, глянь в зеркало — и мавританская белизна бумаги в туалетной комнате придаст неожиданный смысл тексту бессмертного романа.