Пока это интервью готовилось к публикации, события, сопутствующие ему, возможно, подзабылись. Но попробуем их восстановить в памяти.

На Балтийской косе с заходом солнца 10 августа начались торжества, посвящённые 200-летнему юбилею великого немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813–1883). По этому случаю у ангара мёртвого аэродрома люфтваффе, подсвеченного софитами, собралась немалая масса народа, преимущественно молодого возраста. О мероприятии большинство узнало из анонса в фейсбуке.

Едва темнота сгустилась, из чёрных динамиков раздались первые звуки величественной и печальной музыки. Звучала увертюра к опере юбиляра «Летучий голландец», идея которой, как свидетельствуют биографы, возникла у Вагнера как раз в Пиллау. Одновременно на условную сцену из ниоткуда стали выходить изящные барышни в белых платьях и юноши в тёмных фраках. Их вольная хореография воссоздавала не столько оперный сюжет, сколько ту эпоху, которая очевидно интересна и человеку XXI века. Вскоре это импровизированное действо захватило и публику, раскинувшись вплоть до берега ночного канала, откуда на зов прожектора выплыло вдруг настоящее судёнышко под парусом. Оно и доставило на праздник главных героев «Летучего голландца», Голландца и Сенту, как бы даровав им новую жизнь и счастье после трагической гибели в оперном финале. Классическая часть вечера закончилась общим хороводом, в котором уже было не отличить персонажей Вагнера и наших современников.

А потом, ещё не смолкли восторженные аплодисменты, началась сногсшибательная дискотека в исполнении Данилы Акимова из Калининградского филиала ГЦСИ. И тут уже вагнеровские герои отрывались наравне с сегодняшней молодёжью. Праздничные гуляния продолжались едва ли не до утра, которое самые стойкие романтики встретили на морском берегу.

Наутро, 11 августа я встретился с организатором этого праздника, доцентом Смольного института свободных наук и искусств (Санкт-Петербург) Иваном Чечотом.

О «Летучем голландце»

— Иван Дмитриевич, так, пожалуй, никогда не чествовали ни Вагнера, ни кого другого из великих. Как бы вы определили жанр того, что происходило этой ночью?

— Для нас, инициаторов и участников, это была художественная акция. Это мы сами, прежде всего, здесь праздновали в такой форме 200-летие со дня рождения Рихарда Вагнера. А форма – слагалась спонтанно, в попытке воспроизвести некоторые мотивы «Летучего голландца». И в то же время как-то продумать пребывание здесь, на косе, в течение вечера, ночи и утра. Это была акция также в том смысле, что она нам физически и психически довольно тяжело далась: мы должны были доехать сюда из Черняховска, погода была плохая, наши средства общественного транспорта всем известны… Но всё-таки мы доехали – и вот провели здесь эту ночь. Я, конечно, не первый раз на косе и уже хорошо её знаю, но ночевал я на косе сегодня в первый раз. И в первый раз я видел рассвет на косе. И вот сейчас мы сидим: прекрасное нежное утро! Это для меня новый опыт, положительный опыт. И я дарю его этому юбилею великого композитора.

— «Инициаторы и участники» – это кто?

— Это Черняховская летняя гуманитарная школа. Лет семь назад я стал проводить в первые десять дней августа такой сбор в замке Инстербург, где, как известно, работают замечательные энтузиасты культурной и социальной работы. Обычно школа имеет тему. Я приглашаю разных людей – это могут быть совсем начинающие студенты, бывшие студенты, да кто угодно. В этом году набралось (состав школы в течение десяти дней немного меняется) от 14 до 22 человек. Вот вчера было восемнадцать человек. Школа этого года была посвящена теме школ – и школьным изданиям, и педагогическим идеям. Школа как образовательное учреждение и школа как проблема: какие бывают типы школ, какие периоды прошла школа в истории. В течение этих десяти дней я прочитал краткий курс «Избранные страницы из истории педагогики», 10 дней – 10 лекций, каждая в 10 утра, либо в замке Инстербург, либо в каком-нибудь школьном здании. Мы выезжали, осматривали школу, анализировали её облик, потом садились в класс, где была очередная лекция. Все участники школы обычно готовят какой-то доклад – он может быть в форме лекции, а может быть в форме творческой презентации, можно показать какой-нибудь фильм, можно познакомить присутствующих с какой-то музыкой, показать свои работы в жанре фотографии или инсталляции… Главное, чтобы это было привязано к теме школы.

— Кто участники этой школы? Калининградцы среди них есть?

— Прежде всего, это петербуржцы, хотя в этом году были и москвичи. Это люди, которых я знаю. Но вообще в школе может принять участие любой. Калининградцы бывают так и так. Это, во-первых, люди из замка Инстербург и те, кто вокруг них группируется. Это также те, кто меня знает, а меня в Калининграде уже довольно многие знают. Приезжают, но чаще – просто послушать, принять участие в наших прогулках. Во второй половине дня мы обычно гуляем, и не только по Инстербургу. Берём автобус, едем по городу или по области… И обычно во всех школах, независимо от темы, есть театральный элемент: мы что-нибудь ставим. В этом году мы ставили сказку, написанную одним нашим участником. И то, что было вчера, тоже включало в себя элемент театральности. Правда, так получается, что наш театр почти лишён репетиций, и в каком-то смысле это даже хорошо, потому что главная идея – артистическое и вместе с тем совершенно естественное поведение. Почти ничего из того, что вы вчера видели, не было спланировано. Мы не договаривались с кораблём «Серафим», который привёз «Летучего голландца». Точнее, все переговоры с разными лодками оканчивались неудачей, погода была плохая, и я уже подумал: ну ладно, обойдёмся. И тут смотрю: корабль стоит, да ещё какой интересный! Подошёл, сначала мужики сурово реагировали – «Мы никого не катаем, — говорят, — за деньги – тем более никого. Вон у нас какой корабль, мы его своими руками построили…» Но затем я произнёс, может быть, магическую фразу: «Кино будем снимать». (Моя дочь действительно снимала это всё на видео.) И кто-то ещё сказал: «Летучий голландец». Мужики знают: Вагнер, тоже слышали – они же балтийцы! И вот тут они говорят: да, бесплатно, всё, что угодно, и у нас пушка есть, и даже выстрелим. И так и было… Или, предположим, – помните? – под музыку хоров Вагнера девушки сидят за прялками и поют. Наши девушки изящно так танцевали. Я не сказал им ни одного слова. В общем, они уже подошли к тому состоянию, когда становится понятным, что играть, в хорошем смысле слова, надо с самого начала, – ну, если мы взялись такую художественную акцию ставить. И получилось, кажется, удачно.

— Публике, насколько я видел, понравилось – и первое, вагнеровское, отделение, и дискотека. А сами вы воспринимаете вчерашнюю акцию как единое целое?

— Всегда есть, конечно, внутри такой червячок, который заставляет себя критиковать. И я спрашиваю себя: может, это была просто дискотека? Я там с одной женщиной очень милой поспорил – про Вагнера и про то, что происходит. Она почему-то подошла и что-то стала говорить о любви (ну, это свойственно женщинам, и это прекрасно). А я сказал: вот, в музыке Вагнера есть любовь. А она сказала: в этой музыке нет ничего, кроме зла. Я очень обиделся. Потому что я действительно считаю, что этот композитор вообще-то – композитор свободы. А те мрачные моменты, которые есть в его музыке, – это печаль по утрачиваемой свободе, печаль, вызванная крушением идеала. Всё-таки Вагнер – человек 1848 года, он стоял в Дрездене на баррикадах и готов был пожертвовать своей жизнью ради свободы. И разозлившись, я ей говорю: нет, всё-таки там любовь, и не мешайте мне. Я собирался сделать из верёвки большой такой круг. А она стоит надо мной и говорит: никто не встанет в твой круг, никому он не нужен, мы вообще здесь дискач устраиваем каждую субботу. Я говорю: сейчас все встанут. И потом действительно все встали в круг, и она тоже встала, и мы с ней, в общем, хорошо распрощались… Ну вот. Просто развлекуха или не просто развлекуха? Однозначно на этот вопрос я ответить не могу: у меня всё-таки совесть есть. Но это праздник! И для наших участников, например, было неожиданностью, что Вагнер перемежался с современной диско-музыкой. Но я договорился с Данилой Акимовым, что так будет. Мне представлялось, что есть в этом естественность, потому что люди собрались не только благоговеть, но они хотят ещё и отдохнуть, подурачиться, попрыгать, и ничего страшного в этом нет. И говорю о том, что вагнеровская музыка – такая универсальная, её можно с чем угодно смешать и ничем невозможно испортить. В памяти потом она всё равно побеждает. Вот, думаю, сейчас у многих в голове настырно звучат некоторые вагнеровские мелодии, даже говоришь себе: хватит, нет сил! – а они всё равно воспроизводятся. А мелодии лёгкой музыки, которые мы слышали, были и исчезли, и их нет… Так вот, для некоторых это было неожиданностью, потому что я никому не говорил, собственно, как всё будет. Но ребята с этим хорошо справились. Некоторые побаивались переключения от священных моментов, от которых трепет пробирает, к такому мощному дионисийскому празднику, в том числе празднику плоти, почему бы и нет? И, в общем, я чувствую удовлетворение.

— А почему выбор ваш пал именно на Балтийск и на «Летучий голландец»?

— Потому что сочинение «Летучего голландца» просто-напросто связано с Балтийском. Здесь Рихард Вагнер был застигнут бурей (он должен был отправиться в Лондон и Париж), ждал корабля, провёл несколько дней в Пиллау, познакомился с морской культурой. И здесь ему пришла в голову мелодия увертюры. Вероятно, какую-то её часть он написал, сидя в гостинице в Пиллау. Это общеизвестный факт, он подробно описан. Вообще, Балтийск ведь в высшей степени романтическое место, потому что здесь два моря: одно внутреннее – залив, другое – собственно Балтика. Есть здесь как бы и река – это пролив. Есть какие-то тихие бухты, заводи. В общем, все виды водной стихии здесь представлены. Очень романтическое место – между мирами, между стихиями и внутри них. И очень чувствуется, что стихия мощнее, чем все эти дамбы, маяки, флот и флотоводцы. То есть она здесь торжествует. И романтический тип личности тянется к такой природе, к этому простору, где одиночество можно почувствовать. А наш праздник получился двойственным: «Летучий голландец» – это крик одинокой души, это гнев на судьбу, это надежда на то, что найдётся человек, с которым можно быть вместе, и крушение этой надежды показано. А в то же время – много народу, все друзья, обнимаются, любят друг друга, вместе гуляют… Мне кажется, это хорошо, чтобы мы помнили, с одной стороны, о радикальном индивидуализме каждого человеческого существования, а с другой стороны – о том, что, по крайней мере, на мгновение, оно может быть преодолено. И преодолено – с помощью этой природы, почему мы и здесь. Кроме того, когда я впервые увидел этот аэродром (это было давно, и он был в гораздо лучшем состоянии), я сразу был потрясён театральностью архитектурной композиции. Посмотрите: бухта, по дуге расположены здания, в центре площадь, с башней, с часами, огромные рощи, открытый вид на далёкий тот берег. Ничего более картинного я не могу себе представить. И сразу подумал: вот место для постановки «Летучего голландца»! Очень жалко, что аэродром всё больше и больше уходит в природу, в эти удивительные, красивые руины, которые – ну как мы их используем? Мы их фотографируем, да? Мы гуляем. Они придают ландшафту какую-то трагическую значительность. Но никак больше, по-видимому, мы их не используем и не сможем использовать, потому что они рушатся на глазах. Это очень жалко. Но я совсем недавно сформулировал: Калининградскую область лучше воспринимать только эстетически. И эстетически она – потрясающая! Потрясают её пустоши, её руины – её развал, бесформенность, бесконечная красота. Только начинаешь смотреть на это с какой-то социальной, критической, прагматической точки зрения – ничего, кроме тяжёлого настроения, обычно не возникает: это не получается и это не получается, а если что-то и получается, то в каком-то маленьком, совсем узком кругу. А вот чтобы ландшафт спасти – увы… Судя по всему, аэродрому суждено уйти в природу, и слава богу, что мы пока ещё видим его огромные кости. На меня они всякий раз производят сильное впечатление.

О «Сердце города»

— Вы знакомы с идеей так называемого «Сердца города»?

— Я слышал об этом. С Королевской горой, я считаю, нужно что-то делать. Разговор об этом идёт ведь очень давно, он возник вместе с перестройкой. Сначала Дом советов, если помните, в основном ругали, потом возникли группы, которые стали его идеализировать как произведение современного искусства и архитектуры высокого качества…

— Но это не так?

— Нет, это, в общем… так, хотя это не настолько уж сильное произведение искусства, чтобы вокруг него стоило что-то наращивать. Да, а потом появилась эта идея с замком, и она меня тоже увлекает по-своему. Мне, конечно, не хочется увидеть замок, весь изнутри бетонный и только покрытый польской черепицей второго сорта, наполненный… ну, чем он может быть наполнен? – Тем, что есть сегодня в нашей культуре. А мы ж знаем, что есть, в основном, в нашей культуре, – культурный супермаркет. Но вот эта пустота перед Домом советов мне тоже уже надоела, и то, что он стоит – ни то, ни сё – и болтается, как в проруби, в нашем сознании, – тоже всё-таки надоело. Надо наконец действовать, и надо, я думаю, довериться какому-нибудь архитектору. Мы с участниками школы, многие из которых не равнодушны к архитектуре, обсуждали это. И подумали, что, возможно и вместо Дома советов, и вместо замка нужно построить какое-то большое здание, в котором была бы некая значительность, динамика форм. Оно не должно в точности повторять замок, но в нём должна быть массивность – в общем, твердыня! (Не думаю, что это должна быть твердыня православия или твердыня России или путинской России тем более.) Это должна быть архитектурная форма, выражающая трагический характер города, его судьбы. Кто это может сделать? Один молодой человек сказал: может быть, Либескинд (знаменитый архитектор, автор Еврейского музея в Берлине)? Ведь основная тема его творчества – осколки, трагедия, и ему удаётся монументальная форма. Я только сказал бы, что это здание не должно быть из стекла, оно не должно блестеть. Оно не должно быть похоже на альпийские вершины, и не должно оно быть из камня, – может быть, из красного кирпича, из клинкера. Но как его сделать? – на этот вопрос я не могу ответить. Нужен художник, у которого есть интуиция формы.

— А вы думаете, что это возможно – в современной России? То есть, насколько вообще воплотим у нас сегодня пафос покаянной трагедии?

— Почему покаянной, кто должен каяться? Мы, что ли, – за то, что утратили последние остатки Калининграда? Да нет, не в том смысле, что кто-то должен каяться за какие-то преступления, а в том смысле, что Кёнигсберг-Калининград – место диких тектонических сдвигов в истории. Если осознать, что такое Кант, с которым тут так носятся – на уровне бытовой культуры и не только, – то ведь это некий разлом, это по сей день зияющая рана в мышлении. Это было скандалом, и в какой-то степени это остаётся скандалом. Можно и другие вещи назвать… В общем – как выразить значительность места? Только одним способом: поставить подлинно художественное архитектурное сооружение. (Легко говорить в нашу эпоху, когда вообще-то архитектура находится в упадке.)

— То есть, по-вашему, это должен быть приглашённый архитектор, не российский?

— Если это будет российский архитектор, это можно будет только приветствовать. Но скорее нужно посмотреть на вещи широко: прежде всего, это должно быть художественное произведение. Кто его создаст – американский, европейский или московский архитектор, – второстепенно. Вы спрашиваете, возможно ли это? Ну, реалистическая часть моего сознания сразу отвечает: нет, невозможно, ничего этого не будет, дискуссия будет продолжаться ещё лет… двадцать.

— А потом?

— А потом мы все умрём, и уже ничего не узнаем… Видимо, жизнь идёт какими-то совсем своими путями. Мы пытаемся на неё влиять, но не всегда успешно. Вот жизнь сейчас сложила Площадь Победы… и я уже даже перестроился, и сегодня мне эта площадь интересна. Она – портрет нашей эпохи, она возникла спонтанно, это и есть художественная воля наших дней. В смысле, воплощение той художественной воли, которая дана всем и каждому. Вообще говоря, 95 процентам людей всё это нравится, они говорят: великолепно! нарядно! торжественно! блестит! сияет! огни! фонтаны! Но мы хотим на Королевской горе создать не то, что повсюду, как грибы, растёт. Я вижу только один выход: доверие к личности художника. Выбрать его и сказать: сделай, поскольку мы сами не знаем. Действительно, ведь обычно заказчик может сказать: я хочу здание такого-то функционального назначения, или он может сказать: я хочу величественное здание, или: я хочу здание в формах такой-то традиции, или – ультрасовременное здание. Но большего он сформулировать не может, он не может взять карандаш и нарисовать, что ему нужно. (Такие заказчики, конечно, встречались в старые времена – это были папы, короли или, скажем, Пётр Первый, который мог замыслить Петергоф.) Но сейчас другие люди, у них куража не хватает, особенно у начальства, – замыслить. Поэтому остаётся – конкурс, и чем шире он будет, тем лучше. Но без участия государства, я думаю, это не построить, потому что проект большой и ответственный. И мне кажется, это должен быть федеральный проект. Думаю, нужно упирать на то, что Калининград – это город неплохого университета, который наследует одному из великих университетов Европы, что здесь есть думающие люди и что в Калининград хотят ехать интеллектуалы. Город всем интересен, – и Кёнигсберг, и Калининград. Он производит очень интересное впечатление, более интересное, чем соседние польские города или благополучная Литва. Так что на Королевской горе может быть некий центр, конгресс-центр, огромный информационный центр, но – федерального масштаба. Резиденция какого-то фонда, который занимается организацией событий культуры и науки в Балтийском пространстве. Что-то амбициозное! Некое калининградское «Сколково», с долгосрочной и финансируемой программой. Акцент может быть политологическим, историческим, вряд ли – естественнонаучным. Некий такой пучок – там может быть и театр, и кинотеатр, и музей, и библиотека, и учебные заведения частично, и зал универсального назначения. Вот так мне это видится.

— А что-то подобное в России в последнее время уже строили?

— Нет, не строили. Конечно, нет. Вы знаете историю с Мариинским театром – она закончилась, в общем и целом, с очень средним результатом, и в архитектурном, и, что самое досадное, в акустическом плане. Мы получаем либо нечто «как у всех», как там, за границей, – а этого в общем-то нам мало, мы же хотим чего-то большего, правда? Либо вообще какую-то халтуру. Либо что-то местечковое. Главное, чтобы это не было местечковым, чтобы тут трое-четверо, кто разделил архитектурный рынок, что-нибудь такое придумали – в своём понимании, что есть Кёнигсберг-Калининград, – и возвели бы какой-то вариант замка Нессельбек. Но это ведь ирония, пародия. До чего наша жизнь невыносима – мы всё превращаем в пародию! А мне хотелось бы не иронического, не пародийного, не вертлявого, – а чего-то величественного!

 Беседовал Сергей Михайлов