Илл.: «Парк культуры». Дмитрий Иконников. 2006 г.
ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ:ПИСЬМА О НАЦИОНАЛИЗМЕ I -IV
ДАЛЕЕ: ПИСЬМА О НАЦИОНАЛИЗМЕ VII — VIII
ПИСЬМА О НАЦИОНАЛИЗМЕ XI — XII
ПИСЬМА О НАЦИОНАЛИЗМЕ XIII — XIV
Письмо пятнадцатое.
Дорогой Андрей Александрович!
Позвольте мне в этот раз затронуть тему воображаемого. Совершенно удивительным, сказочным образом со времени прошлого письма из воображаемого реальным для меня стал замечательный город Хабаровск. Стал таковым, благодаря радушию и гостеприимству Вашей семьи. Должен сознаться, что реальный Хабаровск оказался сильно другим, чем тот Хабаровск, который я себе представлял. В том, в воображаемом, во многом созданном специальными усилиями в рамках конструирования нации, “на границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят”. Реальный город встречает цветущими парками, площадями, стадионами, спокойной широтой Амура, шумом улиц. Воображаемое (мной) устарело, перестало быть релевантным — если вообще когда-то было. Да, возможно, оно было “прорыто” как знаменитый тоннель под Амуром на важный и ответственный случай войны. Но для мирного времени (которое, хочется верить, утвердилось прочно) куда функциональнее мост реальных связей. И они есть, их не нужно выдумывать. Например, дед моей жены Юли, узнав про моё удивительное путешествие к Вам, рассказал, что в 1945 году бронепоезд, на котором он служил, охранял от авианалётов … тот самый тоннель неподалёку от Вашего дома. Маленькое свидетельство того, что реальная ткань, в которую вплетены нити наших жизней, несравненно богаче, плотнее любого воображаемого. Конечно, её можно украшать узорами, но не узоры первичны, и не они сообщают ей прочность. Более того, любой портной знает, что ткань, многократно пробитая иглой, в прочности именно что теряет.
В споре о первенстве реального либо воображаемого есть и более серьёзные аргументы, чем частные метафоры и аналогии. Признавая тесное родство и сходную потенциальную продуктивность этого спора с дискуссиями остроконечников и тупоконечников, сторонников онтологического приоритета яйца над курицей либо курицы над яйцом и т.д., я всё же рискну занять в нём определённую позицию, а именно номиналистскую. В центре всякого рассуждения, всякой мысли, в том числе мысли о национальном, находится человек. Более подходящей меры всех вещей в нашем распоряжении нет. Даже взыскуя каких-то более высоких оснований, чем слишком часто слишком жалкое человеческое, мы обречены искать и воспроизводить их в нас самих. Собственно именно это последнее обстоятельство в моём понимании и склоняет чашу весов в пользу методологического индивидуализма — против методологического и тем более прямолинейного коллективизма. Точкой отсчёта является реальный человек, уникальный, данный в чувствах, имеющий имя, могущий получить остенсивное определение, выступить значением связанной переменной — а также возвышающийся над наличным бытием, открытый большему, стоящий перед головокружительным фактом собственного существования, мыслящий, воображающий. Другое методологическое основание для выбора индивидуализма: количество индивидов конечно. В этом отношении нация как множество граждан не отличается от множества жителей пятиэтажки. В то же время количество воображаемых множеств, которые можно составить из этих реальных элементов, потенциально бесконечно. Ещё одно основание: методологический индивидуализм иногда позволяет выпутаться из хитросплетений и коллизий абстрактного, о которых Вы так ясно написали в прошлом письме. Спустившись с небес “больших интересов” к интересам конкретных людей, мы можем обнаружить, что желаем примерно одного, и что наши интересы вовсе не обязательно являются взаимоисключающими и проблематичными. Как поёт певец Стинг, “the Russians love their children too”.
В одном из прошлых писем Вы написали, что воображение и воображаемое необходимы, чтобы чувствовать принадлежность к необозримому в реальности сообществу. Лодку этого рассуждения, как мне кажется, можно попытаться раскачать сразу в обе стороны. С одной стороны, можно свести к воображаемому вообще всё и оказаться в скептическом тупике. Ведь и множество жителей пятиэтажки тоже не является реальным, поскольку мы знакомы – точнее, мы знаем – лишь некоторых соседей. И о членах нашей семьи у нас есть далеко не полное и не во всём точное представление (если бы мы знали, что они иногда думают о нас! если бы мы знали историю их поисковых запросов!). Наконец, даже наша собственная личность может рассматриваться как лишь «воображаемое сообщество» ощущений, желаний, страстей, эмоций и идей (Дэвид Юм, великий и ужасный). Встав на путь приоритета воображаемого и упорствуя в движении по нему, мы рискуем, что и наши построения, и мы сами растворимся в воздухе. Принцип приоритета индивида может придать конструкции какую-то относительную плотность, привязать её к земле.
С другой стороны, можно сказать, что моё воображение слишком слабо, чтобы представить такую абстракцию, которая репрезентировала бы всех жителей страны. Что, возможно, её и нельзя последовательно вообразить, как нельзя вообразить абстрактную идею «человека вообще», «треугольника вообще». Что моя эмпатия не настолько развита, чтобы почувствовать с ними какую-то особенную эмоциональную связь при помощи воображаемого. Конституционный патриот добавил бы, что именно поэтому нам приходится довольствоваться конкретными конституцией и государственной символикой как основаниями нашей общности. И что конституции для этого достаточно, если она соблюдается.
Воображаемое мыслится теоретиками национализма как основание для единения. Хорошо, но его же можно мыслить как пространство борьбы за эмансипацию, автономизацию, в котором выдвигается критика сложившихся сообществ и формируются новые, вступающие с ними в конкуренцию. Сегодня это начинает происходить поверх и помимо национального в той мере, в какой наша жизнь глобализируется и виртуализируется. Рискну предположить, что процесс виртуализации сопоставим по масштабам с модерным процессом имманентизации (возможно, это его «новая волна»): тогда трансцендентное было «втянуто» в реальное и растворено в нём, сейчас реальное «втягивается» в виртуальное. Мы стремительно расселяемся по виртуальному, то есть воображаемому, миру (всё более изолированным мирам?). В виртуальном мире круги наших привязанностей имеют иную физику, чем в реальном, где они (были – уже можно писать так) опосредованы территорией, или “кровью и почвой”. Даже я застал время, когда улица, район служили основанием для (само)идентификации и для серьёзной раздачи тумаков. Сейчас тумаки раздаются и сообщества формируются по другим поводам в каких-нибудь чатах и имиджбордах, в тредах в «Фейсбуке» и т.п. Круг нашего повседневного общения перемещается из реальной жизни в френдленту, мессенджеры, видеочаты, растекается по географическому миру. Мы можем хоть каждый день проводить онлайн- молитвенные бдения или вебинары по проблемам национализма, и территориальная случайность уже не будет определяющей их состав силой. Андерсон пишет о ведущей роли книгопечатания на народных языках в деле становления национальных сообществ. Сегодня интернет содействует становлению сообществ иного рода и по иным законам. Почему национальные сообщества должны сохранять в этих условиях своё исключительное положение вместилища политического? Не окажется ли их случайность слабостью перед лицом тех сообществ, что были выбраны свободно и тоже стремятся быть политическими, а возможно и суверенными? Каковы их конкурентные преимущества в растущем предложении?
Моё послание уже вышло длинным, а я только подступился к важным аргументам Вашего прошлого письма. Приходится отложить на будущее тему места нации в иерархии благ — является ли она ценностью “в себе” или ценностью инструментальной, и что из этого может следовать.
Кнопку “отправить” буду нажимать с радостной мыслью о том, что путешествовать моему письму придётся недалеко. Точнее, путь его будет длинным, пройдёт через космос, но пункт назначения лежит в Калининграде, в нескольких кварталах отсюда. Для города Ваш приезд большое событие! Кстати, Ваш район раньше назывался “Куба” и состоял в непримиримой вражде с моим тогдашним районом, который назывался “База”. У каждого были свои короли и свои армии, пароли и боевые кличи, но сегодня всё это может вызвать только смех повзрослевших бывших участников.
____________________
Письмо шестнадцатое.
Дорогой Вадим Александрович!
Прежде всего позвольте мне поблагодарить Вас за столь теплое послание! До сих пор я не могу до конца освоиться с мыслью, что теперь между нами нет тысяч километров и восьми часовых поясов – и та переписка, которая начиналась как послания с одного конца России на другой, теперь обмен письмами на пространстве лишь нескольких кварталов, хоть и идущий через серверы, расположенные, кажется, в Северной Каролине. Впрочем, крайности удается сохранить – теперь мы на одной окраине России, но, как и прежде, именно на краю ее.
К сожалению, я сознаю, что не смогу тягаться с Вами в красоте слога и образов – остается, пусть и с некоторым косноязычием, попытаться подхватить нить Ваших рассуждений, обрамляя их по-своему. Мне представляется, что ставить перед выбором между методологическим индивидуализмом и коллективизмом (холизмом) – ход хотя и верный во многом, однако уводящий в тень вопрос о том, что «делает нас нами». Как писал Константин Петрович Победоносцев, конечно, история творится человеком – но гораздо более интересно и продуктивно, позволяя выйти за пределы трюизмов, что и человек творится историей.
Иными словами, мы являемся носителями смыслов, но то, что делает их смыслами – это претензия на выход за границы индивидуального, на некоторую объективность, сообщаемость другим – то, что позволяет отграничить их от чувств и симпатий, где достаточно лишь того, что они наши и ответ: «я так чувствую», «мне это приятно», является самодостаточным. Поясняя, я могу, конечно, попытаться объяснить другому, почему мне это нравится или отчего я так чувствую, но это уже производное – более того, даже если мое объяснение окажется ложным, оно никак не опорочивает верность самого чувства – я лишь не смог объяснить другому или разобраться в самом себе в природе своего чувства, я остался в недоумении, отчего мне нравится этот музыкальный мотив – но он продолжает нравится или, допустим, нравился в тот момент, о котором я говорю, независимо от того, знаю ли я, почему это так.
Боюсь, если сводить смыслы к индивидуальному, то тогда мы окажемся в ситуации, когда их природу нам придется уравнять с природой чувств – «я так чувствую», «он так понимает».
Методологический индивидуализм, насколько я его понимаю, это требование, чтобы, к примеру, любое действие в конце концов сводилось к конкретному индивиду, его производящему – это принцип объяснения, не допускающий введения неких коллективных субъектов как итоговых объяснительных единиц – к последним мы обращаемся только условно, когда для нашего уровня анализа этого достаточно (как, например, когда пишем, что «Сбербанк РФ нечто решил» — понятно, что это решение принималось конкретными людьми в результате конкретного взаимодействия, но нам это либо не важно, либо мы не обладаем достаточной информацией – да и это ничего не изменит, ведь решение принято от лица корпорации, оно является уже основанием для наших последующих действий).
Однако то, что делает человека человеком – это как раз способность ставить надиндивидуальные цели, действовать в перспективе, выходящей за границы его личного существования – оказываться больше себя самого.
И в этом плане Ваше письмо дает возможность отлично видеть, как логика методологического индивидуализма перетекает в совсем иную логику – утверждения, что подлинные интересы – это «интересы конкретных людей», к которым надлежит перейти от «больших интересов», поскольку последние оказываются подвешенными в воздухе. Однако эти «большие интересы» (и не только интересы, но и «цели», «смыслы»), представляется мне, открывают другую сторону той же реальности – ведь интересы конкретных людей отнюдь не сводятся к их ближайшим интересам, более того, сама возможность осуществления первых зачастую предполагает достижение целей, которые являются враждебными непосредственным интересам конкретных людей – достаточно напомнить о простейших парадоксах общественных благ, даже если мы рассуждаем лишь в логике интересов, вроде маяка и проблемы безбилетника.
Однако подлинный нерв Вашего письма, как я понимаю, заключается в ином утверждении – что теперь прошла пора «национальных» границ, новые сообщества выстраиваются по другим принципам, границы проходят иначе – и «почему национальные сообщества должны сохранять в этих условиях свое исключительное положение вместилища политического»? В данном случае перед нами как минимум два вопроса:
— во-первых, действительно ли дела обстоят так, как Вы их описали – вопрос сугубо фактический;
— во-вторых, каковы последствия подобного положения в политической плоскости.
Первый вопрос я пока предложил бы оставить за скобками и исходить из того, что, допустим, все именно так, как Вы говорите – и «сегодня интернет содействует становлению сообществ иного рода и по иным законам». Вот эти «иные законы» и интересуют меня в первую очередь – ведь если эти новые сообщества детерриториализированы, то мы остаемся существами, привязанными к пространству. Даже если полагать, что связанность пространством – удел неудачников, вынужденных влачить на себе это бремя, а лучшие (носители будущего) свободны от него, способны сами выбирать для себя место своего обитания и менять его по своему усмотрению – то остается два важнейших вопроса: прежде всего, насколько велика эта группа «лучших» в потенциале, насколько можно пренебречь остальными и считать их положение лишь вопросом времени? – они задержались в пути, но в конце концов их всех ждет то же будущее? И второй – те, кто свободно перемещается – он ведь перемещается в границах мира, территориального, пространственного, который создан и поддерживается теми, кто живет именно в этих границах. Не предполагает ли существование этих свободных существования других, связанных границами? И тогда насколько это представление о «мире без границ» или, точнее, о мире границ, проводимых не территориально – возводимое во всеобщее частное видение, которое через универсализацию позволяет оставить без ответа по существу вопрос об остальных, не входящих в эту реальность, определяя их как «будущих» участников этой реальности? Не является ли столь настойчиво подчеркиваемый фактор времени способом снять остроту вопросу – представить фундаментальное затруднение лишь техническим вопросом?
Впрочем, независимо от того, как отвечать на поставленные вопросы, есть и другой аспект – а именно, как возможна тогда демократия? Ведь если Вы правы, то исчезнувшим субъектом является «народ», «демос» — люди, живущие на этой земле и являющие равными в гражданском плане. Старое «большинство» ведь было реальным и значимым в той мере, что представало выразителем всего этого «народа», а не каким-либо сообществом – со страхом последнего варианта непосредственно связан страх «партий», владевший и отцами американской конституции, и французскими революционерами. Представительная демократия в привычном для нас смысле тогда оказывается невозможной – поскольку есть представители разнообразных сообществ, но нет представителей целого, каждый говорит не от лица этого единства, а от лица пославших его – но тогда вопрос еще более сложный: а перед кем он говорит?
Ведь если мы всерьез сочтем, что нация – устаревший, уходящий в прошлое политический субъект, то тогда нам необходимо спросить себя – а как возможно наше сосуществование в новых реалиях, что является той общей площадкой, которая позволяет нам взаимодействовать и мыслить не только в логике интересов, но и общего блага?
Но еще более важен, на мой взгляд, третий вопрос, связанный с нашими, конкретными российскими условиями. Допустим даже, что все именно так, как Вы пишите – но насколько для нас возможен разговор о пост-национальном в ситуации, когда отсутствует опыт национального? Не предполагают ли иные формы, иные сообщества национальной подкладки – как той рамки, которая придает конкретность, реальность возникающему поверх него? И если наш путь уже не может лежать по направлению к национальному – то как возможно, в каких формах для нас представимо иное, не-национальное существование? Из того, что я способен представить – это империя, как способ управления многообразием, но, насколько я понимаю, имперское не является привлекательным для Вас – так что я нахожусь в затруднении, как примирить республиканскую логику и наши реалии за пределами национального. Издержки национального легко назвать и перечислить – и это много раз было сделано, однако позвольте поставить вопрос в иной плоскости – а каковы издержки отсутствия нации?
На этом позволю себе поставить точку, отослать Вам это краткое послание, пожалуй, слишком краткое для столь важных и сложных вопросов – и остаться в ожидании Вашего ответа, который позволит, я надеюсь, вернуться к обсуждению хоть малой части тех вопросов, которые порождает избранный нами предмет – воистину счастливый, поскольку дарит возможность вновь и вновь беседовать с Вами на письме и воочию.
