Илл.: Иванов С.И. «Книга ничто иное, как человек, говорящий публично.» Плакат. 1920 г.
Об обстоятельствах, сопутствующих написанию отклика-отповеди Андрея Климентова (в будущем известного под именем Андрея Платонова) на книгу Льва Карсавина «Noctes Petropolitanae» известно если не все, то почти все. (См., например, здесь:) За взвинченностью тона как-то сразу чувствуется, что Лев Платонович невольно больно оцарапал живое сердце воронежского юноши своим признанием в любви, выраженным через метафизические спекуляции, мистические прозрения и даже слишком откровенными подробностями. И сделал это так сильно, что без памяти влюбленный в свою Мусю воронежский читатель стал яростно бичевать и книгу, и автора, зачем-то сшивая злые строчки и свое попутное признание в любви к «русской девушке Маше». Причины такой буйной реакции, я думаю, надо искать в глубине той запредельной смертной тоски, словно материализовавшейся в безжизненном теле сестры, найденной Андреем в больничном сарае. «Было тепло и тихо, и я прилег с ней рядом и сказал ей что-то. Она лежала, замолкшая и кроткая, но не мертвая.» Позже, когда ледяной ожог пережитого стал отпускать, даже передышка от этих воспоминаний отзывалась укорами совести и особым состоянием иступленности. Это неизбежно случалось всякий раз, когда он подступался к двум спаянным темам — смерти и любви. «Петербургские ночи» были из этого разряда. Отвергая и опровергая ее он будто пытается вырвать из своего «Я» глубоко засевшую в нем иглу: «Душа человека — реакционное существо, дезертир кровавого поля жизни … Долой сострадание, жалкое кипящее сердце …» Здесь, в этих январских строчках 1922-го о миллионах гибнущих от голода в Поволжье, как и в злополучной рецензии на «Noctes», все тот же бунт плоти, не признающей самодостаточности духа, требующей кровью отвечать на кровь, болью на боль.
И все же, это была не одна только личная трагедия, но сплав судеб личности, не признающей себя «дробью и пылинкой», с судьбами всего «организма-человечества» того времени. Не переживший пока не только ареста и смерти, но даже рождения сына, — все это будет в будущем — член РКП(б) Климентов еще криком кричит о необходимости «почаще проверять» коммунистов, «перетряхивать их и перетряхивать решительно, если это требуется интересами чистоты партии». Он еще не понимает, что большие преступления чаще всего оправдываются самыми высокими идеалами и благородными целями.
Но уже сама история входила без стука в судьбы этих двух влюбленных — автора и его рецензента: ровно через неделю (!) Карсавина поместят в камеру на Гороховой 2. Там же, в канцелярии питерской ЧеКа, бывший кузнец Козловский произнесёт добродушно: «Наши старшие решили выслать вас за границу, а по-моему вас надо просто к стенке поставить.» По счастью у Провидения было иное мнение. Так что спустя три месяца Льва Карсавина вышвырнули из страны, а Андрея Климентова «всего лишь» исключили из партии.
ВЛАДИМИР ШАРОНОВ.
РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ Л. КАРСАВИНА «NOCTES PETROPOLITANAE>
По-русски это <Noctes Petropolitanae> значит «Петербургские ночи». Книга написана, как говорится в предисловии, только для просвещенных и действительно просвещенных людей. Там же говорится, что «единственно оправдывающим издателя обстоятельством может служить только его искреннее желание сохранить для потомства поучительный образец современных нам антинаучных построений и безответственных мистических исканий».
Содержание книги, по автору, метафизика любви. Автор, кажется, профессор и, как доказывает книга, физически совершенно бесчувственный человек. Для него любовь существует как Любовь, т. е. самостоятельное отвлеченное существо, а не составляет с любимой единого, как есть в жизни. Любовь это — Вера, Александра, Варвара, Мария, или — Петр, Семен, Владимир, Епифан, но не третье, самостоятельно живущее, хотя и дышащее в двух полюбивших, существо — любовь. Любовь не трое (триединство: Любящий, любящая, сама Любовь), а — ни одного. Любивший это видел сам.
Л. Карсавин не имеет ни сердца, ни семени — и ненавидит их. Для него никогда не было любимой, русской девушки Маши. А если бы это и случилось, он сейчас же сделал бы все это мировым явлением, оправдал бы Христом, девой Марией, создал бы вокруг живого и теплого чувства мир червивых профессорских понятий — и истребил бы любовь в себе. Вот он что говорит: «Ты ушла. Но люблю тебя я, Любовь. Люблю тобою, Любовью! Ты — любимая моя, ты — я сам, ты — двуединство наше; целостно-вечная, бессмертно-живая, всесовершенная!» » . Хорошо! Дальше. «Бог становится Богом личным, лучше сказать — сверхличным в троичном самостяжении своем. Он всецело разъединяется на три взаимно ограничивающих друг друга ипостаси»» . и т. д. Вся книга — варево понятий протухшего, усталого мозга. О настоящей человеческой любви автор не имеет никакого представления. Для него любовь — религия, философия, литература, все что угодно, только не крик будущего, не движение семени, не физиология, не теплота, не мужество и не физическая сила, истребляющая негодные поколения, не работа солнца.
Автор — дохлый человек и совершенно непросвещенный. Его книга, кроме прочего, еще и до последней точки реакционна и христиански убога и совсем не эквивалентна содержанием труду, затраченному на ее создание.
А.Пл.
