Сергей Бычков

СВЯЩЕННИК
СЕРГИЙ ЖЕЛУДКОВ

долг памяти, история вопроса

Илл.: Фото с вечера памяти отца Сергия Желудкова  в Доме пионеров.(В настоящее время Дом детского творчества). Ведущий вечера священник Александр Мень.   Москва,  Вадковский пер., д.3.  5 марта 1989 г.

Последний раз мы виделись с Сергеем Сергеевичем Бычковым в Пскове 5 августа.  Каждый год в этот день близкие друзья отца Павла Адельгейма собираются в доме №7 по улице Красногорской, чтобы все вместе с  Верой  Михайловной  и Машей  посидеть   за общим столом, поделиться друг с другом тем важным, над чем каждый из нас размышлял… Виктор Яковлев, священник Сергий Ганьковский, священник Константин Костромин, Лев Шлосберг, Анатолий Осницкий и другие…   В наших общих беседах  всякий раз   проходит  день, другой,  третий — в зависимости от возможностей каждого гостя. 

Священник Сергий Желудков

Но не было  случая, чтобы мы не вспомнили еще одного замечательного русского священника Сергея Алексеевича Желудкова, чья жизнь также тесно связана с отцом Павлом и Псковом. В минувшем  году нам с Сергеем Сергеевичем удалось прогуляться до храма святителя Николая в Любятово,  где прямо у алтарной стены  находится могила отца Сергия. Храм этот, напомню, среди многого замечательного в истории отмечен знаменитой встречей Ивана Грозного и Христа ради юродивого Николы Салоса на Любятовском погосте, и последовавшим чудесным спасением Пскова.

Мемориальная доска на кладбищенской стене — еще одно свидетельство истории храма Св.Николая.

На обратном пути теплый летний день и река Пскова подарили нам  радость  прохладного потока, а Сергей Сергеевич на этой прогулке  пообещал переработать очерк об отце Сергии для нашего сайта. Теперь новый вариант очерка мы и предлагаем вниманию читателей «Русофила».

Среди документов из архива отца Сергия, надежным хранителем которого долгое время был  Бычков, есть тот, что достоин особого внимания. Завещание отца Сергия, написанное им в два приема – 12 сентября 1983 года и  15 января 1984 года (за 15 дней до смерти)  свидетельствует о личности этого незаурядного православного священника. Подлинная  духовная  скромность известного церковного автора и в этом последнем его «произведении» сочетается   с духовной решительностью  тактичного, но  твердого  слова:  «Если похороны будут во Пскове, то очень прошу – пусть не вздумает священник говорить речь».

 Даже в такие трудные для всякого человека минуты отец  Сергий  не забывает о теплом слове любви к своим друзьям, которое странным образом то вдруг перемежается внешне деловитыми распоряжениями, то вновь переходит к передаче сердечных приветов. Наконец,  надо указать и на наследство, «скопленное» отцом Сергием. 

Первая страница завещания отца Сергия.
Вторая страница Завещания отца Сергия.

 

Перечень его  краток – крест с эмалью,  бумага, картонные папки, ленты для машинки, копирка, копеечный счет на сберкнижке  и пара старых облигаций. Список этих  в комментариях не нуждается. 

 

 

Пользуясь поводом публикации этого очерка, я  сердечно благодарю за самое дружеское расположение Сергея Сергеевича Бычкова, чьи фотоматериалы он вместе с очерком   любезно предоставил «Русофилу» для публикации.

Я  также выражаю дружескую признательность ныне здравствующим Михаилу Константиновичу Иванову и Евгению Викторовичу Барабанову, чьи имена,  как близких друзей,   отец Сергий  указал в своем завещании, а также  его и моим собеседникам Габриэлю Суперфину, проживающему в Бремене и Геннадию Моисеевичу Файбусовичу, известному  читателям под именем Борис Хазанов,   проживающему в Мюнхене.  Остаюсь в надежде,  что публикуемый ниже очерк не завершит, а  продолжит линию воспоминаний о Сергее Алексеевиче Желудкове, начатую  на нашем сайте Константином Константиновичем Ивановым. ЧИТАТЬ.                                       

ВЛАДИМИР ШАРОНОВ

                                                         I.

Одна из самых известных  совместных фотографий о.Александра Меня с о.Сергием Желудковым

С отцом Сергием Желудковым я познакомился осенью 1967 года во время одного из его приездов в Москву в семье прихожан отца Александра Меня. Поскольку мне негде было жить, меня временно приютила мать Ксении Покровской – Татьяна Евгеньевна Белякова. Она с младшим сыном Петей жила неподалеку от Садового кольца, на улице Чехова, в самом центре Москвы.  Татьяна Евгеньевна была добрейшим человеком, но глубоко несчастной. Ее младший сын, Петя, попал в компанию молодежи, которая вела богемный образ жизни. Она постоянно вытаскивала его то из одной сомнительной компании, то из другой. Иногда он пропадал на несколько дней, и тогда она не находила себе места. Старший сын, Женя, красавец, любимец женщин, молчаливый, ревновал мать к брату. Ксения вышла замуж за физика Леву Покровского, родила несколько детей, но жили они отдельно. Оба были прихожанами отца Александра. Татьяна Евгеньевна была воспитана в советском духе и убеждений  дочери и зятя не понимала, хотя к отцу Александру относилась с любовью. Ксения с Левой летом снимали дачу в Тарасовке, где служил отец Александр. Он часто захаживал на дачу к Покровским.

Слева направо сидят — Евгений Барабанов и о.Сергий Желудков. Стоят — Сергей Зик, Людмила Иванова. Середина 70-х г.г.

Там же можно было встретить его прихожан — Михаила Аксенова-Меерсона, Женю Барабанова, Александра Юликова, Александру Цукерман-Чуликину, Женю Березину, Сергея Хоружего. Миша Меерсон тогда трудился над переводом книги Николая Зернова “Русский религиозный ренессанс”. Он раздал по главе каждому из прихожан, кто владел английским. Мне тоже досталась глава, и я мучительно грыз ее, поскольку не владел тогда религиозной терминологией. На даче у Покровских бывал в свои приезды в Москву и отец Сергий Желудков.Там и произошло наше знакомство. Мне трудно сейчас понять, чем я мог  привлечь его внимание. Но он по-отечески терпеливо относился ко мне и мы часто дискутировали на догматические темы.

Дети Желудковых — Надя, Коля, Сергей, Лиза и Ваня

Будущий священник Сергий Желудков, религиозный мыслитель и реформатор, родился 7 июля 1909 года в Москве, в купеческой семье, известной своей преданностью Православию. Он был шестым ребенком. Кроме него в семье было 4 брата и 2 сестры. Один из братьев стал крупным энергетиком, участвовал в разработке плана ГОЭЛРО. Одна из сестер вышла замуж за работника торгпредства и уехала с ним во Францию. Там воспитывались ее дочери, племянницы Сергея Алексеевича. После окончания VIII класса общеобразовательной школы в 1926 году Сергей Алексеевич начал посещать вольнослушателем обновленческую Духовную академию в Москве. Тогда это было единственное учебное заведение, в котором можно было получить духовное образование. Для него это были годы напряженных духовных поисков, встреч с людьми, углубленного самообразования.

Это был период духовных исканий русской интеллигенции, вернувшейся в лоно Церкви, и он

Краткая Автобиография.

наложил неизгладимый отпечаток на будущего священника. Сергей Алексеевич позже вспоминал, что возвращаясь из Академии, часто заходил в мастерскую архитектора Жолтовского, с которым вел длительные беседы. Интерес к архитектуре сохранился у него на всю жизнь. В 1930 году он был вынужден прервать образование в Духовной академии — условия жизни не позволили ему учиться. Работал сначала десятником, потом техником-нормировщиком в различных строительных организациях. С 1933 по 1935 трудился техником, а затем старшим экономистом сметного отдела на строительстве Байкало-Амурской магистрали, которое осуществлялось ОГПУ-НКВД. Магистраль строилась руками заключенных, и школа жизни, которую он прошел совсем молодым, стоила многого. Но не любил вспоминать эти страшные годы. Ведь он работал «вольняшкой», когда другие «тянули срока».

Дополнение к Автобиографии.

А если и вспоминал, то больше рассказывал не о себе, а людях, которых встречал на своем пути. В годы войны был старшим, а затем главным бухгалтером Мостотреста Наркомата путей сообщения. В действующую армию специалистов из НКПС не брали — работа эта приравнивалась к службе в армии. Сергей Желудков участвовал в возведении мостов в Сибири через Енисей, на Кавказе через Куру, в Магнитогорске и Свердловской области.

Осенью 1945 года он оставил светскую службу и стал псаломщиком Знаменского храма в Верхнем Тагиле. 22 мая 1946 года епископ Свердловский и Ирбитский Товия (Остроумов) рукоположил его во иерейский сан (целибатом — он был холост, но монашеский путь служения был ему чужд). Отца Сергия назначили третьим священником Всехсвятского храма города Свердловска. Здесь он прослужил два года и был направлен настоятелем в Знаменский храм Верхнего Тагила.

Отец Сергий c прихожанами Верхнего Тагила. Начало 50-х годов.

В течение 6 лет служил в различных храмах Свердловской епархии. В 1952 году поступил в III класс Ленинградской семинарии и блистательно закончил ее в июне 1954 года. В этом же году был назначен настоятелем Никольского храма в Любятове, в Пскове. С этим храмом связана вторая половина его жизни. По своему темпераменту он был борцом за правду и справедливость.

В 1959 году его прихожанка в Великих Луках, с детских лет страдавшая заболеванием позвоночника, чудесным образом выздоровела после того, как ее под руки провели вокруг часовни блаженной Ксении Петербургской. С тех пор она стал ходить. Девушку обвинили в распространении ложных слухов, завели против нее уголовное дело. Пытаясь защитить ее, отец Сергий обратился в ряд высоких инстанций. Более того, направил рапорт на имя Святейшего патриарха Московского и всея Руси Алексия I: «…в сентябре сама больная и близкие к ней люди, посещая храм, неоднократно сообщали мне, что больная подвергается тайным преследованиям и даже насилиям со стороны местных работников государственной безопасности, которые будто бы вынуждают ее отречься от своих религиозных убеждений. Будучи глубоко взволнован этими сообщениями, я по долгу совести обратился с жалобами в Центральный и областной комитеты КПСС, а также в центральный и областной органы государственной безопасности, с копией, конечно, моему епископу…»

Академический аттестат о.Сергия.

Вряд ли соотечественники, жившие в те страшные годы, смогут забыть их. Вряд ли смогут понять ту атмосферу сковывающего, жуткого страха поколения, которые выросли после крушения СССР. Кары обрушились на голову непокорного священника. Как он осмелился пожаловаться на действия госбезопасности? Отца Сергия отстранили от священнического служения, возбудили против него уголовное дело о клевете. К счастью, дело вскоре прекратили, но справку о регистрации, без которой ни один священник не мог служить на территории СССР, отобрали. Отец Сергий принадлежал к категории «неудобных людей». Его «обличали» за неуживчивость даже собратья-священники. Лишь два года прослужил он в Любятове. 10 января 1956 года был уволен в заштат.

Первая страница Заявления о.Сергия о необоснованно отобранной справке о регистрации. 1960 г.

Потом были попытки служить в Смоленске, в кафедральном соборе (с 24 апреля 1956 по 1 января 1957 года), Веневе, Тульской епархии (с 15 мая 1957 по 8 января 1958 года), и, наконец, в Великих Луках (с 14 ноября 1958 по 9 февраля 1960 года), где произошло его столкновение в разгар «хрущевских» гонений на Церковь с власть предержащими. После этого он единожды попытался устроиться и подал прошение во Владимирскую епархию. В марте 1960 года был назначен священником в погост Заболотье, но прослужил лишь три месяца, после чего был запрещен в священнослужении. Неоднократно он пытался восстановить регистрацию, но все его попытки завершились неудачей. Он смирился, оформил мизерную пенсию (60 рублей), хотя хлопоты длились несколько лет.

Отказ в удовлетворении жалобы о.Сергия о возвращении регистрации в качестве священнослужителя. 1960 г.

В годы «хрущевских» гонений он активно выступал в защиту Церкви. Только за полгода, с октября 1958 по май 1959 года отпало от Церкви 9 человек, среди них — профессор Ленинградской Духовной Академии Александр Осипов и молодой богослов из Саратовской семинарии Евграф Дулуман. Заявил о своем отходе от Церкви и священник Павел Дарманский, с которым отец Сергий учился в Ленинградской духовной семинарии. Он опубликовал в советской прессе статью «Почему я порвал с религией». Отец Сергий счел своим долгом ответить бывшему соученику.

Справка о назначении о.Сергию мизерной пенсии. 1961 г.

Так в Самиздате (отступники получили возможность открыто выступать со своими разоблачениями в советской прессе, тогда как верное Церкви духовенство не имело такой возможности) появилось первое его публичное выступление, обращенное к ренегату Дарманскому. Хотя оно не было подписано, подавляющее число духовенства прекрасно знало автора.

В своем письме отец Сергий писал: «…Нельзя научно доказать бытие Божье. Но нельзя научно доказать и обратного. Какая свобода для нашего выбора!» Отвечая на упреки Дарманского в адрес духовенства, отец Сергий глубоко заметил: «…если мы ведем себя недостойно, то это обратным способом показывает глубочайшую жизненность и правду святыни, которая не умирает в душе народа вопреки всему нашему недостоинству.

Одна из копий машинописного ответа П.Дарманскому.  1958 г.

Но я лично знаю и Вы лично знаете многих священников, которых Вы незаслуженно оскорбили этим заявлением»*. А в 1968 году отец Сергий выступил с открытым письмом к правозащитнику Павлу Литвинову, предлагая ему поддержку. Он также обратился с письмом к зарубежным священнослужителям, в том числе к профессору Громадке, который возглавлял общественную религиозную организацию — Христианскую мирную конференцию с призывом выступить в защиту заключенного Анатолия Марченко и других советских правозащитников. Отец Сергий считал, что границы Церкви гораздо шире, чем это принято считать, и включал в Нее всех «людей доброй воли». В письме к Литвинову он так выразил свое мнение: «Сегодня в России очень многие называют себя атеистами только по недостатку образования».

Пик его творческой деятельности выпал на начало 70-х годов. В 1973 году в Германии вышла его книга «Почему и я христианин», этим же годом датирована его работа «Общая исповедь». Протоиерей о. Александр Шмеман в предисловии к  книге о.  Сергия «Почему и я христианин» написал: «Перед нами свидетельство о возрождении …религиозной мысли в Poссии. Эта книга оставляет впечатление света, paдости, неумирающей надежды… нашелся брат и друг, с которым, возможно, не суждено встретиться а этом мире, но с которым соединяет неумирающий, единственный, животворный опыт «пресветлой красоты Христовой». В этот же период отец Сергий инициировал переписку между интеллектуалами Москвы и Ленинграда, позже получившую название «Христианство и атеизм». Отрывки из этого объемного труда публиковались в парижском журнале «Вестник русского христианского студенческого движения». В этом же журнале были опубликованы отрывки из его блистательной книги «Литургические заметки».

о.Сергий с Петром Григоренко и его сыном.

В 1973 году вместе с Анатолием Эммануиловичем Красновым-Левитиным и другими 11-ю советскими интеллигентами он вошел в состав созданной московской группы «Международная амнистия». Так оказалось, что Русская Православная Церковь, которую в те годы все, кому не лень, обвиняли в приспособленчестве и конформизме, была представлена в правозащитном движении священником Желудковым. Его книги до сих пор вызывают споры. Особенно востребованной оказалась его книга “Литургические заметки”. Написанная  почти полвека назад, она, но не только не устарела, но напротив — приобрела актуальное звучание в начале ХХI столетия. Она выдержала два издания (первое в 2003 году, второе, расширенное в 2004 году).

Обложка книги «Литургические заметки».

Я издал эту книгу тиражом в тысячу экземпляров. Летом 2004 года подготовил второе издание, расширив его за счет переписки отца Сергия и его открытых писем академику Андрею Сахарову. Оба издания были мгновенно раскуплены.

Основное его творческое наследие издано уже после крушения СССР. Хотя его «Общая исповедь» несет подзаголовок «пособие для священников», это скорее вынужденная конспирация советских времен. В те годы, если во время обыска изымалась самиздатская брошюра, и на ней значилось имя автора, его неминуемо вызывали на допрос и даже могли возбудить уголовное дело. Отец Сергий прекрасно понимал это и в этом случае мог спокойно отвечать, что его брошюра адресована только духовенству. Так укрывал свои работы его современник — ученый-химик, христианин-миссионер Николай Пестов. Книга отца Сергия “Почему и я христианин?” – своеобразный полемический вызов английскому философу Бертрану Расселу, издавшему книгу “Почему я не христианин?” и переведенную в СССР, была издана в Западной Германии издательством “Посев” в 1973 году, а переиздана в России в 1996 году. Благодаря хлопотам Краснова-Левитина в Швейцарии в 1980 году был издан  первый том  организованной им с интеллигентами Москвы и Ленинграда переписки под общим названием “Христианство и атеизм” в Цоликоне. В Брюсселе Кронидом Любарским в 1982 году была издана его переписка с отцом Сергием под тем же названием — “Христианство и атеизм”. В эту книгу вошли письма правозащитника Григория Подъяпольского к Крониду  и отцу Сергию, а также письма анонимных корреспондентов, в том числе и три письма отца Александра Меня. “Общая исповедь” была издана мною дважды – в сборнике “Три праведника” в 1998 и 2002 годах.

Отец Сергий был отважным  человеком. Когда мне приходилось навещать его в Пскове, во времена зимнего одиночества, иногда наблюдал тяжелую борьбу со страхом. Позже я размышлял над словами Апокалипсиса, которые ставят в один ряд трусов с предателями, идолопоклонниками, убийцами и развратниками. (Откр. 21, 8) В синодальном переводе — «боязливых». Малодушие — один из самых распространенных и часто незамечаемых нами грехов. Его считают скорее «грешком», нежели серьезным грехом. Общаясь с отцом Сергием, я не мог бы назвать его бесстрашным человеком. Он прекрасно знал, что такое испытание страхом и насколько оно тяжело. Он вынужден был постоянно бороться с ним, но каждый раз побеждал. Для него не было секретом, что за ним постоянно следят. Еще бы — на весь Псков один-единственный диссидент. Мне рассказывали забавный случай, когда работники КГБ лютой зимой приехали проверить своего «подопечного». И были потрясены — температура в доме почти не отличалась от уличной. Печь не топилась, поскольку у него не было денег на дрова. В признании-покаянии Виктора Красина, в прошлом одного из   активных участников диссидентского движения, рассказывается, как он в 1972 году, не выдержав давления в ходе следствия, из малодушия и страха, раскаялся в своей деятельности, назвал при этом многих участников и призывал их на очных ставках прекратить борьбу с властями. Но вот как, по его же свидетельству, вел себя при этом Желудков: «…о. Сергий отказался подтвердить мои показания. Он говорит, что он священник и его убеждения не позволяют ему давать показания на арестованных. Он грустно смотрит на меня. Вмешивается  Александровский (следователь) и начинает грубо на него нажимать. У отца Сергия дрожат руки. Он говорит, что у него нет самиздата и ему нечего сдавать».

Свою нищенскую пенсию он раздавал нуждающимся. Отец Сергий, одев на себя все, что было можно, продолжал работать. Надо отдать должное чекистам — вечером была прислана машина дров. Одна из его друзей, ленинградский преподаватель отмечала его отношение к стукачам: «Жалость, даже сочувствие, вызывали у него недостойные люди: «Это трагическая душа… Пожалеть его надо». Даже люди, выбравшие недостойную профессию — он называл их «драконами» (сотрудники КГБ — С. Б.), были для него не на одно лицо: «Везде есть хорошие люди. За некоторых из них я молюсь. Без них хуже было бы». Хотя не боялся осудить: «Это злой человек». Или: «Это похвальба, пижонство одно». Он внимательно относился к людям, будь то чекисты, которые постоянно следили за каждым его шагом, или работники милиции, которых принуждали проверять его гостей. Слежка за ним осуществлялась и во время его поездок. А он все же незаметно в 1972 году съездил на Западную Украину, на родину арестованного священника Василия Романюка и предоставил академику Андрею Сахарову полную информацию о положении его семьи.

Священник Сергий Желудков. Конец 60-х годов.

Отец Сергий не афишировал своего священства — обычно ходил в мирской одежде с чужого плеча. Носил то, что ему отдавали друзья.  Вот отдельные штрихи, xapaктeризующие его отношение к единомышленникам. Так, например, надевая черную куртку и зимнюю старую котиковую шапку, он шутливо целовал ее и очень серьезно говорил: «Очень хороший человек подарил». Потом узнали, что подарок сделал правозащитник Павел Литвинов. Особое восхищение отец Сергий испытывал от встреч с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Он первый назвал A.Д. святым XX века. В рясе его можно было увидеть крайне редко. Небольшого роста, с седой, аккуратно подстриженной бородкой, лысый, подвижной, как ртуть, он проявлял неподдельный интерес к каждому новому знакомцу. В беседе всегда обращался на «вы», даже если говорил с ребенком. Возникало ощущение, что он наслаждается общением и, подобно Диогену, неутомимо ищет единомышленников. В воспоминаниях о нем ярко отмечена эта черта: «…когда Сергей Алексеевич появился в кругу близких нам людей, сразу стало очевидным существенное отличие его ото всех — каждый из этого круга стремился чем-то себя проявить — начитанностью, близостью к искусству, умением вести занимательную беседу, а Сергей Алексеевич ничем не хотел казаться, он просто оставался таким, какой есть, и при этом стал центром, к которому стремились все. Для себя Сергею Алексеевичу было необходимо одно богатство — общение с людьми, духовные контакты, без которых он тяжко страдал. Как-то в письме своему другу он написал: «…мне сейчас очень тяжело, я не могу жить без диалога». …У всех, кто его окружал, он стремился пробудить жажду общения, его радовали возможности различных встреч, переписок, любой формы единения людей. Часто он повторял «люблю знакомить хороших людей». Стремясь вовлечь в круг духовной работы своих друзей и знакомых, Сергей Алексеевич составлял и рассылал сборники текстов различных выписок, называя их «домашняя проповедь». Эти краткие и емкие послания значили очень много».

Один из его друзей вспоминал: «Сергей Алексеевич умел слушать, сердце его ликовало при дружеских беседах, объединявших людей, а  в его присутствии незаметно все вокруг уходило от обыденности. Позволительно сказать, что он был катализатором, убыстряющим процесс духовного роста окружающих. Однако неверно было бы представлять его как благостного пастыря с доброй улыбкой на  устах (а когда он улыбался, лицо его просто светилось) — это был ум тонкий, ироничный, с прекрасным чувством юмора. Людей он видел сразу и «насквозь», любил давать точные, краткие определения. Сергея Aлексеевича отличала ныне забытая, изысканная вежливость  и почтительность к окружающим. В письменных обращениях он употреблял выражение «глубокоуважаемая госпожа, господин», и это придавало какой-то особый оттенок содержанию текста».

Обложка одной  из книг о.Сергия, посвященных теме отношений христианства и атеизма.

Находясь за штатом, официально, будучи лишенным возможности пастырства, не совершая храмовых богослужений, он все же оставался настоящим священником, «светом миру и солью земли» по словам Христа. В одном из воспоминаний метко подмечена главная его особенность: «Вспоминаю его первый визит (вот уж неподходящее слово!). Мы виделись до этого два раза, друзья уже уехали (речь идет о вынужденной эмиграции поэта Льва Друскина — С. Б.). Он позвонил: «Г. А. Здравствуйте. Я в Ленинграде. Вы дома? Сейчас к Вам приду». Я — суетиться, волноваться: «Давайте, я Вас встречу, еда, то-се». Встретить не дал. Пришел и тотчас же, в поношенной теплой одежде, маленький, румяный с мороза, очень аккуратный, сел на диван и стал говорить так, как будто мы всю жизнь дружили. Так бывало и потом, и я почти привыкла к этим неожиданным радостным звонкам. Но перед каждой встречей волновалась. Экзамен? Ревизия своей души перед ним? Нет, совсем не это. Это было волнение перед опытом, опытом счастливым, какие бы грустные дела мы не обсуждали. Со-чувствие — желудковский термин. Оно было главной чертой его личности. Внимательность, проницательность его были необыкновенны, почти не от мира сего. Расспросит он тебя о твоих бедах, тягостных перепетиях, а потом, месяца через три, увидимся мы с ним: «Ну, как дела?» Начнешь напоминать ему, а он все помнит: «Вот вы тогда говорили то-то. А что потом было? Как тот? Как этот?» Как будто мы вчера прервались с ним на самом важном месте, а он все это время с нетерпением ждал, потому что ему это было действительно важно. А ведь сколько у него было таких, как мы, друзей и конфидентов!».

В конце 60-х-начале 70-х годов в центре внимания столичной интеллигенции была организованная им переписка, позже получившая название «Христианство и атеизм». Когда летом 1968 года, вынужденный под давлением КГБ покинуть Москву, я впервые приехал к нему в Псков, то понял, как он был одинок и каким праздником для него были выезды в столицу. Осень, зиму и начало весны он жил один в половине деревянного дома на окраине Пскова с кошкой и собакой, которого иногда строго журил: «Полкан, Вы плохо себя ведете». Обстановка была аскетической — шкаф, одновременно служивший перегородкой, стол, пишущая машинка, книги и бумаги. Справа от входа стоял старенький радиоприемник, работавший от сети. Отец Сергий мастерски управлялся с ним. Советские «глушилки» в те годы работали исправно, поэтому радиопередачи «Свободы» или Би-би-си было почти невозможно слушать, но отец Сергий умудрялся их «ловить». Он мгновенно перенастраивал приемник на другой диапазон, как только начинала завывать «глушилка». Благодаря радиопередачам всегда находился в курсе последних событий. И все же чувствовалось, насколько тяготит его одиночество. Меня поразил его молитвенный угол — в центре большая икона Спасителя. По обе стороны висели десятки фотографий правозащитников, среди них были самоубийца чех Ян Палах, на видном месте — фото академика Андрея Сахарова. Прочитывая молитвенное правило, он молился за них. Меня принял радушно, и я прожил у него несколько дней, пока не нашел работу. Потом, в течение двух лет, пока жил и работал в Псковской области, неоднократно наведывался к нему и каждый раз по-новому узнавал его.

Регулярно слушая передачи радио «Свобода», он познакомился с циклом проповедей протопресвитера Александра Шмемана. Нам в столице не удавалось услышать их — глушилки работали на совесть и лишь изредка, где-нибудь под Москвой, сквозь вой и скрежет, улавливали лишь куски передач. В один из своих приездов в Москву в середине 70-х годов отец Сергий заявил, что если ему помогут получить записи проповедей отца Александра, то он потратит оставшуюся жизнь на их перепечатку и распространение. В это время в Москве жил и работал сын отца Александра — Сергей Шмеман, с которым я иногда конспиративно встречался. Он был корреспондентом «Нью-Йорк Таймс» в России.

Памятка о.Сергия самому себе, кому надо написать из сидящих диссидентов — Стефании Шабатура, Габриэлю Суперфину и др.

Основным делом своей жизни, своим особым призванием отец Сергий считал духовную поддержку «людей доброй воли», так он называл правозащитников. Подавляющее большинство советских правозащитников считали себя атеистами, хотя многие имели довольно смутное представление о христианстве. Многим отец Сергий писал в тюрьмы и лагеря, действенно помогал их близким. В воспоминаниях о нем есть одно яркое свидетельство: «После тяжелых событий в жизни Льва Друскина (один из питерских друзей отца Сергия — С.Б.), приведших к его отъезду из СССР, мы обсуждали с Сергеем Алексеевичем поведение и судьбы людей, связанных с этой историей. Все эти люди в той или иной степени подверглись давлению со стороны властей и по-разному это давление выдержали. «Все-таки это здорово», — сказал Сергей Алексеевич. «Что здорово?» — «Друзья, друзья-то какие оказались! Это прекрасно!» – «Но как же? Ведь многие испугались, перестали звонить и встречаться, испугались. Люди, которые считались преданными мужественными!» — «Ну и что же? Их можно понять. Они рисковали работой, это для них очень важно. Это жизнь! Ведь никто же не предал, не свидетельствовал против него!» — «Но один…» — «Ну, разве что один. Зато какие примеры мужества, верности! Это прекрасно!»

Он был одним из первых строителей духовного  возрождения в СССР. В его переписке с узниками совести выражалась не только его гражданская позиция, но  более всего любовь, сострадание и страстное желание облегчить участь тех, кто лишен  свободы,   терпит   притеснения. Он стремился  раскрыть в их душах светлую веру христианина в предназначение человека. Одной из своих корреспонденток, находившейся в лагере, о. Сергий систематически посылал перепечатанные   им   главы из воспоминаний А.Ф. Кони о докторе Гаазе. Отец Cергий считал, что пример высокого служения людям и безграничное милосердие доктора Гааза должны поддержать дух человека в заточении.

Сергей Бычков и отец Александр Мень. Москва. 30.12.1985.

Он оставался подлинным христианином, верным Церкви, Ее догматам и таинствам, хотя многое пытался постичь рационально, не понимал, но честно писал об этом. Отец Александр Мень, горячо любивший его, в шутку говаривал: «Ну, отец Сергий… Он же еретик, но — благочестивый еретик!» На самом деле он гордился тем, что в годы брежневских, а позднее андроповских гонений в рядах правозащитников, открыто говоривших о гонениях на Церковь, находились православные священники — Сергий Желудков, Глеб Якунин, Николай Гайнов. Отец Сергий высоко ценил ум и глубокую веру отца Александра. Помню, как он пришел в восторг во время беседы с отцом Александром. Он пожаловался, что Русскую Церковь правозащитники справедливо обвиняют в приспособленчестве.  На что отец Александр, по образованию биолог, ответил: «Это же

И прекрасно! Значит наша Церковь живой организм! Она приспосабливается, как любой живой организм!» Так отец Сергий получил в руки оружие, которым позже он постоянно пользовался в спорах с правозащитниками.

Работа свободной мысли притягивала пристальное внимание отца Сергия. Вот пример с высказыванием о сомнениях митрополита Антония (Блюма): «Сомнение: с этим понятием, — писал отец Сергий, — у нас обычно связано горестное представление о душевном смятении, расслабленности, раздвоении. Принято считать, что любое сомнение, в церковном вероучении или в текстах Священного Писания надо в себе подавлять без рассуждений отбрасывать. Совершенно также, как и любой другой греховный помысел. Поэтому не одного меня, я думаю, немало удивило в свое время радиовыступление митрополита Антония  (Блюма). Он говорил, что не нужно бояться сомнения, что не только в науке, но и в религии сомнения могут иметь положительный творческий смысл:

«Не бойтесь своих сомнений! Не бойтесь сомнений других! Не думайте, что это ставит под вопрос Бога, или землю, или небо, или человека, или науку. Это только говорит о том, что тот образ который мы в себе создали о Боге и о мире, стал слишком мал для того опыта о Боге и о мире, который в тебе развился. И радуйся, продумывай и строй более широкое, более духовное мировоззрение».

Особо высоко ценил отец Сергий философию С.Л.Франка. Он часто цитировал его мысли, изложенные в письме к неизвестному другу. Отец Сергий выписал некоторые выдержки из этого письма и делился ими с единомышленниками: «Твоя философия… очень умна и талантлива — не хуже, а лучше многих других философий. А все-таки это безнадежная попытка  — философски объяснить драму мировой истории, крестную смерть Христа. Богородицу, Троицу и сочетать это с логикой А — не А.  Что остается делать нам — в е р у ю щ и м     л ю д я м    м ы с л и?   Я сознательно проповедую то, что иронически было названо «двойной бухгалтерией», — проповедую не из цинизма, а, смею думать, из высшей мудрости. Надо сочетать совершенную независимость религиозной и философской мысли с детски-смиренным молитвенным соучастием в традиционной церковной жизни. С одной стороны, мы не только вправе — мы обязаны с полной свободой, не оглядываясь на текст Писаний, пап и соборы, откликаться мыслью и сердцем на зов Бога, обращенный непосредственно к каждому из нас. Откровение не было когда-то, оно беспрерывно  продолжается   и  мы обязаны  слушать Бога больше, чем человеческие предания… А с другой стороны,   мы   не должны  забывать, что все, даже лучшие  и мудрейшие мысли, все же остаются субъективными и односторонними и что в традиционно церковной вере — плод коллективного восприятия откровения множества вepyющих душ, в том числе гениальных — несмотря из всe противоречия, [в них] больше мудрости и истины, чем в наших отрывочных, слабых мыслях. Так надо сочетать свободное дepзновение (только отказывающееся «объять необъятное») с детским смирением. Это есть противоположность обычного в философских системах сочетания самомнения с робкой оглядкой на   «катехизис». На этом кончаю».

«Замечательное, драгоценное письмо, — записывал отец Сергий, — такая искренность и простота. Письмо драгоценно для меня потому, что здесь христианский философ, что называется, самого высокого класса, подтверждает мои размышлений об «эгностическом христианстве». Так я для себя называю это. Да, высшее достижение человеческого разума – это понять свою о г р а н и ч е н н о с т ь. Да, невозможна никакая с и с т е м а   христианской философии и догматики. И налицо — противоречивость в самом Священном Писании и последующих церковных учениях… В этих искренних признаниях в незнании – подлинное с м и р е н и е. Но не должно быть никакого смирения Свободной мысли  перед «гностическими фантазиями» устаревшей догматики». Отец Сергий привел в Церковь многих интеллигентов, причем не столько проповедями, сколько примером жизни. Он всегда оставался бессеребренником, готовно делясь последним с тем, кто в этом нуждался. Он был активным автором Самиздата и московское духовенство всегда с интересом, хотя и с некоторым подозрением, читало его Открытые письма и труды. Многие священники укоряли его за излишние, по их мнению, симпатии к протестантизму.

Петербургский православный мыслитель Константин Иванов вспоминал о своей первой встрече с отцом Сергием: «Вскоре после того, как я пришел к вере в 1970-м году и крестился в 1971-м, я познакомился с о. Сергием Желудковым… Не я с ним познакомился, а он меня нашел. Он внимательно следил за всеми духовными событиями вокруг себя, и особенное внимание уделял новым людям, которые обретали христианскую веру… Он пришел меня рассматривать. С удивительной предупредительностью, духовной и, в то же время, изысканной, даже артистической почтительностью он расспрашивал меня, как я познакомился с Богом и что из этого запомнил и понял.

Я восторженно и насколько мог искренне отвечал ему, восхищенный собой — как многие неофиты — не меньше, чем Господом Богом. Я сразу, если не понял, то почувствовал, что передо мной сильный, умный и глубокий человек трагической духовной судьбы: раненый, почти покалеченный ужасными сомнениями. Они овладевали им по причине его исключительной открытости, оголенности к любым сомнениям. И по такой причине, которую я смогу определить только так, что он на себя взвалил тяжелые сомнения своего народа, своей эпохи. Этот человек подвергал себя сомнениям, будучи, в основе своей, неколебимо и глубоко верующим. Сомнения для него были страданием, и он, никогда не осуждая других людей за сомнения, глубоко сострадал всем, кто сомневается, и странным образом был готов, расположен сомневаться, хотя и страшно страдал от своих религиозных сомнений. Как-то он рассказал мне, — и приходит время об этом сказать, — что он, по причине захвативших его сомнений в существовании Бога, год провел в состоянии между жизнью и смертью, в трудно-удерживаемом настроении самоубийства….»

Константин Иванов, Анатолий Ванеев и Ярослав Слинин в день столетия Л.П.Карсавина. 13 декабря 1982 года. г.Ленинград.

Отец Сергий поддерживал дружеские отношения с Анатолием Ванеевым, бывшим лагерником. Ванеев был учеником русского богослова, историка и философа Карсавина, стал его душеприказчиком, проводил его в мир иной,  сохранил его рукописи,. Это произошло в лагере в 1952 году. Константин Иванов вспоминал: «Вскоре через отца Сергия я познакомился со вторым самым большим другом моей жизни — Анатолием Анатольевичем Ванеевым. В 1972 году Желудков познакомил меня с Ванеевым, и до 1984 года (когда умер Желудков) была возможность серьезных бесед с этими двумя замечательными людьми. А затем, до смерти Ванеева в 1985 году, я вел долгие, напряженные интеллектуальные беседы уже с ним одним. Желудков и Ванеев вместе со мной и замечательным человеком, мудрецом и нашим провокатором-озорником, «благочестивым атеистом», профессором Ярославом Слининым, составляли основание кружка, в котором велись религиозно-философские беседы на протяжении более десятилетия. Были периоды, когда мы встречались каждую неделю. Мы вели, по инициативе Желудкова, переписку с самыми разными авторами (частично эта переписка теперь издана)… Сейчас я вижу, что в наших беседах было достаточно эклектики, что христианские наши воззрения смешивались с гуманистическими, что мы проецировали на христианство прижившийся в нашей душе секулярный гуманизм, самоуверенно провозглашая свое «новое» видение христианства. Но это не было зряшным и грешным делом. И не только для нас лично было необходимо разобраться со своими духовными проблемами. Основное значение наших многолетних размышлений в том, что мы переживали и обсуждали общие проблемы нашего народа и времени, которые могут многими не осознаваться, и потому так важно, чтобы где-то и как-то началось это осознание…

Он был ироничен, и этим стимулировал в собеседнике его, собеседника, собственные мысли, по-сократовски помогал людям рождать мысли, был не только благочестивым, но проницательным, умным человеком, ясно видел общие и личные духовные проблемы, равно как смуту в наших умах. Только я вздумаю себя хвалить, о. Сергий это иронически подхватывал с почтительным воодушевлением, по-своему искренне. Он действительно уважал собеседника — верил в его способность осознать, устранить глупости, говорил иронически и почтительно, с характерно русским сочетанием искренности и лукавства. В его присутствии фальшь и притворство быстро выходили наружу. В этом отношении он был истинным экзорцистом. Он приходил к друзьям, и вместе с ним врывался дух открытости, искренности, духовно-интеллектуального воодушевления. Всегда он был нравственно интеллектуально подтянут. Рядом с ним сразу исчезали разболтанность, тщеславие, пустота, и — как раз потому, что он вел себя всегда самым свободным и непринужденным образом. Он был любезен, даже ласков к каждому человеку и, одновременно, не терпел умственной пустоты или разболтанности. Он сказал мне как-то: «Для меня атеизм — неспособность сосредоточиться». В нем жила постоянная, органическая, духовная сосредоточенность».

II.

Сегодня важно перечитать и задуматься над отзывом, который принадлежит покойному архиепископу, исповеднику Афанасию (Сахарову), проведшему в тюрьмах и лагерях 33 года. Это был один из наиболее тяжелых периодов жизни отца Сергия. Он служил в Великих Луках Псковской епархии и на него постоянно жаловались прихожане за его, по их мнению, новшества. Правящий архиерей обратился с письмом к владыке Афанасию, признанному авторитету в области богослужения. В ответном письме от 15 марта 1960 года владыка пишет архиепископу Онисиму (Фестинатову): «В 1958 году в богослужебно-календарную комиссию поступила рукопись о. Желудкова с изложением его литургико-богослужебных взглядов и пожеланий. Отзыв об этой рукописи было поручено дать Д. П. Огицкому, на то время инспектору Ставропольской духовной семинарии. Но комиссия вскоре была ликвидирована, и поэтому рукопись о. Желудкова была в моих руках очень недолго, и я лишь мельком ее просмотрел. Об о. Желудкове, обучавшемся в Ленинградской духовной семинарии, рассказывал в комиссии профессор Ленинградской духовной Академии Н. Д. Успенский, и, сколько помнится, отзыв его не был отрицательным. От Д. П. Огицкого я знаю, что у него до последнего времени поддерживается большая и серьезная переписка с о. Желудковым по литургическим вопросам и Д. П. Огицкий, как могу судить по его письмам ко мне, оценивает о. Желудкова отнюдь не отрицательно…

На основе того, хотя и немногого, что я знаю об о. Желудкове, я никак не могу согласиться с тем, что Вам было сказано о нем. Наоборот, о. Желудков представляется мне как человек искренно и горячо любящий наше православное богослужение и ревнующий об очищении нашей современной богослужебной практики, которая, к сожалению, во многих случаях совсем не хочет считаться с Церковным Уставом и вместо того, что положено по Уставу, заполняет богослужение всякого рода отсебятиной. О. Желудков, как мне представляется, критически относится к современным искажениям и нарушениям обрядов и священнодействий. Его суждения и его деятельность, направленные к восстановлению уставных порядков, непонятны и неприятны для тех, у кого установившиеся порочные антиуставные традиции стали «уставом» и для которых напоминания об этом и попытки вернуть наше богослужение в законное церковно-уставное русло кажутся ересью с протестантским уклоном. А о. Желудков по ревности своей, не только говорит и пишет, но и на практике в тех храмах, где приходится ему служить, по-видимому, старается проводить в жизнь то, о чем говорит и пишет. Это еще более вооружает против него ревнителей порочных традиций…».

В 1958 году отец Сергий отправил первоначальный вариант “Литургических заметок” в созданную при патриархе Алексие I (Симанском) Календарно-богослужебную комиссию*. Эта комиссия занималась составлением церковного календаря и богослужебных указаний. Возглавлял ее архиепископ Афанасий (Сахаров) — участник Собора 1917-1918 годов, проведший в лагерях и ссылках 33 года и недавно причисленный к лику святых. Эту церковную структуру владыка шутливо, но метко называл “комиссией по отцеживанию комаров”. Составить отзыв  было поручено профессору Д. П. Огицкому. Комиссия вскоре прекратила свою работу. «Литургические заметки» так и не были обсуждены. Однако, отец Сергий не оставил работы над книгой. Она получила широкое хождение в Самиздате. Появилось немало отзывов, которые автор порой включал в текст книги. Важно ознакомиться с мнением профессора Огицкого:

“Глубокоуважаемый Отец Сергий!

Мне хочется поделиться с Вами мыслями по содержанию Ваших, очень меня заинтересовавших «Литургических заметок» (Псков, 1956 г.), познакомиться с которыми мне довелось в прошлом году во время работ в ныне упраздненной Календарно-богослужебной комиссии при Синоде. По недостатку времени ограничусь лишь краткими отрывочными замечаниями.

Не скажу, чтобы я полностью разделял все Ваши взгляды. Далеко нет. В частности, я считаю совсем несвоевременным и очень рискованным подчеркивание возможностей «богослужебного творчества» в наше время. Я не разделяю Вашего отвращения к Марковым главам (Марковы главы Типикона — замечания о совпадении неподвижных праздников с днями седмичного и годового подвижного циклов — прим. С.Б.) и безнадежно-пессимистического, пренебрежительного отношения к Типикону. Я сожалею, что в Вашей работе нашлось место для такого резкого выпада против Л. Н. Парийского.

Но вместе с тем я очень ценю Ваш труд, согретый теплотой Вашего чуткого пастырского сердца, и мне хотелось бы от всей души поблагодарить Вас за то, что Вы так смело поставили вопрос о недостатках в современной богослужебной практике и сделали в своей работе столько ценных замечаний. Среди духовенства у нас очень немного людей , которые вдумчиво относятся к этим вопросам и болеют душой за современное состояние богослужения. Я уверен, что в баптизм люди бегут от нас не потому, что предпочитают сектантское вероучение церковному, а прежде всего и главным образом потому, что их не назидает наше богослужение. Какой ужас, и какой стыд для нас! Сокровище церковное, равного которому нет ни в одной религии, из-за нашего неряшливого и бестолкового к нему отношения становится не средством привлечения людей в Церковь, а чем-то противоположным сему.

У нас до революции было 4 духовных академии, издавались духовные журналы, печатались ученые статьи, а на клиросах дьячки бубнили: «очи Свои возложиша уклонити на землю …от малых от земли раздели я в животе их  …сего ради законоположит ему на пути его же изволи  …во избытцех Твоих уготовиши лице их» и многое другое, что с трудом понимали даже профессора духовных академий. И никому до этого дела не было. И никто, никогда не поставил вопроса об удобовразумительности перевода хотя бы одной Псалтири для богослужебного пользования. Недавно я писал бывш<ему> председателю Календарно-богослужебной комиссии владыке Афанасию (выдающемуся литургисту, человеку глубоко церковному, большому стороннику поновления переводов и даже перевода богослужебных текстов на русский язык), что вопрос перевода песнопений гораздо более сложный, чем вопрос перевода других текстов. Стихиры, тропари канонов следовало бы переводить на русский язык стихами. На каждой песне канона должен был бы меняться ритмический размер строф-тропарей (как в греческом оригинале). Конечно, об этом можно лишь мечтать, т<ак> к<ак> такая работа мало кому по плечу. Переводчик должен бы быть и филологом, и богословом, и поэтом. Но зато такие переводы богослужебных творений хорошо, талантливо выполненные внесли бы в нашу церковную жизнь именно то, чего ей недостает.

При чтении Вашей работы мне было очень приятно констатировать интересное совпадение Ваших взглядов с моими по ряду вопросов…

…В заключение еще раз вернусь к вопросу богослужебного «творчества» в наше время. Вы сами привели немало печальных примеров. Эти доказательства нашей бездарности и порицательного отсутствия вкуса можно умножать до бесконечности. Это творчество — величайшее зло нашего времени. И Ваша книга ценна не тем, что Вы провозгласили лозунг свободного творчества (это как раз скорее недостаток Вашей книги), а тем, что Вы, по сути дела отступая от этого лозунга, стараетесь оставаться церковным традиционалистом, в лучшем смысле этого слова. Ведь если отвергнуть святоотеческие и уставные ориентиры на том основании, что эти рамки устарели и мы из них выросли, тогда мутные волны бездарной отсебятины (акафисты, чин погребения Богородицы, архиерееугоднические вставки и т.п.) захлестнут все и погубят то, что еще осталось от православия и церковности в нашем богослужении. Любителей творчества у нас хоть отбавляй. Я тоже мог бы Вам привести прямо-таки жуткие примеры. Часто приходится слышать рассуждения: «устав для человека, а не человек для устава» (для человека, т. е для угождения его нецерковным вкусам), «мы выросли из типикона» и «чем мы хуже святых отцов». Да в том то и дело, что в миллионы раз хуже, в том то и дело, что не доросли, в том то и дело, что если бы доросли, то способны были бы и <вперед>  двигать, а так способны только портить, уподобляясь тем недоучкам, которые пытаются исправлять классиков. Мое глубокое убеждение, что в наше время надо не поощрять свободное «творческое» отношение к богослужению, а прямо-таки бить за это по рукам. Надо не создавать что-то новое, а из того, что предусмотрено типиконом, выбирать самое ценное. Возможности здесь достаточно широкие. Лишь бы сумели это уставное сделать доступным, понятным и близким молящимся.

Наконец еще одно.

Я думаю, Вы писали свой труд не для того, чтобы написанное Вами оставалось под спудом и, надеюсь, не будете возражать против перепечатания на машинке (или выдержек из него) и ознакомления с ним людей церковных, серьезно интересующихся вопросами богослужебной практики.

В заключение хочу от всей души пожелать Вам здоровья, сил и терпеливого перенесения неприятностей, которые обычно выпадают на долю людей, подобных Вам”.

Одно из писем о.Сергия к Н.Я.Мандельштам. 1971 г.

Очень важным событием в жизни отца Сергия стало его знакомство с Н.Я.Мандельштам. Он познакомился с ней у отца Александра Меня. Сразу нашлись общие темы – в 60-е годы Надежда Яковлевна преподавала несколько лет в Псковском пединституте. Там она сдружилась с семьей профессора Евгения Маймина. Кафедра русской и зарубежной литературы, на которой работал Е.А. Маймин, была, в силу неординарности и харáктерности большинства ее членов, постоянным предметом обсуждения и иронических сетований его друзей. Примером тому эпиграмма — правда, чуть более позднего времени, – написанная Ю.М. Лотманом как бы от имени Е.А. Маймина:

«Как пройти мне биссектрисой

Меж Ларисой и Алисой 

Между Титовной и Верой

Меж чумою и холерой?»

Эта дружба продолжалась и после отъезда Н.Я. из Пскова. Дочь профессора Маймина – Екатерина, вспоминала: “В начале 1970-х гг. был период (продолжался он, кажется, года два или три), когда Н.Я. стала приезжать на лето в Псков. Останавливалась она тогда в Любятово – на окраине Пскова, у отца Сергия Желудкова. Отец Сергий к тому времени находился за штатом. На Западе его знали как редкого и оригинального богослова. Отец по вечерам слушал иногда «по тому радио» отрывки из его книги «Почему и я христианин». В обыденной же жизни о. Сергий был человеком очень скромным, почти незаметным. Своего дома отец Сергий не имел и жил в доме своей прихожанки Татьяны Гавриловны Дроздовой, женщины судьбы драматической, что, по-видимому, их и сблизило.

Этот период я помню уже гораздо лучше. Самым ярким событием бывал день приезда Н.Я. Она прилетала из Москвы на самолете. В псковский, сельский по виду, а потому и очень уютный аэропорт, мчались в те вечера два такси. В одном — отец Сергий и Татьяна Гавриловна. В другом – мы с мамой и Лина Георгиевна Дюкова (другой раз была еще и Софья Менделевна Глускина). Надежда Яковлевна медленно сходила с трапа, а мы все уже бежали ей навстречу с цветами. (Наверное, она все же приезжала три раза, потому что я помню эти встречи именно как повторяющееся действо). У отца Сергия глаза при этом как-то по-особому начинали светиться. Впрочем, мне кажется, что светились они у него всегда.

А затем все ехали в Любятовский деревенский дом. Вокруг дома был яблоневый сад, казавшийся «Эдема списком сокращенным» (Татьяна Гавриловна продавала иногда на рынке яблоки). В доме была фисгармония. Отец Сергий прекрасно играл, а у Татьяны Гавриловны был ангельский голос (впрочем, при характере отнюдь не ангельском). Так что «посиделки» в Любятовском доме, и в день приезда, и в остальные дни, начинались с духовных песнопений. Компания была в основном все та же: «Соня», «Лина», мои родители и, разумеется, хозяева. Впрочем, вскоре к Н.Я. стал заходить и новый священник Любятовского храма – отец Владимир Попов, и по сей день служащий в этом храме.

О чем они говорили? Конечно, содержания разговоров я не помню. Но помню, что все, что говорилось, было так высоко, так приподнято над обыденностью, что на следующий день я с большим трудом входила в привычную колею. Так что моя мама, несколько испугавшись, однажды полувопросительно заметила: «Но ты же понимаешь, что происходящее там и наша остальная жизнь не очень совместимы? И что ты ничего никому не должна рассказывать?». Это-то как раз я понимала…

Впрочем, какие-то обрывки разговоров я все же помню. Как Н.Я., раздумывая над предложением Софьи Менделевны уехать в Израиль (что С.М. в конечном счете сделала, правда, много позже), сказала, обратившись к моей маме: «А знаете, Танечка, я все думала, думала об этом, а потом как-то раз проснулась с таким чувством, будто я уже в Израиле и кругом меня одни евреи. И решила, что не надо этого делать». Тогда Н.Я. уже закончила работу над первой книгой. Отец Сергий спросил ее о второй. «Она уже тоже написана. Вот здесь», — сказала Н.Я., указав на область сердца.

И еще почему-то запомнился такой эпизод, неловкий и глупый с моей стороны. Это было летним вечером, в Любятово. Все вышли в сад. Н.Я. сидела на деревянной скамье и, как и полагается, курила. Я неприкаянно бродила по саду. Мне уже было 14, а, может, и 15 лет, но родители меня брали с собой, как «хвостик». Я уже не была непринужденным младенцем, но, разумеется, еще не стала и «собеседником», а потому, боясь «упасть в грязь лицом», в основном внимательно молчала. И вдруг Н.Я. подозвала меня и сказала совсем неожиданно: «Катька, а ты ведь красотка. Только никогда не позволяй мужчинам брать над тобою верх…» И далее что-то в этом роде. Я никогда себя красоткой не считала, тем более в 15 лет, когда любую нормальную девочку обуревают серьезные сомнения в самодостаточности собственной внешности. И, опешив от слов Н.Я., совсем некстати спросила: «А как же Вы и Осип Эмильевич?»

«Я – другое дело. Я была уродиной», — последовал ответ. Потом уже, кажется, в первой книге, много позже, когда я прочла размышление Н.Я. о том, что О.Э. непременно бы ее бросил, если бы не случилось то, что с ними обоими случилось, я подумала, что, может, та реплика Н.Я. была продолжением оборвавшейся в книге фразы…

В один из своих поздних приездов в Псков Н.Я. привезла с собой двух своих подруг. Имени одной я, к сожалению, не помню. Запомнилась она в основном тем, что тут же надавала моим маме и бабушке огромное количество рецептов тортов и сухарей (последнее – не без значения). Из тортов у нас в доме укоренился один, о котором она говорила как о любимом торте Солженицына. А поскольку самого Солженицына она называла «рыженьким», то и торт получил право гражданства в доме под именем «Рыженький».

Другая подруга была Наталья Евгеньевна Штемпель. Отец, который из-за ноги часто не мог совершать длительных прогулок, послал меня показать им Псков. Я с юношеским ригоризмом провела их по самому длинному, хотя и самому красивому пути – пройдя вдоль реки Великой до Покровской башни и оттуда, через Мирожский монастырь, через мост, к церкви св. Климента. И когда уже оттуда мы дошли до старообрядческой церкви, она присела. Сказала, что больше не может. Да я и без того видела, что она все сильнее и сильнее прихрамывала. Но когда она села, печально и как-то почти беспомощно, я вдруг словно впервые увидела ее лицо. Казалось бы, почти некрасивое. Но такое прекрасное! И тогда, наверное, впервые подумала: какой же прекрасной бывает и не очень красивая женщина!

А дома мне за эту длинную прогулку сильно попало. Кажется, последний приход Надежды Яковлевны к нам домой (а жили мы тогда уже на улице Ленина) закончился трагикомически. Дело в том, что в нашем подъезде проживал пьяница по имени Максимыч, который периодически одалживал у моего отца рубль на выпивку (но и регулярно – воздадим ему должное – долг возвращал). Пьяница этот был, видимо, артистом в душе: все его тирады увенчивались, как правило, аллитерационным «бур-ржуазия р-революцию пр-редала. Р-рвань». Бабушка моя, не одобрявшая интеллигентного демократизма отца, гнала Максимыча прочь, за что тот ее побаивался.

Надежда Яковлевна уже уходила. И вышла на лестничную площадку. Я вышла вместе с ней, чтобы проводить до такси. В это время направлявшийся к нашей квартире Максимыч, перепутав, по-видимому, Н.Я. с бабушкой и вначале отпрянув, решил затем все же пойти на мировую. «Не горюй, бабка, — сказал он, поцеловав Н.Я. в темячко. – Мы ведь с тобой вместе С-сиваши брали». И еще раз поцеловал. Родители мои, с ужасом наблюдавшие за сценой и не сумевшие ее предотвратить, страшно огорчились. «Что вы, друзья, — рассмеялась Н.Я. – Ведь это хороший знак. Значит, я к вам еще вернусь». И все же это было последнее посещение Надеждой Яковлевной и Пскова, и нашего дома”.

Псков во время преподавания там Н.Я. был живым городом, имевшим своих, пользуясь словарем Лескова, «антиков». Екатерина Маймина вспоминала: «Но, наверное, самым ярким детским впечатлением была «битва гигантов» – Н.Я. и Леонида Алексеевича Творогова, человека, без которого немыслим Псков того времени. Он был хранителем, а до того – создателем Псковского древлехранилища, уникального собрания книг, составленного из библиотек представителей разных сословий Псковского края. То была поистине библиотека библиотек, почти в борхесовском понимании. У самого же Творогова позади был Беломорканал и отмороженные ноги. Из-за этого он всегда ходил с костылями и рюкзаком. И еще — в сопровождении двух собак, его единственных и неизменных спутников. В городе его считали чудаком, но и восхищались стариком, имевшим профиль Гете в старости. Только я думаю, что он был даже еще более красив, чем Гете.

Чудак, как и полагается, имел свои странности. В частности, он очень любил стихи местного поэта А.Н. Яхонтова, считал его несправедливо забытым после смерти, а при жизни – недооцененным. В последнем он винил… А.С. Пушкина. Ссора разгорелась в нашей маленькой квартире в хрущевском доме на набережной Великой. «Я Пушкина пиф-паф», — кричал Творогов, наставив свой костыль на Надежду Яковлевну, пускавшую в него кольца дыма в защиту «солнца нашей поэзии». Последние свои псковские дни, «сдав» съемную комнату хозяевам и в преддверии отъезда в Москву, Н.Я. прожила в нашей квартире, окна которой выходили на тогда еще не взорванный ажурный Ольгинский мост (инженерный проект Г.Н. Соловьева) и Анастасиевскую часовню с фресками по эскизам Н.К. Рериха.” Отец Сергий очень высоко ставил творчество Надежды Яковлевны, дорожил дружбой с нею, что видно из его писем к ней.

Во второй половине 70-х годов отец Сергий увлекся творчеством немецкого богослова Ганса Кюнга. Вместе с Евгением Барабановым, с семьей которого   близко сошелся в эти годы, и при активном участии Бориса Хазанова (Геннадия Файбусовича) он начал работу над переводом основного труда Кюнга «Быть христианином». Именно за эту книгу Кюнг подвергся резкой и справедливой критике со стороны католических богословов. Когда отец Сергий узнал о моей дружбе с поэтом и переводчиком Аркадием Штейнбергом, который в совершенстве знал немецкий и был сведущ в богословии, отец Сергий попросил познакомить с ним. Штейнберг радушно откликнулся. Он не только помог в переводе трудных мест, но жадно накинулся на отца Сергия. Между ними вспыхнула взаимная симпатия — Аркадий Акимович отсидел в сталинских лагерях два срока и бывал на Байкало-Амурской магистрали. Прекрасно знал о правозащитной деятельности отца Сергия. Меня поразило, как мгновенно эти два доселе незнакомых человека обрели друг друга. Позже подобную же симпатию я наблюдал только единожды — когда пришел в гости к Штейнбергу с Анатолием Эммануиловичем Красновым-Левитиным.

Наша жизнь изменилась во многом благодаря усилиям праведников, к которым принадлежал священник Сергий Желудков. Он размышлял — сумеют ли россияне воспользоваться плодами свободы после крушения авторитаризма. Его беспокоила косность и малодушие православного духовенства. Порой он с ужасом думал о крушении коммунизма. Говаривал: «Представьте себе, рухнет коммунизм и вот тогда скажут нашим епископам и священникам — идите на радио, телевидение, выступайте в прессе. Говорите! Представляете, что они понесут?!» К сожалению, это пророчество отца Сергия сбылось в полной мере. В воспоминаниях о нем его друзей подмечена важная черта: «Ум его, однако, был очень острым, критичным. Ему совершенно несвойственны были иллюзии, благодушие, мечты о светлом будущем. При всей своей вере в человека, в человечность, он не склонен был идеализировать народ — «искалеченные души», как он говорил. Надежда человеческого существования была для него в личном подвиге лучших людей, верующих и неверующих — в нем он и видел подлинное Христианство, в нем, а не в так называемом единстве народа, не в униформизме под любой, даже православной идеологией. Он не стеснялся смеяться над уверениями Солженицына (которого, конечно же, высоко ценил), что сельский русский человек мечтает лишь о том, чтобы школа была для детей, да церковь, где помолиться. «Школа, может быть, — говорил он, — а про церковь и думать забыли. Других забот много». К 60-летию академика Андрея Сахарова, томившегося в Горьковской ссылке, отец Сергий писал в 1981 году: «Да и о народе нашем надо сказать правду: находясь в плену оглупляющей дезинформации, очень многие обыватели либо просто ничего не знают, либо даже очень превратно понимают его благороднейшую деятельность».

Как ни странно, он был равнодушен к стихам и часто повторял: «Да я ничего не понимаю в стихах!» «А вот о прозе, особенно о современной — художественной и публицистической — высказывался охотно. Здесь он был весьма взыскателен. Нередко упрекал авторов в дурном стиле, провинциальности, иной раз и просто дураком назовет или скажет: «Графоман, тут уж ничего не поделаешь».

Первая страница письма о.Сергия к А.И.Солженицыну.

Не любил исторических романов, придирался к любой фактической неточности. «Петра Первого» Алексея Толстого громил безжалостно, да и «Узлам» (имеется в виду эпопея Александра Солженицына «Красное колесо», состоящее из «Узлов» — С. Б. ) доставалось. В исторической прозе более всего ценил жанр «художественного исследования», основанного на документах и добросовестных личных свидетельствах. Среди современных любимых книг называл «Архипелаг ГУЛАГ», «Утоли мои печали» Льва Копелева, «Иванькиаду» Владимира Войновича, «В подполье можно встретить только крыс» Петра Григоренко (только заглавие категорически не одобрял). Охотно цитировал Зиновьева, хорошо знал и любил Бердяева, восхищался работами немецкого богослова Кюнга». Вспоминаю один забавный эпизод начала 70-х годов, когда Александр Солженицын завершил работу над одним из «Узлов» — «Август 14-го». Книга вскоре вышла в Париже, а Солженицын обратился к друзьям с просьбой прочесть новую работу и прислать ему отзывы.

Ответ отцу Сергию от А.И.Солженицына. 1972 г.

Позже они вошли в том — «Август 14-го читают на Родине». Прислали свои отзывы и два священника, к которым он обратился — Александр Мень и Сергий Желудков. Отец Александр написал подробное, обоснованное исследование, но  критическое, хотя и деликатное, всячески стремясь щадить самолюбие автора. Отзыв отца Сергия отлился в одну фразу: «Большой художник имеет право на неудачу». Увы, оба отзыва Солженицын не включил в сборник.

Отец Сергий умер в Москве 30 января 1984 года после тяжелой операции — у него был рак пищевода. Он готовился к смерти и не боялся ее. «Он много звонил, сообщая друзьям о своей болезни и предстоящей операции, а в остальном вел себя обычно: говорил, слушал, восторгался новым анекдотом, только руки беспокоились. Знал, что операция смертельно опасная, но утешал: «Что ж, ведь я не воевал, другие ведь воевали, а мне вот — операция». Потом сказал: «Мне нужно еще года два-три. Тогда я успею». К смерти готовился — причастился, перед больницей объездил всех друзей. «Нет веры в Бога без веры в Воскресение: тогда все бессмыслица, абсурд», — так он говорил и писал. И еще: «О Смерти не надо горевать, а вот о жизни горевать иногда приходится». В завещании написал: «…Как можно меньше хлопот с похоронами. Если Смерть (это его написание, к смерти он относился с уважением — С. Б.) случится в Москве или Ленинграде — совершить кремацию и отпеть заочно. Если похороны будут во Пскове, то очень прошу — пусть священник не вздумает говорить речь… Боже, милостив буди мне грешному». Друзья и близкие сумели перевезти его прах в Псков и похоронить его близ храма в Любятове. Отпевание же совершалось сумрачным зимним днем в Богоявленском соборе в Москве по священническому чину. В одной из дневниковых записей, сделанных отцом Сергием незадолго до смерти, звучит такое признание: «Я христианин — это значит сказать: я охвачен мечтой, стремлением к духовной красоте, я постоянно хочу быть лучше… Христианская жизнь — это подвиг, куда более захватывающий, чем полет в космос».

В.И.Шаронов у могилы священника Сергия Желудкова. Псков, Любятово. Август 2016

На его могиле вплоть до последнего времени (до 2017 г.)  стоит чей-то чугунный дореволюционный крест и скромная, тоже чья-то металлическая пластина. Как заметил один из его почитателей: «Всю жизнь носил одежду с чужого плеча, и после смерти на его могиле чужой крест!» Новое строгое и достойное надгробье в настоящее время уже заказано и, если ничего экстраординарного не случится, предстоящей весной будет установлено на могиле отца Сергия.

Спустя пять лет после его смерти в 1984 году, я вывез из Пскова по просьбе его душеприказчицы Татьяны Гавриловны Дроздовой большую часть архива (то, что смог унести), который  помог восстановить его жизненный путь, а также издать его основные работы. После этого архив отца Сергия был передан мною в ГАРФ.

Сергей Бычков.


От редакции: С немного давним, но все же интересным  интервью с С.С.Бычковым можно ознакомиться в номере  от 10.11.2013 г. журнала «Русское слово»:

http://www.ruslo.cz/images/Nomera/RS-2013-10-11.pdf