От автора
Предлагая заинтересованной публике сценарий и сам четвертый фильм, мне хотелось бы обратить внимание, что, работая над проектом, я стремился сочетать научную достоверность и свободную творческую форму использования документов. За каждой фразой, звучащей в проекте и повествующей об обстоятельствах непростой жизни Льва Платоновича Карсавина, обязательно есть историческое свидетельство — письмо, личный дневник, фотокопия официальной бумаги, протокола допроса, снимка или мемуары непосредственного участника событий. То же относится и к вынужденной реконструкции видеоряда лагерного быта. Какие-то детали я помню по своему детству, что-то приходилось, подобно археологу, воссоздавать по обрывкам немногих случайных фотографий и рисунков, сохранившихся в личных архивах бывших «крестников» 58-й статьи. Я среди них рос, с ними дружил и у них учился размышлять над судьбами моей Родины. Неволя многому научила этих людей, в том числе, не судить человека по его формальной принадлежности к той или иной партии, группе, идейному течению, по обладанию должностью или званием. Увы, нам, нынешним, этого сегодня не хватает. Мы поспешны и категоричны в суждениях и оценках, нетерпимы к иной точке зрения, легко позволяем обмануть себя, подпадая под авторитет внешней значительности чинов и регалий. В этом смысле тяжелая судьба Карсавина, всегда имевшего собственную точку зрения, есть пример настоящего русского таланта, не только обреченного на тяжелые испытания, но и способного к подлинным духовным и интеллектуальным озарениям. Это дает нам надежду, что великое будущее все-таки станет нашим подлинным настоящим.
Сценарий Четвертого фильма документального проекта
«Симфоническая личность»,
посвященного Льву Платоновичу Карсавину
«Иная лучшая потребна мне свобода…»
Вводная часть звучит на фоне компьютерного экрана, который «включается», в окне некой поисковой системы набирается строка:
АБЕЗЬ
Ниже начинают набираться в отдельных 4 окнах строчки:
Абезь. посёлок городского типа в Коми АССР, на правом берегу реки Уса (приток Печоры) у Северного полярного круга. Железнодорожная станция. 1,4 тыс. жителей (1968). Возник в 1942 в связи со строительством железной дороги…
Абезь. Кладбище Абезьского лагеря расположено на окраине пос. Абезь. Первые захоронения на территории нынешнего мемориального кладбища относятся к 1947-48. Только на уцелевшем лагерном кладбище захоронено около 2000 чел., частично сохранились номерные столбики…
Абезь. Мемориальное кладбище жертв тоталитарного режима в Абези. На окраине посёлка Абезь, за дренажной канавой, расположено кладбище Абезьского лагеря…
Абезь…
(Начиная с третьей строки вниз текст построчно все больше размывается книзу. Четвертая строка уже совсем размыта, и далее — просто какой-то текст, какие-то просвечивающиеся буквы)
Выделяются слова: «Абезь. Мемориальное кладбище жертв» и далее открывается окно, в котором идет пролет над тундрой с бесконечными столбиками с табличками и литерами на них. Одновременно начинают проходить снизу вверх похоронные ведомости с фамилиями умерших в заключении и указанием дат смерти и буквенно-числовых кладбищенских литер.
Под нарастающий бой в лагерный рельс список умерших останавливается на фамилии, дате смерти и литере захоронения Льва Платоновича Карсавина 20 июня 1952 года П- 11.
Звук рельса обрывается, а изображение уходит в черное поле. На нем появляются возникающие рукописные строчки эпиграфа, написанные рукой автора и ею же озвученные:
«…Я счастлив, я страдаю вновь –
Тем вечным счастьем, тем страданьем,
Перед которым все мертво,
Страданьем, ставшим оправданьем
Существованья моего».
Аркадий Штейнберг
Звучит опять удар рельса и появляется надпись:
ФИЛЬМ ЧЕТВЕРТЫЙ.
«ИНАЯ, ЛУЧШАЯ, ПОТРЕБНА МНЕ СВОБОДА …»
АВТОР В КАДРЕ (АВК)
Вожаель, Кожва, Косью, Еджыт-Кырта, Адак, Кочмес… Также, как и родной мне Вой-Вож, — каждый из этих населенных пунктов с названиями, словно взятыми из фантастических романов, вполне мог стать местом упокоения Льва Карсавина. После ареста в 1949 году он почти год провел в Вильнюсской тюрьме. По завершению поспешного следствия Особое Совещание приговорило бывшего идеолога евразийского движения к десяти годам заключения. Даже не столько преклонный возраст, а открывшийся в камере милиарный туберкулез заставили сотрудника МГБ вписать в персональный наряд осужденного адрес — инвалидного лагеря в приполярной Абези севернее Инты, в Республике Коми на Европейском Севере России.
Пестрый состав заключенных 4-го – Отдельного лагерного пункта, или как все привычного его тогда называли, ОЛПа, был богат на людей с необычными судьбами. Но даже среди них Лев Карсавин выделялся тем, что еще в 1922 году был выслан из страны по личному указанию Ленина. Имя вождя большевиков неожиданно проявилось в судьбе Льва Платоновича и в Абези: его учеником здесь суждено было стать 26-ти летнему Анатолию Ванееву — внуку того самого Ванеева, что был ближайшим соратником Владимира Ульянова и кого Владимир Ильич лично похоронил в енисейской ссылке.
Спустя почти 30 лет своим необычным свидетельствованием о последних двух годах жизни Льва Платоновича Карсавина Анатолий Анатольевич разорвет дурную бесконечность сталинских лагерей и погостов. Рукопись его книги «Два года в Абези» вместе с другими документами личного архива Ванеева попадет ко мне вместе с настойчивыми просьбами друзей начать поиски места последнего упокоения Карсавина. Так судьбы двух узников Абези, а также их философское наследие станут частью и моей жизни. Через какое-то время, уже после чудесного обретения могилы Льва Платоновича, я пойму, что вопросы об основаниях личной веры, над которыми когда-то размышляли Карсавин и Ванеев, имеют прямое отношение ко всем нам и находятся в самом центре проблем нашего времени.
Звучит магнитофонная запись авторского чтения «Два года в Абези» А.А.Ванеева
ТИТР Фрагмент книги Анатолия Ванеева «Два года в Абези».
Читает автор.
«Мне было 28 лет. Дорога, пролегавшая по местам заключения, началась для меня пятью годами раньше. За это время я достаточно освоился в условиях здешней жизни и в абезьском лагере чувствовал себя уже как бы старожилом. Ранней осенью 1950 года поезд из товарных вагонов, оборудованных для перевозки заключенных, доставил в Абезь этап из Ленинграда».
Читает Николай Петеров.
«Пополнение состава живущих новыми людьми вызвало, как всегда, оживление и любопытство. Интересовались — нет ли знакомых, или земляков, или вообще чем-либо известных лиц.
Утром следующего дня Ланг, собираясь на работу, сказал мне:
— Слышали, с новым пополнением к нам попал Карсавин.
— Слышу от вас первого, — сказал я, — а кто это такой?
Ланг сам знал об этом, по-видимому, не так уж много. Он уклончиво сказал, что, как ему помнится, это ученый, которого считали мистиком и который в начале двадцатых годов издал книгу о философии любви.
Занявшись дневными делами, я, естественно, забыл этот случайный утренний разговор.//
Однако, проходя мимо Карантина, я увидел одинокую фигуру человека. Его облик привлек мое внимание. Это был не очень высокий сухощавый старик, лицом смуглый, с редкой седой бородой, в берете на голове. Отделенный проволочным забором, он стоял, слегка ссутулившись, сложив руки за спину, глядя вдаль, поглощенный своими мыслями».
АВК
Анатолий Анатольевич предупреждал будущих читателей его книги, что она не является обычными воспоминаниями, при том, что все действующие герои – это реальные люди. Жанр своего произведения он определил, как множественный идеологический диалог.
Но из бесчисленного строя фигур на лагерной поверке, по ком ежедневно звонил абезьский рельс, – этот обычный лагерный колокол, Ванеев требовательно отобрал очень узкий круг собеседников. Первым помимо Карсавина в него был включен Николай Пунин, — тот самый, чье пальто после ареста так и осталось висеть в ахматовской квартире. Именно диалоги Ванеева с Карсавиным и Пуниным взяли на себя основную идейную нагрузку замысла автора.
ЮРИЙ ГЕРАСИМОВ, бывший заключенный ОЛПа №4
«Тот, кто приходил к Льву Платоновичу, он без всякого предупреждения понимал каким-то образом, что разговаривать с этим человеком на бытовую тему не надо. Не то, что нельзя, не надо, неуместно. Вот сам облик что ли, вот какая-то аура, которая была вокруг Льва Платоновича, она предрасполагала.
Мне помнится тема, которая выросла сначала из такого местного, что ли спора между Пуниным и Карсавиным, это об особенностях русского народа.
Почти все, почти люди всех национальностей в лагере, у них начинала говорить кровь.
Что касается русских, то в этом отношении, конечно, ну, я не знаю, как, фракционные, что ли сказать, многослойность русского контингента была, конечно, большая. В какой-то своей идеологии классовой, что ли…
Пунин трактовал это как, как достоинство русского народа, его максимализм духовный, его нежелание мириться, вот, отстаивать свою правду. В результате чего должна, и должна выковаться какая-то некая, может быть, единая или плюралистическая общая правда. Он считал это знаком, в общем, высокого духовного потенциала народа русского. Лев Платонович стоял на противоположной точке зрения, он считал это последствием исторической болезни русской нации, идущей, берущей начало чуть ли не в феодальные времена, затем церковные расколы это усилили
И он считал, что надо всячески как-то вот работать нам на единство народа…
Русских в общем-то не любили все там, нас, не за наше поведение, а за принадлежность вот к государственной нации, ну, к пассивному отношению или попустительскому отношению к сталинскому режиму и т.д.// Мы этой вины лично не чувствовали, а они чувствовали, они распространяли эту вину на каждого из нас.
АВК
С особой теплотой Анатолий Анатольевич выписал фигуру лагерного врача Владаса Шимкунаса, ставшего для Карсавина и Ванеева ангелом хранителем и олицетворением почитания Льва Платоновича литовским народом. Дружба Ванеева и Шимкунаса продолжалась и после освобождения обоих из заключения. Не кто иной, как Владас Шимкунас неустанно раз разом высаживал на могиле Карсавина ели, пока, наконец, деревья не прижились, став тайным ориентиром посреди пространства плоской тундры и препятствием на пути оленей, равнодушно сравнивающих на своем пути могильные холмики.
Фрагмент книги Анатолия Ванеева «Два года в Абези».
Читает Николай Петеров.
«Литовцы надежные люди, — сказал Карсавин, — несколько из них постоянно навещают меня и заботятся обо мне. Но мои разговоры с ними сводятся к ответам, как я себя чувствую и не нуждаюсь ли в чем-нибудь. //
Врач Стационара Владас Шимкунас // позаботился поместить Карсавина так, чтобы его соседом был Жвиронас, физик, профессор того же университета.
— В вашем и моем лице, — сказал Карсавин Жвиронасу, — физика сблизилась с метафизикой.
Сближение было буквальным, так как они сидели лицом к лицу, почти задевая один другого коленями. Но Жвиронас захотел понять эти слова как метафору.
— В наше время в этом нет ничего необычного, — сказал он, — современная физика сама почти сделалась метафизикой. Кроме того, и физиков и метафизиков, как мы видим, постигает одна судьба».
АЛЬФОНСАС СВАРИНСКАС, бывший политзаключенный ОЛП №4.
«Я знал в литовское время, знал такую фамилию, но его не встретил. А в лагере встретился. Я слыхал, что его арестовали. Собирали Интлаге – туда собирали политических заключенных. … Иркутск, Воркута… И однажды, я работал фельдшером, были и другие литовские врачи меня взяли и научили фельдшером… так у меня была компания очень хорошая. Приходят этапы. Не то, что кто-то приезжает, а известия привозят, почти все кончается… бытовые… Я спрашиваю: литовцы? Один говорит литовец – профессор Карсавин. Положили, начали помогать ему. Кто мог помогал… Положили в летальный корпус. Он почувствовал, что у всех свои люди, что все другое. Так вот он говорил, что я русский, а Литва – моя вторая родина. Нам было приятно, мы не настаивали на этом.
АВК
В своих необычных воспоминаниях Ванеев не просто обрисовывает портреты Михаила Коростовцева, Виктора Василенко, Юрия Герасимова. Под пером автора образы египтолога, искусствоведа и филолога становятся носителями жизненных позиций русского интеллигента, не желающих мириться со своим заточением. В противоположность им Анатолий Анатольевич с заметно большой симпатией выписывает фигуры внешне беспечных и равнодушных к своей неволе режиссера Александра Гавронского и авантюриста Виктора Луи. Но Ванеев осознает ограниченность этого социально-психологического анализа. Его мысль следует глубже — в сферу религиозно поставленных вопросов. Решению этой задачи подчинены диалоги автора с еврейским поэтом Самуилом Галкиным, тайным монахом Николаем Романовским, иезуитом Венделином Яворкой…Каждый из них, включая автора, так или иначе выясняет свои отношения с Богом, миром и самим собой. Но все же центром повествования книги становятся диалоги Учителя и Ученика, представляющие собой творческую интерпретацию Анатолием Ванеевым идей Льва Карсавина.
Фрагмент книги Анатолия Ванеева «Два года в Абези».
Читает Николай Петеров.
«Серое однообразие лагерной жизни, не побывав здесь, я думаю, трудно себе представить. Живущие по ту сторону проволочного ограждения одни просто знать не хотят о нашем существовании, а другие представляют его себе, главным образом, со стороны экстремальных проявлений. Послушать иных, так вся наша жизнь состоит из одних экстремумов: убийств, издевательств и других ужасов. // Экстраординарные факты бывают, но, в общем, редко, и не выражают характера нашей будничной жизни. Лагерные будни имеют раз и навсегда установленную формулу: подъем — поверка — уход — приход и т.п. Изо дня в день крутится всегда одно и то же колесо. Вместе с тем лагерная жизнь как бы не имеет естественной упругости. Она — как трухлявое дерево, толкнешь и рука проходит насквозь, почти не встречая сопротивления. // Ни протеста, ни возражения. Трухлявое бытие и бессюжетная жизнь, в которой не видно ни назревания, ни развития…»
АВК
В этом возражении против рассказов о лагерной жизни, как череды ужасов и страданий сразу угадывается полемика Ванеева с авторами «Архипелага» и «Колымских рассказов». Но это — только самый верхний слой авторских размышлений. Анатолию Анатольевичу куда важнее предельно осмыслить отношение человека к своей жизни, без каких либо скидок на внешние обстоятельства. Формально автор, как будто предлагает нам свои рассуждения о лагере. Но за ними можно расслышать точку зрения Ванеева и о нас, живущих сегодня. О тех, внешне свободных людях, но остающихся пожизненно заточенными в своей собственной — внутренней, личной тюрьме, если в их жизни, по выражению Ванеева «ничего не происходит», если в ней «не видно развития». Этот взгляд требует сделать суровые выводы: путь от внутренней тюрьмы до ее реального воплощения может быть очень коротким. Потому что именно несвободный человек считает периметры колючей проволоки и штыри лагерных вышек, страх наказания и бесчисленные запреты — главным инструментом государственной и общественной жизни. Наверное, надо прожить пять, шесть или семь десятков лет, чтобы преодолеть духовную, самоуверенную близорукость молодости, убежденной, что «абакумовы» и «берии» также далеки от нас, как «нероны» и «торквемады», а времена взаимного уничтожения навсегда канули в доисторическую бездну.
Впрочем, тогда, в Абези Ванееву еще предстояло осознать то, что все это еще долго будем совсем рядом — с нами и в нас, – и во временнОм измерении, и по существу … Так же как и то, что дело мысли есть его главное предназначение.
ФРАНЦУАЗА ЛЕСУР, профессор Лионского университета
«Я читала всегда, имея в виду, скорее всего, Карсавина, то, что там было сказано о Карсавине. А тут впервые я обратила особое внимание на личность Ванеева. И тут мне кое-что открылось, которое я не видела до сих пор. Что… то есть он не только ученик Карсавина, но он хочет об этом говорить всем, или русской публике открыть то, что Карсавин мог сказать именно России. И поэтому он был каким-то очень важным посредником между Карсавиным и… русской, русским обществом и русской духовностью того времени.
Дело в том, что как раз это богословие и абсолютно не абстрактное. Это как раз относится именно к смыслу нашей жизни, самому существенному смыслу нашей жизни.
— Ванеев, конечно, это не только ученик, но это свидетель последних лет, последних месяцев Карсавина. То есть это как бы исповеданье.»
АВК
За большой разницей в возрасте Карсавина и Ванеева скрывалось нечто более значительное. В лице этих выдающихся личностей произошла встреча двух разных религиозных миров. Уже в религиозности Карсавина, одновременно — блестящего знатока догматики и святоотеческой патристики и рафинированного представителя науки, не трудно разглядеть столкновение традиционной веры и секулярной культуры. Ванеев и вовсе не был связан с христианской традицией вообще. Его вера — это вера человека, воспитанного обществом торжествующего безбожия.
Фрагмент книги Анатолия Ванеева «Два года в Абези».
Читает Николай Петеров.
«Я оставался в Стационаре еще не менее двух недель. Именно тогда между мной и Карсавиным наметилось сближение, которое привело к тому, что я сделался его постоянным слушателем. Это имело, я думаю, значение и для Карсавина, ибо если ученик внимает учителю, то и учитель имеет заботу об ученике. Наши беседы не имели какого-нибудь предусмотренного плана, отправной точкой разговора мог служить нечаянно всплывший вопрос. Но во всем, что говорил Карсавин, меня притягивала некая особая, до того неведомая, существенность понимания».
АВК
Интеллектуальное одиночество, сопровождавшее Карсавина как мыслителя, – это, пожалуй, первое свидетельство его выхода к самым острым, предельным вопросам современного христианства и атеизма, которые голосом автора книги задают ему наука и светская культура. Продумывая раз за разом услышанное от Карсавина, Ванеев обнаруживает пустую декоративность внешней воцерковленности, склонной выдавать себя за истинную традицию, подозрительно и даже агрессивно относящейся к ответственному, но свободному размышлению.
КОНСТАНТИН ИВАНОВ, друг и собеседник А.А.Ванеева
«Анатолий Анатольевич был православным достаточно поверхностно, как он рассказывал, склонен был ко многим православным, как он потом понял, предрассудкам, любил говорить о чудесах, о старцах… А убежденно верующим он стал под влиянием только Карсавина. Карсавин стал его настоящим духовным учителем. Не только учителем в какой-то своей философской системе отвлеченной, нет, он открыл Анатолию Анатольевичу духовный мир, веру.
Анатолий Анатольевич человек, который сразу воспринял Карсавина в его самом высоком этаже, на высоком уровне. Конечно, отношение к Богу – это общение, молитва, и непосредственное общение, опыт удивительный таинств в Церкви, конечно, все это обязательно, иначе мы остаемся с голой такой спекуляцией. Но без каких-то шагов на пути этой, так называемой, голой спекуляции не выйдешь и к этому живому опыту общения. Проблема умозрения отвлеченного, объективированного и проблема общения с Богом – это серьезные проблемы.
Мы все понимаем, что то, что происходит с нашей мыслью, происходит и с мыслимым. Вот это понятие познавательного причастия, существующее у Карсавина, подчеркнутое Анатолием Анатольевичем, // Это ощущение, что умозрение – это жизнь. Для человека постороннего – он занимается абстракцией, он ушел от жизни. Для тех, кто призван к умозрению, в их именно отвлеченности скрыта таинственная божественная жизнь, которая потому для наружного взгляда и кажется пустой, что она сокровенна и открыта в своих переживаниях только тем, кто знает вот эту глубину этих спекуляций».
Фрагмент книги Анатолия Ванеева «Два года в Абези».
Читает Николай Петеров.
«Пунин не был привержен особой религиозности, но иногда позволял себе щегольнуть стилизованным в этом духе оборотом речи. Как-то он сказал Карсавину:
— Изрядно мы нагрешили, раз нам дается столь длительное время для покаяния.
Под длительностью времени он имел в виду, наверное, назначенный приговором срок заключения, который у каждого из нас был не менее десяти лет.
— Покаяние дело душеполезное, — ответил Карсавин, — но еще важнее переосмысление.
Пунин моргнул переносьем, удивленно помолчал и спросил:
— Это вы сами изобрели?
— Нет, не сам, — сказал Карсавин, — слово «покаяние» является неточным переводом греческого слова «metanoia», которое более правильно переводится по-русски как умопремена. В русском переводе проповедник говорит: покайтесь. А для греческого слушателя этот призыв звучал: перемените ум. Поскольку покаяние означает осознание своей вины и ответственности, оно входит в умопремену как ее частное значение. Наше время требует, чтобы христианская идея была осознана заново. Поэтому опять актуальным сделалось исходное значение евангельского слова: перемените ум.
Умопремена означает переосмысление непосредственного содержания жизни. В факте нашего существования и нашего убеждения в действительности окружающего нам дано прямое знание о том, что человек живет своим отношением к Богу. Однако сказать, что переменить ум легко, значило бы ввести в заблуждение. Умопремена это процесс. Легко вступить на этот путь, нужен один шаг, но сам он — вся жизнь».
АВК
Конечно, в том Льве Карсавине, которого рисует нам Анатолий Ванеев, есть нечто от далекого автора «Noctes Petropolitanae», увлеченного стихией страстной любви к Елене Скржинской, собравшего в эту тонкую, но наделавшую много шума, по выражению самого автора — «книжицу», и подлинные мистические откровения, и тонкие религиозно-философские спекуляции, и глубоко интимные чувственные переживания. И что-то — от важного профессора, выстраивающего тонкие интеллектуальные спекуляции «О личности». В ванеевском портрете Карсавина вполне можно расслышать и энергичные интонации идеолога евразийского движения, преподававшего в эмиграции антикатолические «Уроки отреченной веры». Абезьский Карсавин — это и уже титулованный «Литовский Платон», блестяще владеющий литовским языком, философскую полноценность которого он сам же когда-то и доказал. Но все же в изложении Анатолия Ванеева перед нами предстает и совсем иной, новый Карсавин. Холодное пламя тюремного одиночества выжгло, казалось бы, неотделимую от его натуры склонность к интеллектуальному фрондерству, а иногда даже фиглярству. Пройдя путем страданий и поставленный перед неизбежностью подведения жизненных итогов, Лев Платонович, вышел туда, где ему открылся, выражаясь словами Ванеева, другой регистр звучания истины. Это вместе с необходимостью доносить самое важное о себе и своей вере неискушенному в философии и теологии Ванееву, заставили мыслителя заговорить серьезно и, потому, просто.
АЛЕКСЕЙ КОЗЫРЕВ, доцент МГУ им.М.Ломоносова
«Лагерь ставит человека перед лицом серьезных вещей, прежде всего, перед лицом смерти, перед лицом возможности того, что каждый день будет последним. И здесь у Карсавина что-то выделяется, я бы сказал, что-то очищается и кристаллизуется. Прежде всего, Христос в его лагерной записи это живой Христос. Это личный Христос. Это Христос, который может сказать: Отче наш, Отче мой и Отче всех нас. Это не философский символ, это не Адам Кадмон или гностический Иов, а это живая личность, которая вне каких-то схем, Это отождествление христианского Бога с человеческой природой и с человеком говорит нам о том, что, по всей видимости, и сама эта человеческая природа не есть что-то совсем уж безнадежное и бессмысленное, что это не мусор, это не тлен, это не гиль, гиль происходит от греческого слова «хюле» («hyle»), которое означает материя, да, а это что-то избранное Богом для Боговоплощения и что-то открывающее человеку надежду на бессмертие».
Фрагмент книги Анатолия Ванеева «Два года в Абези».
Читает Николай Петеров.
«Отдохнув, Карсавин устраивался, полусидя в кровати. Согнутые в коленях ноги и кусок фанеры на них служили ему как бы пюпитром. Осколком стекла он оттачивал карандаш, неторопливо расчеркивал линиями лист бумаги и писал — прямым, тонким, слегка проявлявшим дрожание руки почерком. Писал он почти без поправок, прерывая работу лишь для того, чтобы подточить карандаш или разлиновать очередной лист бумаги.
Прежде всего, был записан «Венок сонетов», сочиненный на память в следственной тюрьме.
Стихотворная речь оправдывает себя не только со стороны удобства для запоминания. Условность стихосложения — рифма, размер, структура сонета и пр. — стесняет свободу фразы, но вместе с тем освобождает речь от других условностей, например, от необходимой в прозе досказанности, приведения высказываний в связь и т.п. В стихах же мысль высказывается как в доверительном разговоре, где непосредственность выражения адресована непосредственности восприятия.
Закончив работу над «Сонетами», Карсавин продолжил стихотворное выражение своих идей в «Терцинах», после чего написал Комментарий к своим стихам. Это была любопытная авторская находка; через самокомментирование происходит как бы встреча с самим собой, открываются необычные возможности для выражения мысли».
АВК
Без сомнения, что в «Венок сонетов», «Терцины» и Комментарии к ним, находящийся перед лицом скорой смерти мыслитель вложил свои самые главные идеи.
Стихотворные строчки Льва Платоновича, лично обращенные к Богу, не только не поддаются поспешному пониманию, больше того, они вполне способны шокировать иного, неискушенного в серьезном богословии верующего:
«Небытный, Ты в Себе живешь, как я.
Тобой я становлюсь ежемгновенно»…
Поскольку умер Ты — живешь во мне»…
«Ты мой Творец: твоя навек судьба я»…
И, наконец:
«Ты — Жизнь-чрез-Смерть, живешь, лишь умирая».
Но этих и других заявлениях нет ни грана горделивой фамильярности по отношению к Творцу, ни, тем более еретических утверждений. Карсавин в совершенстве владел тонкостями догматики и в качестве специалиста в это области был признан как православной, так католической Церквями. В своих работах он не только утверждал значение догматов, но первым из русских религиозных философов заявил об эвристическом их значении для истории человечества. И, наконец, Лев Платонович до последнего вздоха считал себя православным по вероисповеданию.
Именно центральная идея «Венка сонетов» и «Терцин» о жизни Бога чрез смерть, после встречи Анатолия Ванеева уже в 70-е годы с Константином Ивановым зазвучала в книге об Абези в новой постановке – о необходимости раскрытия христианского смысла атеизма.
КОНСТАНТИН ИВАНОВ, друг и собеседник А.А.Ванеева
«Когда я пришел к Анатолию Анатольевичу, он жил в своем мире преданности к идеям Карсавина. А я пришел к нему ну со своими идеями своего личного пути. Анатолий Анатольевич рассказал мне о Карсавине. Я почувствовал здесь что-то близкое моим переживаниям, потому что вот там зазвучала тема смерти Бога, что отношения Бога к миру, это отношения, которые неблагополучны так, интеллектуально, что здесь надо мыслить какой-то разрыв. И я сразу сказал Анатолию Анатольевичу решающее для меня, что если Карсавин говорит, что Бог живет через смерть, то мы ответственно об этом можем говорить, только пройдя опыт разрыва нашей веры, которая тоже должна жить через смерть и ее объективного сознания, которому мы в наше время обязаны.
Анатолий Анатольевич сразу, я бы сказал — мгновенно среагировал на эту идею. Он ее так принял, что вообще сказал: «Да, это, ну, само собой разумеется». Хотя, конечно, я и тогда, и потом понимал, что само собой начинают для нас разуметься вещи, к которым мы, слава Богу, пришли.
АВК
Но имея дело с размышлениями Карсавина, всегда следует помнить, что индивидуальное личностное переживание смерти входит в них лишь первой, частной составляющей. Значение его в том и состоит, что он, свободно и лично осмысляя христианскую теологию, вникал в главный духовный опыт своей эпохи – предельное переживание Богооставленности и смерти. Полнота Воскрешения потому требует признать полноту смерти, что не оставляет никакой надежды пораженному грехом человеку остаться тем, кем он был. Грех оторвал людей от Бога и соединить их вновь может только Тот, в Ком сам Бог разорван на Кресте. В наше время эта поврежденность человеческой природы особенно проявляется в опыте оставленности Богом и неспособности верить Ему. Но исполняется Крест, когда через всю духовную боль сомнений и вопрошаний с неустранимым доверием раздается обращенный к Нему крик «Боже, Боже, почему Ты Меня оставил?». Карсавин учил, что «Бог живет через смерть», и что через смерть и страдания, когда они соединяются верой со смертью и страданиями Христа, происходит соединение с Богом преображенного страданиями и смертью человека.
СВЕТЛАНА ПОЛЯКОВА, доцент МГУ им. М.Ломоносова
«Смерть это совсем не случайная вещь. Это может быть, ну, может быть, самый главный опыт, который суждено пережить человеку. И этот опыт очень близок к Богооставленности, потому что в этот момент даже Христос в свое время молился: «Боже мой, Боже мой, почему ты оставил меня?». И современный человек, вообще современная культура она, ну, это давно известно, нового в этом ничего нет, она такая культура убегающая смерти. Хочу быть молодым, как говорят нынешние молодые, и вот эта культура вечной молодости, которая предпочитает ну не замечать этой холодной, ледяной, которая всегда, ну, рядом с нами. Почему современный человек видит только эту сторону смерти? Потому что она поистине ужасна. Но есть ведь и другая сторона смерти. Вот, как раз, эта диалектика карсавинская жизнь через смерть это на самом деле философская попытка оформления богословия халкидонского догмата. И, в общем-то, христианской догматики. Потому, что потому что человек должен пройти через смерть, как через некие врата и через некий опаляющий огонь, который попалит то, что окажется неспособным к жизни вечной и жизни с Богом, к которой он призван, это совершенно необходимо человеку.// Монахи говорят, что никто никогда не стал бы монахом, если бы не увидел в глазах другого человека сияние вечной жизни. Для меня совершенно очевидно, что это сияние Ванеев увидел в древнегреческих, агатовых, как передают современники, глазах Льва Платоновича Карсавина. У него стали такие глаза в лагере. Вот этот концентрированный опыт страдания и близости смерти Карсавиным переживается как опыт преображения.
АВК
И все-таки Абезь оставалась, в первую очередь, лагерем… В котором каждому из реальных людей, ставшими героями книги, была назначена своя чаша страданий. У Льва Карсавина она была исполнена особой горечи: его единоличное решение не покидать с семьей Вильнюса перед взятием города советской армией, его искренний, но наивный патриотизм пополам с профессорской самоуверенностью обернулся для Карсавиных настоящей катастрофой. Была арестована и заключена в мордовские лагеря старшая дочь Ирина. Жену и младшая дочь Сусанна едва выживали от нищеты и холода, изгнанные не только из профессорской квартиры, но даже из лачуг на окраинах. Продавая книги и вещи, они отказывали себе в самом необходимом, только бы собрать посылки и деньги Льву Платоновичу или Ирине. Письма Лидии Николаевны после своего освобождения Анатолий Анатольевич сохранил и вернул Карсавиным. За каждой из строчек слышны рыдания осиротевших женщин. И безграничная жертвенная любовь.
ИЗ ПИСЕМ ЛИДИИ НИКОЛАЕВНЫ КАРСАВИНОЙ.
Читает Нина Макарова.
«Дорогой мой Левушка, любимый. Мы с Сусанночкой живы-здоровы.
Нас уже с января изгоняют из квартиры и мы ищем, но сейчас такой кризис жилищный, что ничего нельзя найти. Или же надо иметь столько денег – дать отступного тысячи полторы, а то и две. Причем продажа книг совершенно прекратилась, если и удается продать рублей на десять и самое большое – на 80 р., на сто – от того не можем регулярно посылать посылки… Кроме того, кризис и в продуктах, только на рынке можно купить масла, мяса, колбасы. Не могу ни тебе, ни Ирише посылать каждый месяц. Изболела душа. Суся здорова, но очень побледнела, похудела, ну, конечно. Питание недостаточное. Но чай мы имеем и сахар свободно»…
«Вчера получили от Иришки письмецо в три строчки. Она здорова, посылки мои получила»…
«В твой кабинет вселится кто-то из Ленинграда по кафедре русского языка, В спальне нашей кандидат филологических наук…
Суся понемногу раскладывает наше имущество, но хаос еще, то одного, то другого не находим, в том числе и мундштук твой и аглицкий кисет, может еще найду… Но все-таки терять самое дорогое и не только из мелочей – такая мне планида, когда же обрету я?»
«В июле мы не смогли послать тебе, никакой продажи не вышло и Сусе не платили на службе. Теперь я продаю шкаф для платьев. В антиквариат теперь не берут несоветские издания, им приказано продавать старые только советские издания».
«Мне все приходилось в книжную палату и в антикварный ходить. Купила палата немного книг, но процедура такая сложная и унизительная, что деньги хотя и переведены из банка, но мы еще не получили и перед праздниками и сейчас не имели денег. Но Суся получила на службе и у нас было много хлеба (2 хлеба и 2 булки) и еще купила консервы, паштет. Я его хотела припрятать на посылку, но не вышло, ничего у нас не было, и хотелось есть»…
«Хожу я теперь очень медленно, по старушечьи, но когда вижу идущих старух с палкой, то есть на трех ногах, то думаю, что я еще без палки хожу, и прибадриваюсь. Правда, спина моя по силуету уже похожа на старушечью»…
«Мы немного обголодались, и как вспомню, что ни тебе, ни Ирише не посылали ни денег ни посылки в янв., ни в феврале – сердце кровью обливается. Ничего не могли продать эти 9 мес., не было покупателя. У нас кончилось топливо, в комнате холодно».
ЮРИЙ ГЕРАСИМОВ, бывший политзаключенный ОЛП № 4.
«Лев Платонович имел возможность уехать на Запад не однажды, но, тем не менее, этого не сделал. Где-то на границе, вероятно, 44-49-го года, он принял решение и потом начал его воплощать – вот пожертвовать собою ради народа, ради любимой России. Это он делал не вызывающе, но достаточно твердо, неукоснительно, не делая никакой, никаких отступлений перед господствующей идеологией. И по сути дела добровольно обрек себя на арест и на // мученичество в тюрьмах и лагерях. И здесь, в Абези, он повторял неоднократно, что душа его вымолила перед Богом возможность умереть, чтобы он умер в Абези».
АЛЕКСЕЙ АРЦЫБУШЕВ, бывший политзаключенный «Воркутлага»
«Когда мне пришел срок на освобождение, вывозили месяцев за шесть, за пять месяцев вывозили уже на пересыльный лагерь. И почему-то конвоир меня, или что-то там у них случилось, они меня из третьего ОЛПа на ночь перетолкнули в Абезь. А там, а в Абези был, значит, Николай Сергеевич Романовский, вот там его портрет мой лагерный висит, и такой доктор Ушин. Они очень дружили с Карсавиным.
Но меня привезли на Абезь, а Николая Сергеевича увезли в Москву почему-то. И меня встретил Ушин, который слышал только обо мне. Он говорит, а здесь Карсавин, я тебя познакомлю с ним. Я говорю: «Я очень рад буду».
Ну, он меня вводит в палату. Карсавин лежал. Он же умирал от открытой формой туберкулеза, да. Я говорю: // «А я на освобождение». А он, Карсавин, поднимает руку и говорит: «И я тоже». Так к верху поднял руку: «И я тоже».)
Фрагмент книги Анатолия Ванеева «Два года в Абези».
Читает Николай Петеров.
«Ни разу, и ни по какому поводу не показал неудовольствия, ни разу и никому не сказал о своих страданиях, хотя болезнь, должно быть, мучила его жестоко. Отдохнув, он заговорил, негромко и как бы для самого себя.
— Я был готов к тому, что мне здесь будет плохо. Но Бог дал мне умереть среди близких и родных.
Затем, опять недолго помолчав, он сказал:
— Всю жизнь я ходил около истины. А теперь все так просто».
АВК
Обстоятельства последних дней и кончины Карсавина полны многозначительного сочетания земных произволений и небесного промысла. Трижды пообещал Ванееву, но так и не пришел принять последнюю исповедь у Льва Платоновича православный отец Петр. «На то он и Петр, — откликнулся на это умирающий. И тогда по свидетельству самого Анатолия Анатольевича, не кто-нибудь, а лично он, после некоторых колебаний, настоял на приходе католического священника.
Фрагмент книги Анатолия Ванеева «Два года в Абези».
Читает Николай Петеров.
«Обоснованность моих тогдашних сомнений нашла подтверждение в том, что позднее на Западе появилось ошибочное сообщение, будто бы Карсавин перед смертью перешел в католичество. Не думаю, чтобы здесь имела место сознательная ложь. Просто у католиков встречается конфессиональная восторженность и легковерие в свою пользу. Предположить со стороны Карсавина такой шаг могли только люди, не имевшие никакого представления о нем.
Когда я пришел на следующий день, Карсавин сказал мне бодрым голосом:
— Ко мне приходил ксендз, литовец. Я исповедовался ему на литовском языке. Видите, как Бог через вас придумал устроить.
В разрезе незастегнутой рубашки я увидел, что на его груди лежали два креста — один мой, свинцовый, а второй — черный, блестевший миниатюрным распятием. Я удивился и спросил:
— Зачем на вас два креста?
Он посмотрел на меня чуть виновато.
— Это Свентонис, — сказал он, — приходил после исповеди . Поздравлял и захотел подарить крест. Я не возражал, чтобы его не огорчить.
АВК
Последним актом, оттенившим мистическое значение смерти Льва Платоновича, стало тайное помещение в его тело стеклянного флакона с эпитафией. Она представляла собой первое самостоятельное произведение Анатолия Анатольевича Ванеева, в ком встреча с Карсавиным уже открыла нового русского религиозного философа. Он в нескольких строчках смог изложить главные идеи своего учителя:
Фрагмент книги Анатолия Ванеева «Два года в Абези».
Читает автор.
«Лев Платонович Карсавин, историк и религиозный мыслитель. В 1882 году родился в Петербурге. В 1952 году, находясь в заключении в режимном лагере, умер от милиарного туберкулеза. Л. П. Карсавин говорил и писал о Тройственно-едином Боге, Который в непостижимости Своей открывает нам Себя, дабы мы через Христа познали в Творце рождающего нас Отца. И о том, что Бог, любовью превозмогая Себя, с нами и в нас страдает нашими страданиями, дабы и мы были в Нем и в единстве Сына Божия обладали полнотой любви и свободы. И о том, что само несовершенство наше и бремя нашей судьбы мы должны опознать как абсолютную цель. Постигая же это, мы уже имеем часть в победе над Смертью чрез смерть.
Прощайте, дорогой учитель. Скорбь разлуки с Вами не вмещается в слова. Но и мы ожидаем свой час в надежде быть там, где скорбь преображена в вечную радость».
Фрагмент из письма Анатолия Анатольевича Ванеева.
Читает Николай Петеров
«Дорогие Лидия Николаевна и Сусанна Львовна, упомяну только об одном. Перед смертью Лев Платонович страдал телесно и терпел свои страдания молча.
Когда же умер, удивительное было у него лицо — Печать страданий и, вместе с тем, полной их преодоленности. Лицо его было таково, что глядя на него, я не чувствовал, что смерть страшна. Даже теперь, вспоминая, я в себе чувствую как бы обещание мира, устраняющее этот страх.
Ваш Анатолий Ванеев»
Далее идут реальные съемки кладбища в Абези с могилами Л.П.Карсавина и Н.Н.Пунина, на них возникают финальные титры.
Ссылки на первые три фильма проекта «Симфоническая личность»
http://www.youtube.com/watch?v=51iIKLZG4sQ
http://www.youtube.com/watch?v=He7aYUEpfLM
http://www.youtube.com/watch?v=RJwkwYOpSZE
