Илл.: Антоний Цыган. Падение. 1991. 

История установления места захоронения Льва Платоновича Карсавина

Обретение могилы   Льва Карсавина было оценено главным редактором ведущей газеты русской эмиграции «Русская мысль» И.А. Илловайской-Альберти как одно из самых значительных культурных событий 1989 года. А публикацию Владимира Шаронова «Он всегда был русским…»   в газете – «Русская мысль». Специальное Приложение. — Париж, № 3828, 18 мая 1990 г. С.С.1-4.  посвященную истории поиска могилы, Ирина Алексеевна назвала заметным вкладом в русскую культуру. Поскольку первый текст этого специального приложения можно найти только в крупных библиотеках, автор очерка восстановил его и немного дополнил деталями, и свидетельствами.

***

Все, кому известны обстоятельства установления места захоронения Льва Платоновича Карсавина, в один голос говорят о чуде. Это действительно так. Только чудом и можно объяснить то, как расступилась темная, дурная бесконечность ГУЛАГовских безымянных погостов перед усилиями людей, мечтавших увековечить память мыслителя.

Крест, установленный в далекой приполярной тундре близ небольшой станции Абезь в Коми АССР, мемориальная доска на нем свидетельствуют, что невозможное стало реальностью. И все-таки в этой уже осязаемой очевидности явственно проглядывают черты пока еще непостижимого промысла. В каком-то очень высоком смысле могила Льва Карсавина сама обозначила себя нам из глубины почти полного забвения, а я, как и все участники описываемых событий были только счастливо назначены в качестве тех причастных, через чьи слова и действия которых черта за чертой, деталь за деталью случайное стало последовательным и взаимообусловленным, а невозможное – действительным.

В 1988 году в один из своих приездов на родину в Коми АССР я по давней по привычке, но без всякой нужды заглянул в реакцию газеты «Молодежь Севера». В этом республиканском издании в течение несколько лет до того я руководил выпуском специального приложения о работе стройотрядов. После поступления в аспирантуру темы моих публикаций при поддержке дерзкой редакции «Молодежки» расширились вплоть до такой крамольной, как судьба до того нигде не упоминаемого Питирима Сорокина. Именно «Молодежи Севера» принадлежит честь первой в стране положительной и к тому же обстоятельной публикации о судьбе и значении уроженца земли коми  Питирима  Сорокина.

Перед моим приходом к Евгению Хлыбову, занимавшему тогда должность ответственного секретаря газеты, только что ушел странный посетитель. Женя был явно обескуражен этим визитом и пересказал мне довольно странную историю. По его словам, заходивший в редакцию «немного сумасшедший литовец» утверждал, что в поселке Абезь похоронен известный русский религиозный философ.

– То ли Флоренский, то ли какой-то Карсавин, то ли кто-то еще, — пересказывал Евгений, — Это все похоже на бред: какой-то флакон, вложенный в тело, какая-то отрезанная у философа нога… Но излагает он очень уверенно, и на сумасшедшего не очень сильно похож.

Не знаю, какая сила двигала мной, когда я, услышав эту историю, совершенно неожиданно для себя заявил, что совершенно точно имею к ней самое непосредственное отношение. Это не было лукавством, а одним из тех моментов в жизни каждого человека, когда уверенность продиктована тем, что вечность поражает всего тебя тем, что внезапно распахивает свою обычно непроницаемую кулису времени, сотканную из отстраненного от нас прошлого и такого же далекого будущего. Именно так потрясенный неожиданным переживанием, я тотчас пообещал Евгению, что в самое ближайшее время проясню этот фантастический сюжет, поскольку «не знаю почему, но все это имеет какое-то отношение ко мне лично».

Вернувшись на берега Невы, я странным образом не растерял этой уверенности в личной причастности к судьбе мне неизвестного философа. В самом скором времени ее подтвердили мои друзья — Анатолий Яковлевич Куклин и Константин Константинович Иванов. Оба они принадлежали к религиозной интеллигенции Ленинграда, в круг которой к тому времени был втянут и я. Еще до описываемых событий мы по касательной касались темы брошенных лагерей и кладбищ заключенных. Но никогда не связывали с ней   ни мои рассказы, ни какие бы то ни было имена конкретных людей. Дальше отвлеченных размышлений мы не заходили тем более, что моим друзьям не было известно, что я родился и вырос севернее Ухты в поселке, возникшем из спецпоселения для ссыльных, вчерашних заключенных, а оно, в свою очередь, из ОЛПа, то есть отдельного лагерного пункта.

Моей дружбе с Анатолием Яковлевичем Куклиным исполнилось уже несколько лет. Не сразу, но все же он доверился мне, рассказав, что именно его Александр Исаевич Солженицын тепло вспомнил в своем «Теленке». За спасение рукописи «Пира победителей» талантливому историку, социологу и художнику-ювелиру пришлось заплатить несостоявшейся научной карьерой и полной глухотой коллег по отношению к редким, но все же появившимся на свет печатным работам. После защиты кандидатской диссертации грянули обыски. Рукопись, спрятанную в выдолбленную гнездо в ножке стула, не нашли, ареста удалось избежать, но публично состояться Куклину уже не дали, тем более, занимать существенные должности в высшей школе.

Анатолия Яковлевич бедствовал, перебиваясь на мизерную зарплату младшего преподавателя, читая интереснейшие лекции по социологии искусства под вывеской разных курсов с дебильными наименованиями. Но хуже всего, что угроза ареста окончательно не исчезала и постоянно ощущалась Анатолием по признанию, сделанному мне спустя несколько лет. Причина такого нашего взаимного «нелюбопытства» к обстоятельствам личной жизни объяснялась инерцией тюремно-лагерной эпохи. Тогда в середине и конце 80-х в среде вольнодумающих неформальных групп и сообществ слишком активный интерес воспринимался как черта потенциальных осведомителей-доносчиков. А некоторые мои знакомые и друзья как, например А.Я. Куклин, даже находились под угрозой ареста,

Константин Константинович Иванов и вовсе трудился сразу в дух в кочегарках на Пороховых. В середине 60-х годов он вынужден был сделать выбор между воцерковлением и продолжением учебы в аспирантуре по кафедре логики на философском факультете ЛГУ им.Жданова. Вызовы в печально известный Большой дом на Литейном, допросы под светом направленной в лицо настольной лампы были также известны Константину не понаслышке. Мою биографию все это счастливо миновало. Я был вполне успешным аспирантом, но требование нового окружения не выспрашивать о личной жизни, биографии мне было известно еще с юности, где каждый житель спец. поселения имел для того собственные существенные основания.

Осторожность осторожностью, но, иногда даже и за пределами «самиздата» и «тамиздата» что-то вдруг прорывалось из недалекого прошлого. Многажды проверенные и отжатые цензурой архивы и спецхраны все равно не смогли отсечь свидетельств неподправленной нашей истории. Как-то, работая в открытом государственном архиве над историей одного из первых буровых управлений Коми, я наткнулся на невзрачные папки с отчетами об опытах воздействия радиевой воды на организм кроликов, собак и … заключенных. Добыча «тяжелой» воды была организована в самом начале 30-х годов в местечке Водный близ Ухты.  Заболевших людей и животных поили радиевой водой в течение нескольких месяцев, скрупулезно фиксируя «лечебный эффект». Но не стоит сразу видеть в этом примере исключительно и заведомо пыточную психологию. Послереволюционное время     особенным образом повлияло на умы не только социальными потрясениями. Оно окрасило сознание масс верой в бескрайние возможности науки. Ее можно назвать даже особой формой религиозности, верой околдовывавшей близкой возможностью реализовать самые фантастические проекты, полностью переустроить мир, кардинально изменить сами основы жизни. Слишком многие тогда казалось, что золотой век человечества близок. И многие заблуждения были прямым отражением вполне искренней очарованности этим миражом всемогущества науки.

Открытие Резерфордом и Бором строения атомов, из которых, по Демокриту, состоит все, даже и бессмертная человеческая душа; популярное, в том числе, у некоторых большевистских вождей, учение Н.Ф.Федорова о всеобщем воскресении – вот то, без чего невозможно понять многое, тогда происходившее.

В том числе, например, многими сегодня не прочитывается высший замысел возведения ленинского мавзолея. А ведь его инициаторы надеялись, что совсем скоро наука раскроет тайну бессмертия, и тогда первым воскрешенным должен стать, конечно же (!), «вождь мирового пролетариата».

Разделенные с тем сумасшедшим временем более чем полувековым отрезком, мы с моими новыми друзьями были в сто крат осторожнее не только в своих прогнозах, но, как уже было сказано, даже и в самом характере нашего общения, отводя в сторону вопросы политики и сосредоточившись только на темах христианского Откровения, веры и неверия, нашедшими  позже  выход в  издании нашей группой религиозно-философского журнала «Аминь» Теперь же, вернувшись из Сыктывкара, явно нарушая это правило, я подступил к Анатолию с предельно конкретным вопросом:

– Почему я так твердо уверен, что имею к этой истории сыктывкарского литовца, личное отношение?

Уже в самой интонации моего вопроса заключалась заметный элемент некой претензии к Куклину, словно он давно что-то знал, но необоснованно скрывал это знание от меня. Оказалось, что недосказанность с его стороны объяснялась моей «скрытностью»: до момента этого разговора я и сам не говорил   Анатолию Яковлевичу о моем специфическом, «северном» происхождении. Уяснив это обстоятельство и выслушав теперь уже мой полный пересказ, Куклин подтвердил наличие связи между мной, им, нашим кругом друзей и судьбой абезьского заключенного философа. И рассказал, что наш общий друг и собеседник Константин Константинович Иванов был близким другом недавно покинувшего этот мир Анатолия Анатольевича Ванеева. Того самого, кто именно в Абези встретился со Львом Платоновичем Карсавиным, стал там его благодарным учеником, душеприказчиком и продолжателем идей. Именно Ванеев хоронил Карсасавина и донес в своих воспоминаниях все обстоятельства его кончины. Рассказ «немного сумасшедшего сыктывкарского литовца» все больше обретал реальные черты. Даже упоминание о склянке с эпитафией, помещенной в тело умершего философа, и чьей-то отрезанной ноге, — все это оказалось правдой. Автором эпитафии был сам Анатолий Анатольевич Ванеев…

Спустя день или два Константин Иванов познакомил меня с вдовой Анатолия Анатольевича — Еленой Ивановной Ванеевой. Так в моих руках оказалась известная тогда только считанным единицам   машинописная авторская версия книги «Два года в Абези».

Ни о каких поисках могилы я тогда и думать не мог. Безнадежность подобных разысканий была для меня слишком очевидна. Почти все лагерные погосты были стерты либо временем, либо – «человеками», управляющими мощными бульдозерами. Но мои новые друзья вдруг стали настаивать, коль скоро я постоянно приезжал в Коми и без этой причины. Но еще более они обосновывали это необходимость исполнения нравственного долга перед памятью об Анатолии Анатольевиче и теми, кто многие годы сохранял память о Льве Карсавине.

Я держался своих возражений что было сил. Наконец к Куклину с Ивановым присоединились известный псковский священник Павел Адельгейм и друг Анатолия Анатольевича — Ярослав Анатольевич Слинин, крупнейший отечественный философ-логик, профессор Ленинградского государственного университета. Елена Ивановна хоть и очень сдержанно, но тоже поддержала идею   поисков, открыв для меня доступ к архиву Ванеева. В нем находились лагерные рукописи Льва Платоновича и фотографии. Стало понятно, что передо мной сейчас тот случай, когда процесс не менее важен, чем результат, пусть даже и отрицательный. Так начались мои поиски.

Для начала мы с Евгением Хлыбовым решили при первом случае опубликовать в газете «Молодежь Севера» фрагменты рукописи «Два года в Абези». Шанс, хоть и мизерный, все-таки был, что кто-то из свидетелей тех событий прочтет и откликнется. Если же этого не случится, то эта первая в стране публикация хотя бы разорвет завесу молчания вокруг имени Карсавина. Уже само возвращение имени этого крупного мыслителя представлялось нам делом значительным. Но здесь обнаружилась неожиданная трудность: оказалось почти невозможным извлечь из воспоминаний Анатолия Анатольевича то, что могло считаться газетным материалом.

В тексте книги практически как бы нет «информационных мест», бытовые упоминания были рассыпаны скупо, а само изложение подано в необычном жанре. Позже, в одной из ванеевских статей, я нашел объяснение этой трудности: «То, что я написал, нельзя назвать воспоминаниями. Мой жанр – это множественный идеологический диалог. Я стремился идеологически проявить каждого. Идеология – это не многотомные сочинения. Идеология это те слова, которые своим смыслом способны переключить нас в тот регистр, где истина является в первой несомненности» — писал автор.

Из всего текста книги с огромным трудом были извлечены 10-15 страничек с подробностями происходивших внешних событий, их я и передал в редакцию «Молодежки». Но тут вмешались тогда все еще влиятельные идеологические контролирующие структуры, для нас представшими  в лице  тогдашнего главного редактора газеты, В Разуваева. Но его бдительность в отношении избранные фрагментов не дала двинуться тексту далее редакционного стола Евгения Хлыбова. Перестройка уже была объявлена, но партийные консерваторы, солидарные с автором вышедшей тогда программной статьи Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», ее позицию разделяли в полной мере. «Молодежь севера» всё еще была «колесиком» и «винтиком» пропагандистской машины.

Как бы там ни было, но в конце концов молодежная газета Республики Коми опубликовала фрагменты рукописи Ванеева, правда лишь в следующем 1989 году, 2 апреля. Эта публикация увидела свет практически одновременно с выходом развернутой статьи Сергея Сергеевича Хоружего в «Литературной газете» 22 февраля 1989 г. В редакционном послесловии Евгений Хлыбов нахально, задиристо заявил, что «редакция рассматривает публикацию фрагментов о Л.П. Карсавине в качестве официального запроса в архив Министерства внутренних дел Коми АССР на доступ к личному делу философа». Разумеется, это был чистый блеф, хулиганство, и мы вряд ли рассчитывали на какой-то официальный отклик…

Но еще до всех публикаций я начал искать и проверять уцелевшие живые связи абезьских свидетелей. Елена Ивановна и Константин помогли мне в этом. В архиве Анатолия Анатольевича обнаружились какие-то адреса, фотографии. На некоторых был снят Владас Шимкунас – лагерный врач, который вместе с Ванеевым опекал больного з/к Карсавина и хоронил Льва Платоновича. Он же позаботился что бы две литеры захоронения –

«П-11» и «Д-40» были запечатлены на снимках. Фото Владаса с разных ракурсов возле могильного холмика почему-то были напечатаны перевернутом изображении. Литера читалась ясно, но при попытках преобразовать эти снимки в формализованную схему, получалась какая-то абракадабра. Ясно было, что места съемки общего, среднего и крупного планов не совпадали, но сделаны были в одно время. На снимках общего плана литер уже нельзя было разобрать, о виднелся единственный ориентир – куча бревен, (остатки строения?)  искореженного металла (кровля крыши?) с торчащей сложносоставной трубой. На остальных фотографиях были видны, кроме Шимкунаса и ровных рядов могильных холмиков, только тундра и в некоторых местах маленькие елочки в ряд. Литера П-11» вплотную соседствовала именно с двумя такими саженцами. Оставалось веерно разослать письма по имеющимся в архиве адресам   и ждать откликов.

***

Не сразу, но ответы пришли. Первым отозвался тот самый литовский патриот из Сыктывкара – Альгердас Шеренас.

В Коми он прибыл давно вместе с семьями репатриированных, позже, в 60-х годах работал в Абези ветеринарным врачом. Много лет он пытался собрать хоть какие-то сведения о Карсавине, но безуспешно. Вместе с письмом Альгердас прислал мне план-схему современной Абези, составленный им по памяти. В конверт были также вложены несколько мутных любительских фотографий, сделанных на единственном уцелевшем кладбище. Надежда на успех таяла на глазах: Только Альгердасу было известно о четырех лагерных погостах. (Позже стало известно, что их было 6 или даже 7 – по количеству «зон»!).

Из письма Шеренаса следовало, что три самых больших кладбища в разное время были уничтожены силами мелиоративных организаций. На уцелевшем же кладбище в некоторых местах сохранились могильные колышки с едва различимыми литерами. В одном месте он сфотографировал валяющуюся в тундре трубу очень похожую на ту, что была снимках Шимкунаса. Конечно, это еще ничего не означало, и строения и трубы в лагерях «лепили», что называется,  «под копирку»,  но я обрадовался, что дело хоть в чем-то сдвинулось.

Вскоре обнаружился еще один человек, которого мне предстояло  приобщить к поискам – Юрий Константинович Герасимов. Он действительно когда-то был свидетелем лагерной жизни Л.П. Карсавина, участвовал в его беседах с Николаем Николаевичем Пуниным и Анатолием Анатольевичем Ванеевым, и был даже избран в число немногих героев книги «Два года в Абези». Этот бывший заключенный стал уже крупным ученым. Но мне также передали, что Юрий Константинович крайне не любит вспоминать о своем прошлом, несмотря на последующую реабилитацию.

При встрече в его  квартире Герасимов действительно сразу же уведомил меня, что поступает в некотором смысле против своих правил, и что ему противна всякая «рекламная и прочая газетная пустая шумиха». Юрий Константинович был погружен в настроение крайнего скептицизма по отношению   даже к теоретической возможности установить место захоронения Льва Платоновича. Но все же Герасимов сообщил, что действительно, как и написано в рукописи Ванеева, «Николай Николаевич Пунин похоронен на том же кладбище, что и сам Карсавин».

Сведения эти были самыми точными потому, что Герасимов лично хоронил Николая Николаевича, поменявшись для этого за большую взятку с другим заключенным из похоронной команды. К несчастью, он не догадался запомнить литеру захоронения Н.Н. Пунина, но хорошо помнил, что дорога, по которой везли тело, была недолгой – метров 400-500 от такого лагерного ориентира, как лагерный морг. Юрий Константинович также рассказал мне, что на всяком отдельном кладбище каждая похоронная команда отрывала землянку, в которых отогревалась зимой. А вот присланный Шеренасом план, к моему полному удивлению, Герасимов совершенно не мог распознать. (Позже выяснилось, что память сильно подвела Альгердаса, и он поменял местами главные ориентиры, уцелевшие с того времени). Путаница еще больше рассердила Юрия Константиновича, и он вновь стал пенять на безрассудство поисков. Впрочем, я и сам держался того же мнения.

 

Через некоторое время, 20 апреля 1989 года, пришло ответное письмо из Вильнюса от Сусанны Львовны Карсавиной. Эта дата — 20 апреля- с непонятным упорством много раз всплывала в этой карсавинской истории. Например, 20 апреля 1950 года Лев Платонович ознакомился с приговором себе, вынесенным «Особым совещанием».  Сусанна Львовна в тоне, удивительно совпадавшем с суровостью Юрия Константиновича, писала: «Ваш проект об увековечивании памяти отца мне кажется преждевременным. К тому же он сталкивается с проектом литовцев о перенесении его праха в Литву. И тот и другой проекты мне неприятны: отец может теперь ждать Вечность. Никакое увековечивание не смоет его страдания.

Больше всего я против перенесения его останков в Литву. Он русский, всегда считал себя русским, хоть и любил Литву. Пусть же он лежит там, куда закинула его судьба. Дайте знать, если найдете его могилу, я приеду».

***

Неожиданно развеялись недоумения со схемой кладбища. Альгердас Шаренас прислал еще одну фотографию, которая устраняла противоречия общего и крупного планов: как уже было сказано, Владас Шимкунас снялся не у одной, а у двух могил. Второй могилой был кладбищенский холмик бригадного генерала Йонаса Юодишиса с литерой «Д-40». На этом фото также были запечатлены два саженца елей. Теперь при перенесении в схему всех фотографий оказывалось, что могилы Карсавина и Юодишиса расположены неподалеку друг от друга, но на соседних рядах.

Ряды были отмечены сплошной посадкой елей, а те, в свою очередь, скорее всего, должны находиться рядом с предполагаемой землянкой могильщиков. Шло время, поиски продолжались неспешно, чаще всего отодвигаемые Открытой перепиской, в которую меня вовлек Константин Иванов.

У истоков этой Переписки, начатой еще в начале 60-х годов, находился известный священник отец Сергий Желудков. Как удачно выразился Борис Хазанов (Г.М. Файбусович), подобно Марену Мерсенну, отец Сергий организовал это машинописное общение, как особую «Республику мысли о вере».  Его размышления и вопросы о человеке, церкви и христианстве были адресованы как верующим, так и неверующим. В них участвовали корреспонденты самых полярных взглядов, например, Надежда Мандельштам, Кронид Любарский, Павел Литвинов, Андрей Сахаров, Борис Хазанов (Г.М.Файбусович), Евгений Барабанов, Сергей Бычков, священники Александр Мень и Павел Адельгейм, Владимир Попов и многие другие. Эта деятельность отца Сергия имела свое причудливо разветвленное русло потоков человеческих коммуникаций   с центром в Пскове, где отец Сергий жил. Непостижимым образом в ситуации полного безденежья он регулярно умудрялся наезжать в Москву и Ленинград, всякий раз вовлекая в круг общения новых корреспондентов. Совершенно особую нагрузку в Открытой переписке держал на себе круг непосредственных самых близких собеседников отца Сергия, составленный вместе с ним Анатолием Анатольевичем Ванеевым, Константином Константиновичем Ивановым, Ярославом Анатольевичем Слининым. Свое значение для очных и заочных диалогов получили позиция и письма священника Павла Адельгейма. В 1976 году после трехлетнего заключения и последующих мытарств в Фергане и Красноводске отец Павел также, как отец Сергий обосновался в Пскове.

Стремясь к максимальной эффективности переписки, отец Сергий очень крайне неординарно и эффективно продумал ее организацию. По существу она   стала прообразом будущих Интернет-блогов, но только в ограниченной бумажной версии. На старте темы первое письмо-размышление, посвященное какой-либо религиозно-философской или просто церковной теме, сразу же тиражировалось через копирку на тонких почти папиросных листах печатной машинкой в максимально возможном количестве. В замысле оно было адресовано одному человеку, скрытому за буквенной литерой, но прочие экземпляры передавались нескольким потенциальным участникам. И каждый адресат мог, как тогда говорили, «перпендикулярно» войти в обсуждение своим письмом, в свою очередь выполненным в максимальном количестве    экземпляров. И так переписка разворачивалась в некую незримую крону переплетенных мнений, взглядов, позиций. Когда достигалась относительная исчерпанность ответов на поставленные участниками вопросы, тема менялась. К моменту моего   вхождения в эту Переписку, в ней участвовали известный правозащитник и переводчик Владимир Пореш, Борис Гусаков, Александр Садчиков, Николай Пясковский, Сергей Левин, Владислав и Юлия Козичевы, Роман Гордеев и другие. Позже все мы составили редакцию самиздатовского журнала «Аминь», ставшего основой религиозно-философского общества «Отрытое христианство».

Тон и основную идеологию теоретического диалога между верующими и неверующими задавал безусловный лидер нашей разношерстной ватаги Константин Константинович Иванов. Этот диалог на несколько лет стал главным делом «Открытого христианства». Расширявшийся круг новых ответственных и внимательных к духовным вопросам людей сыграл свою роль и в поиске новых сведений о судьбе и трудах Льва Карсавина, его заключении и кончине в Абези. Впрочем, люди не только помогали, но порой создавали неожиданные угрозы. Самая опасная ситуация случилась еще в 1989 году в ночь католической Пасхи.   Помню, что мы, по обыкновению, сидели с Константином в его квартире на протертом угловом кухонном диване, обшитого кожей молодого черного дермантина. Ближе к полуночи домашний телефон вдруг ожил.

– Включите транзистор, – раздался какой-то даже несколько металлический голос в трубке, – о вас рассказывают по радио «Свобода».

После этих слов в трубке раздались гудки. Мы быстро настроились на волну «Свободы» и онемели от изумления. Из транзистора звучал рассказ о том, что в СССР, несмотря на декларации о перестройке, партийная махина почти полностью подавила интерес к религиозной мысли. Но в стране «еще остались отдельные энтузиасты, которые рискуя многим, пытаются вернуть стране новомученников и запрещенных мыслителей».

Далее ведущий «Свободы» называл …  наши имена, и даже наши домашние адреса для, кто пожелает помочь в поисках могилы Льва Карсавина, погибшего в лагере чекистов….  Конечно, нам, прежде всего, стоило бы оценить «корректность» звонившего сотрудника «пятерки» (Пятого управления КГБ, занимавшегося, как тогда писали, противодействием идеологическим диверсиям). Но мне, учившемуся в дневной аспирантуре в вузе, где все контролировал партком КПСС, было не до размышлений об учтивости: в грядущем дне уже проступали контуры предсказуемого сценария — отчисление по идеологическим мотивам.

Позже выяснилось, что Альгердас Шеренас был действительно в иные периоды «немного не в себе», страдал традиционной русской болезнью. В один из таких приступов он «простодушно» переслал копии нашей личной переписки своим друзьям в Литву (в том числе , а те далее — вместе с домашними адресами и телефонами — на «Свободу». Тогда эта радиостанция, несмотря на сигналы очередной «оттепели», все еще воспринималась в стране как крайне враждебная. Да и кто мог в те времена уверенно гарантировать, что политическое потепление разовьется в настоящие политические свободы? Как бы там ни было, переписку с Шеренасом мы сразу оборвали.

А кары земные меня миновали благодаря моему замечательному научному руководителю. Светлана Николаевна Иконникова уже тогда была не просто одной из крупнейших фигур советской социологии, а ее настоящей «иконой».  Эта необыкновенно красивая и мудрая женщина, обладатель вороха высоких званий и титулов буквально спасла меня. Употребив свой авторитет, она придала поискам некую легитимность, внешне просто поставив в план работы нашей кафедры теории и истории культуры сообщения о судьбе и трудах Питирима Сорокина, и рядом — Льва Карсавина.

Я же, мгновенно осмелев, воодушевленно тут же предложил Светлане Николаевне пригасить на заседание кафедры Константина Иванова. Любимец всей ленинградской гуманитарной научной общественности профессор Эльмар Владимирович Соколов тут же высказался о полезности для аспирантов услышать об идеях Иванова. Незабвенный «Эльмарчик», как все мы на кафедре теории культуры   за глаза ласково его называли, всегда поддерживал   нестандартные подходы. Его семинар в Доме ученых много лет был центром живого обсуждения и выступлений самых значительных ученых города и страны.   Не так давно Светлана Иконникова приезжала погостить к нам в родной для нее Калининград. Сюда после окончания университета в 1953 году она приехала по распределению и работала в областной научной библиотеке. Мы гуляли по улицам Чайковского, где Иконниковы когда-то жили, и Светлана Николаевна вдруг вспомнила тот мой доклад, визит Константина, его последующие выступления. И не забыла упомянуть о своем тогдашнем немного курьезном недоуменном вопросе:

— Отчего на кафедре так сильно пахнет дымом?

Густой аромат угольной кочергарки исходил от Константина Константиновича Иванова, заявившегося на кафедру теории культуры прямо с рабочего места.  А на следующее заседание Эльмар Владимирович пригласил Сергея Курехина…

***

После истории со «Свободой» мы решили далее остерегаться широкого общения на тему поиска могилы. Как я уже написал выше, мы оборвали  переписку с Альгердасом Шеренасом. Нас совершенно не грели ни лавры «энтузиастов-общественников», ни, тем более, «гробокопателей». Еще одним резоном было то, что рассылаемые Альгердасом «за бугор» письма с неизвестным нам содержанием могли отразиться и на положении Елены Ивановны Ванеевой. К тому времени она уже много лет работала ученым секретарем по линии Академии Наук СССР у Дмитрия Сергеевича Лихачева. Разумеется, неприятности следовало ожидать не от известного академика, а о тех, кто продолжал «приглядывать» за ним. (Теперь уже я знаю, что мои опасения после той передачи на «Свободе» имели вполне реальные основания. Спустя много лет, работая в уже открытом Особом архиве Литвы, я обнаружил запросы КГБ   на дело Карсавина, в том числе, из Ленинграда.  Датированы они были 1988-89 годами и имели гриф «Секретно». Значились на них и рукописные пометки: «Для сбора оперативной информации» и «Срочно»).

Как бы там ни было, свой неспешный поиск я все-таки продолжил. Близилось очередное лето. Первые весенние публикации о Карсавине уже растопили лед безызвестности. Как-то накануне своего очередного возвращения из Пскова от моего нового друга отца Павла Адельгейма, один из последних потомков рода Врангелей – Борис Георгиевич, тоже же пскович, предложил мне составить компанию, чтобы навестить его родовое имение. Путь нам предстоял не далекий —   в местечко Торосово под Ленинградом. В путешествии мы заговорили о судьбе Карсавина. Борис Георгиевич, сам старый и опытный сиделец, объяснил мне возможные причины, по которым ни Герасимов, как и многие другие не желают возвращаться к подробностям лагерной жизни. Конечно, я и сам вырос среди людей, за спиной которых была зона. Больше того, одним из них был и мой отец. Но он был человеком простым, тогда, как и Врангель, и Герасимов были людьми особенно широкой культуры и утонченной душевной организации. Они особенно остро переживали унижения и другие тяготы заключения.

Дав мне несколько практических советов по общению с Герасимовым, Борис Георгиевич подтолкнул меня к тому, чтобы я сразу же еще раз направился к Юрию Константиновичу.  Мне предстояло сделать еще одну попытку доверительно пообщаться и попытаться узнать новые возможно   важные подробности. Действительно, вторая встреча оказалась более удачной. В разговоре мы вспомнили людей и эпизоды, так или иначе обозначенных в рукописи Ванеева. В том числе – описанную в книге ситуацию, когда заключенный священник отец Петр, трижды пообещав прийти исповедать умирающего философа, не выполнил этого намерения. И тогда Карсавин сам предложил Ванееву, выслушать его последнюю исповедь:

— В таких обстоятельствах церковный канон вообще разрешает обойтись без священника. Любой православный    в отношении умирающего может взять эту обязанность на себя. Но Ванеев, по его собственному признанию, не сознавал себя готовым к такой роли. Вместе с Шимкунасом они настояли на приходе католического священника. Карсавин уступил.

После завершению исповеди следом пришедший литовец из врачей, поименованный Ванеевым Свентонис, ухаживавший  за Карсавиным, утешительно надел на Льва Платоновича  поверх  православного креста второе распятие, исполненное в католической традиции. Это послужило впоследствии поводом для рождения легенды о переходе Льва Платоновича в лоно Римской Церкви.

– Знаете, – неожиданно сказал Ю.К., – я присутствовал при разговоре, когда Пунин сказал резкие слова Карсавину о переходе в католичество. «Это не ренегатство и не переход, но принятие и католичества, – ответил Лев Платонович, и именно в тяжелые для Русской Православной Церкви кто-то должен подавать пример. Священники стеснены своим саном и конфессиональной дисциплиной. Миряне сдержаны предубеждениями. Следовательно, это могут и должны сделать богословы.

Но более точно, на мой взгляд, обозначил эту ситуацию Константин Константинович Иванов:

— Карсавин – это мыслитель, по отношению к которому православие и католичество сняли свои разногласия.

К сожалению, как выяснилось позже, Константин немного ошибся. Не раз позже мне приходилось слышать многозначительно «намекающие» оценки наших «православнутых» охранителей:

— Карсавин – фигура слишком противоречивая для Русской Православной Церкви…

К сожалению, названного в ту встречу Герасимовым академика-египтолога Михаила Александровича Коростовцева – тоже побывавшего Абези и еще одного из упоминаемых в книге Ванеева людей, уже не было в живых. Но Юрий Константинович подарил надежду на встречу со здравствующим Виктором Михайловичем Василенко. В Абезь он попал по делу Даниила Андреева. В книге Виктор Михайлович тоже упоминается. Герасимов при мне позвонил Василенко и договорился, чтобы Виктор Михайлович   встретился    со мной. Увы, и этому   не суждено было сбыться. Вначале этому помешали недомогания Василенко, а в 1991 году он скончался.

Наступил май 1989 года. Перед поездкой в Абезь, где только через месяц-другой должен был сойти приполярный снег, оставалось немного времени. Я выехал в Литву, в Вильнюс к Сусанне Львовне и в местечко Паберже, где жил еще один бывший интинский каторжанин католический священник Станислав Добровольскис.

Вопреки ожиданиям, Сусанна Львовна Карсавина приняла меня тепло. Мы долго и о многом разговаривали. Среди прочего она сообщила, что по-прежнему считает невозможным всякое перенесение праха в Вильнюс, даже в том случае, если могилу удастся найти:

— Странно, как много об этом здесь говорят, не считая нужным даже узнать мое мнение.

Вдохновителем этой идеи перенесения останков Карсавина был один из создателей движения «Саюдис» прелат Альфонсас Сваринскас, отбывавший свой первый лагерный срок тоже в Абези в то самое же время, что и Лев Карсавин. Спустя четверть века судьба свела меня с уже очень пожилым Альфонсасом, и он, комментируя фотоальбом с личными фотографиями, с воодушевлением и абсолютной верой в реальность так остро желаемого и многие года рассказываемого им самим, еще раз повторил мне миф о переходе Карсавина в католичество[1]. Аккуратные формулировки были продуманы так, что как бы давали собеседнику прозрачный намек, будто Сваринскас был свидетелем этого акта, чего, конечно, в реальности быть просто не могло.  Но на мой прямой вопрос, был ли Альфонсас участником этого события, прелат ответил отрицательно…

В тот первый приезд в Вильнюс, расставаясь с Сусанной Львовной, я пообещал ей, что встречусь с авторитетным и влиятельным человеком    в Литве, способным исправить возможные недоразумения. Я имел в виду как раз монаха-францискианца Станислава Добровольскиса. Он много дет жил в местечке Кедайне близ Паберже.

Между службами почти ежедневно отец Станислав занимался кузнечным делом, изготавливая надгробные кресты, с расходящимися «солнечными» лучами. Каждый крест он дарил приезжающим   друзьям и просто гостям с тем, чтобы, встретив в путешествиях литовскую могилу, этот крест был на ней установлен. (Я по настоящее время встречаю эти кресты Добровольскиса на стенах   моих новых знакомых, и они становятся символическим подтверждением нашего общего когда-то круга друзей и единомышленников).    Немаловажным фактом биографии Станислава Добровольскиса было то, что он тоже отбывал заключение в Инте. Именно больные, искалеченные заключенные этого шахтерского города в 50-е годы существенно пополняли «население» Абези.

Популярность и авторитет отца Станислава были необыкновенные: за те два дня, что я провел в его благословенном доме, его осаждали целыми группами. Автобусы сменяли друг друга, школьники во главе с учителями, директорами школ, взрослые – все говорило о настоящем религиозном и национальном вдохновении. Приезжало к Добровольскису действительно очень много людей, к тому же, не только из Литвы, но и из Эстонии, Латвии, других регионов России…

Узнав о цели моего приезда, патер Станислав отложил все встречи и дела, отвлекаясь только на короткие выходы и очень кроткое слово к очередным приехавшим в Кедайне.   Оказалось, что отец Станислав не только переписывался с Ванеевым, но даже был одним из тех литовцев, кто спасительно доставил из лагерей в Литву часть рукописей Карсавина.

С предельной простотой и душевной глубиной отец Станислав подвел итог нашему    неспешному разговору, разрешив проблему перенесения праха Льва Платоновича в Литву:

— Аргумент дочери – первый и последний аргумент[2].

Прощаясь, отец Станислав троекратно расцеловал меня и благословил. И я неожиданно услышал его уверенные последние, сказанные мне слова:

— Я знаю, чудо случится, и Вы найдете могилу.

Вернувшись в Вильнюс, в одной компании я случайно встретился  одним высшим коммунистическим  литовским чиновником. Узнав о произошедшей встрече с Добровольскисом, он выразил свое возмущение, в котором явственно слышались нотки испуга:

— Как Вы можете общаться с тайным католическим кардиналом?..

***

Через какое-то время мой путь лежал опять в Сыктывкар. И здесь начались первые «чудеса». На мой звонок в политотдел МВД Коми АССР мне сообщили, что дело Л.П. Карсавина запросили из Инты, где оно хранится, и скоро мы его получим. С того дня мы с Евгением Хлыбовым стали названивать начальнику политотдела Валентину Ивановичу Гольчесвкому.

Он пообещал содействие, но для страховки я позвонил другу своей юности Александру Ивановичу Алексееву (будущему Герою России). Тогда он уже занимал заметную должность в республиканском управлении КГБ. Мы встретились. Саша, по обыкновению, беззлобно и даже как-то привычно попенял мне на приобщение к Церкви:

— Не понимаю! Ты же нормальный, разумный человек. Объясни!..

(Тогда еще многим казалось, что религиозность – это форма легкого «сдвига по фазе». Кстати сказать, спустя 7 лет, незадолго до своей гибели Александр Невский, как именовался полковник А.И. Алексеев в документах прикрытия, выполняя боевое задание в Чечне, принял крещение).

В ту встречу Саша пообещал мне помочь получить архивное дело Карсавина, и сказал, постарается не допустить его «случайного» исчезновения. Действительно вскоре, в день, когда наш самолет вылетал в Инту, Евгению Хлыбову позвонили из политотдела МВД и подтвердили, что литерой захоронения в бумагах заключенного Л.П. Карсавина действительно значится «П-11». Ему даже разрешили снять копию с некоторых документов. Когда Хлыбов пришел в архив Министерства внутренних дел Коми АССР, его уже ждала папка из неокрашенного картона. На обложке химическим карандашом было выведены слова: «Окраска – белогвардейский элемент». Все документы, за исключением больничной карточки, похожей на ученический дневник, и описи конфискованных вещей, были уже перепечатаны. Место, где должна храниться фотография, было абсолютно чистым.

— Можете сверить копии, – сказали Хлыбову, – но, разумеется, мы никак не будем заверять их подлинность. Вы должны нас понять: идя навстречу некоторым просьбам Ваших знакомых, мы и так вышли за рамки инструкций.

Евгений тщательно сверил: все, включая орфографические ошибки, было перепечатано абсолютно точно. В описи конфискованных вещей значилась машинка для набивания сигарет, брючный ремень, галстук, еще какие-то мелочи. В карте больного в конце была обозначена литера захоронения. Дата смерти и диагноз совпадали с тем, как указал их Ванеев: «Смерть наступила 20 июля 1952 года от милиарного туберкулеза». (Но и эти сведения, как выяснилось значительно позже, оказались ошибочными[3]).

Когда после моего возвращения из Абези Евгений передал мне копию дела, я еще раз позвонил в политотдел Валентину Ивановичу, чтобы получить некоторые уточнения. Увы, маленькая дверца кукушкиных часов «конторы» слишком быстро захлопнулась. Мне сообщили: Дело уже отправлено назад. Увидеть его больше возможностей не будет. Незримые «механизмы» продолжали свою работу…

Оставшаяся копия, рассказы Сусанны Львовны, отца Станислава и других позволили в наиболее общем виде восстановить события, предшествовавшие Абезьскому заключению Карсавина. (Сегодня в моем распоряжении множество сотен фотокопий из Следственного и Наблюдательного дел Льва Платоновича, из семейного архива Карсавиных,   дело теперь за подробным описанием и введением в научный оборот). Но тогда для «Русской мысли» я предложил лишь самые общие контуры происходившего в жизни Карсавина после вторичного занятия Литвы советскими войсками.

Поначалу Карсавину частично оставили возможность преподавать, и даже дали возможность подтвердить  звание доктора наук. Но затем он был уволен из университета. Какое-то время Лев Платонович еще занимал пост директора Вильнюсского художественного музея. Оставленный ему единственный курс эстетики назывался «История западно-европейского искусства и быта», читал его Карсавин в Вильнюсском художественном институте. Все эти годы он не оставлял работу над «Историей европейской культуры» – многотомным произведением на литовском языке. Он пытался воплотить свой грандиозный замысел – написать всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики.

— Историческая наука, осмысляя развитие человечества, осмысляет мир, – писал Карсавин, – Но она должна делать это сознательно и может достичь своей цели, лишь излагая действительную общечеловеческую историю. Моя задача – дать общий (значит – абстрактный) обзор этого конкретного процесса.

Уникальная для того времени работа историка и философа была навсегда прервана чрезвычайными обстоятельствами. Вначале последовал  арест старшей  дочери Ирины, а через год, 6 июля 1949 года  начальник отделения 2-го отдела МГБ Литовской ССР «нашел, что Карсавин Л.П. подозревается в преступлениях, предусмотренных 58-4, 58-10 ст. УК РСФСР и принимая во внимание, что Карсавин, находясь на свободе, может скрыться от следствия и суда, постановил: мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей. В тот же день свои подписи под постановлением об аресте поставили начальник 2-го отдела ГБ ЛССР и начальник следственной части. 7 июля 1949 года прокурор Литовской ССР санкционировал арест и 9 июля на улице Диджои (Большая), дом 17, кв.9 «профессора-историка без определенных занятий» арестовали.

Как рассказывала мне Сусанна Львовна, один из оперативников наугад, но уверенной рукой снял с полки ученого подлежащую изъятию книгу. Затем также «наугад» раскрыл ее и прочитал: «Большевизм рассеется как дым, а сила народа останется в потенции». Повернулся к Карсавину и сказал, будто продолжая какой-то прежний с ним разговор: «Ну вот, этого будет вполне достаточно».

Обвинительный приговор содержит еще одно «внутреннее» обвинение. В нем можно прочитать, что Карсавин вел среди своих знакомых антисоветскую агитацию не позже и не раньше, как именно в 1947-48 гг. Но до вынесения окончательного вердикта Особым совещанием о судьбе Льва Платоновича еще ждала вильнюсская тюрьма МГБ № 1.

Остается удивляться, что «органы» так долго «не замечали» – с 1944 по 1949 годы и не трогали Карсавина, за спиной которого было едва не расстрельное участие в высших идеологических органах евразийского движения. Вильнюсское МГБ лишь аккуратно подшивало секретные донесения в Наблюдательное дело «Алхимика». Уже давно, еще до Второй мировой войны, были либо расстреляны как С. Эфрон, П. Арапов, Н. Клепинина, либо отбывали большие сроки многие из тех, кто, побывав в евразийской организации, в патриотическом порыве вернулись в СССР.

С арестом в 1945 г. еще одного основного идеолога-евразийца    П.Н.Савицкого , после освобождения Праги от фашистов и в результате помещения Петра Николаевича в лагерь смертоносный маховик получил импульс для нового витка дел бывших евразийцев. Савицкий, доведенный до отчаяния своим бедственным положением, разослал письменные просьбы к бывшим соратникам. Режим наблюдения за «литовским Платоном», как согласно легендам стали называли Карсавина в Литве, тут так же был многократно усилен. Его Наблюдательное дело стало стремительно распухать доносами осведомителей, скрывшихся за секретными псевдонимами всевозможных «Ганелиных», «Тургеневых», «Спецкорров», «Философов»… В 1947 году началась буквальная травля преподавателя университета. Арест старшей дочери Ирины в 1948 году заставил его горько пожалеть о принятом решении остаться в Советской России. А ведь раньше, перед занятием Вильнюса Советской Армией его, имевшего клеймо высланного по личному указанию Ленина, близкие и друзья убеждали покинуть Литву. Но Лев Платонович явно недооценил опасность и отказался от повторной эмиграции. Впрочем, можно сказать, что свой выбор он сделал абсолютно сознательно и, как свидетельствовала Сусанна Львовна,    однажды оборвал все  уговоры напоминанием о судьбе Бруно. Позже, в лагере, он не случайно скажет Николаю Николаевичу Пунину:

— Чтобы что-либо понять в свой судьбе, надо поставить самый главный вопрос: «Почему я этого захотел?»

Неожиданные обстоятельства и обстановка не только не сломили Льва Платоновича, но лишь повернули его мысль в новом направлении. После долгого перерыва он решительно возвратился к философскому и  теологическому творчеству. В тюрьме Карсавиным был написан «Венок сонетов» – 210 строк сложной стихотворной ормы и оточенной мысли.

Сосредоточенность личных духовных размышлений у Карсавина сочетается с бескомпромиссным христианским взглядом:

«… Безмерная в тебе сокрыта сила,

Являешься в согласьи и борьбе

Ты, Свет всецелый,

Свет без тьмы в Себе.

….

Ты беспределен: нет небытия.

Могу ли в тьме кромешной быть и я?»

…

Теологическая и философская сгущенность мысли потребовала особого разъяснения. Позже, уже находясь в  Абези,  Карсавин по памяти воспроизвел «Венок сонетов», написал «Терцины»,  «Комментарии к Венку сонетов и «Терцинам », статьи «О молитве Господней», «О бессмертии души», другие работы.

29 ноября 1949 года те же люди, которые решали об аресте Карсавина, подписали Обвинительное заключение с направлением на рассмотрение Следственного дела № 16416 на рассмотрение Особого совещания и Постановление о месте отбытия и срока наказания. Оснований для этих «юридических» документов было достаточно. В Постановлении о месте  заключения  значилось, что «Карсавин, будучи выдворенным из Советского Союза за враждебное отношение к Советской власти с 1924 по 1930 год являлся одним из идеологов и руководителей белоэмигрантской организации «Евразия» за границей, ставившей своей целью свержение Советской власти и установление в СССР капиталистического строя. Находясь за границей, написал и  издал большое количество книг и статей, в которых клеветал на советский строй, политику ВКП (б) и Советского правительства. Пересылал в СССР антисоветскую – евразийскую литературу. Проживая в г. Вильнюсе в 1947-48 годах вел среди знакомых антисоветскую агитацию». Через три дня зам. министра госбезопасности ЛССР утвердил это постановление без суда, из которого следовало: «Карсавина Льва Платоновича направить для отбытия срока наказания в Особый лагерь МВД СССР». Однако, допросы продолжались. Были испытаны все средства. Отменяли и давали свидания с женой. Шантажировали судьбой Ирины, уже отбывающей десятилетний срок в мордовском лагере. Как рассказала мне Сусанна Львовна, на одном из редких и коротких дозволенных встреч с женой Лидией Николаевной Карсавин, сообщил, что «человек видит свою судьбу после смерти, но неясно, словно сквозь мутное стекло. И тело мое еще потревожат». (Карсавин явно отсылал  здесь  к  строке 13:12  Первого Послания апостола Павла к Коринфянам: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан»).

Почти год провел Карсавин в тюрьме. 4 марта 1950 года обычное для того времени подобие судебного органа – Особое Совещание — приговорило: исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет. Статьи и обвинения не изменились. Приговор Карсавину объявили все тем же днем — 20 апреля 1950 года, хотя еще раньше – 21 марта уже был оформлена «путевка», только не в жизнь, а на смерть. Спецнаряд передавал почти 70-летнего больного туберкулезом осужденного Л.П.Карсавина, «годного к легкому труду» в распоряжение начальника лагеря 9/СО-4225 с пометкой «В сопровождении усиленного конвоя».

Еще в тюрьме Карсавина открылась болезнь, свойственная многим петербуржцам. Направить семидесятилетнего человека в таком состоянии в Приполярье было равносильно смертному приговору. Но у тюремного врача было много более важных обязанностей. Он старательно перечислил в анкете всех родственников, даже умерших родителей и пришлепнул два обязательных штампа – «Санитарную обработку прошел» и «Эпидемических заболеваний нет». После этого вместе с прочими Карсавин в декабре был погружен в товарный вагон и направлен с ленинградским этапом в Абезь, когда-то   центр гигантского строительства дороги на Воркуту под условным наименованием «501-я стройка Транс-Сибирской магистрали».

Но судьба хранила Карсавина и в заключении. С открытой формой туберкулеза он попал в стационар лагерной больницы, в которой отбывал свой срок санитарным врачом выпускник иезуитского колледжа Владас Шимкунас,  регистратором лагерной Санчасти Николай Сергеевич Романовский и другие люди, понимающие масштаб и значение личности Льва Платоновича. В особенной степени благодаря неизмеримым заботам Шимкунаса с первого до последнего дня лагерной жизни Карсавин был окружен возможными благами и даже получил возможность писать свои теологические и философские работы. Через некоторое время провидение привело в стационар человека, которому суждено было стать благодарным учеником Карсавина, Анатолия Анатольевича Ванеева. По обычной для того времени иронии судьбы Анатолий Анатольевич   был прямым и единственным внуком того самого Анатолия Александровича Ванеева — ближайшего соратника Ленина, одного из известных руководителей «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Остальные события жизни Л.П. Карсавина остались в истории в основном нам благодаря уже упоминаемой книги Анатолия Анатольевича «Два года в Абези», подготовленной к изданию Еленой Ивановной Ванеевой и впервые в нашей стране опубликованной Владимиром Аллоем в № 6 «Минувшего» за 1990 год.

Итак, после долгих поисков и обладая уже необходимой схемой, воспроизведенной по многочисленным приметам и воспоминаниям, я с друзьями  отправился в Абезь. Мы твердо рассчитывали только на достижение только одной цели – удостовериться, что единственное сохранившееся кладбище заключенных не имеет отношения к месту последнего упокоения Карсавина. Других задач, кроме исполнения нравственного долга, обозначенного когда-то друзьями, у меня не было.

***

В Инте, куда я прилетел из Сыктывкара, меня уже ждали много людей. Приурочил свою экспедицию в Адак, к месту, где отбывал заключение коми-поэт и драматург Виктор Савин, тогда доцент а позже профессор Сыктывкарского университета, археолог доктор наук Виктор Анатольевич Семенов. (Как раз через Виктора, с помощью его брата преподавателя Санкт-Петербургского университета Владимира Семенова я когда-то познакомился с отцом Станиславом Добровольскисом).   С Виктором Анатольевичем отправились два студента — Валера и Сергей. Оба они были только что демобилизованы после боевой армейской службы в какой-то экзотической южной стране. Альгердас Шеренас был вместе со своим братом, вильнюсцем Йонасом Шеренасом. К моей радости удалось выбрать время для этой поездки и моему близкому другу, в то время  иеромонаху Трифону (Плотникову). Тогда он служил настоятелем Ыбской Вознесенской церкви под Сыктывкаром, позже он стал настоятелем Антонио-Сийского монастыря в Архангельской области, а ныне нынче архимандрит Трифон служит в Краснодаре.

Поздним вечером при свете полярного дня все вместе мы погрузились в поезд в направлении Воркуты, чтобы уже за полночь прибыть в Абезь. В общем вагоне с нами соседствовала семья. Неопределенного возраста женщина громко ругала «врачей-сволочей», отказывающихся, по ее словам, направить больного мужа в республиканскую больницу.

— Денег, денег хотят, – беспрестанно повторяла она, горько сокрушаясь в отсутствии таковых. Альгердас Шеренас на некоторое время перешел к этим несчастным соседям и вернулся подавленный:

– Рак печени, метастазы. Пытался ей объяснить, что это непоправимо и вдруг слышу от нее: «Ну и что же, что рак, его что, не лечат, что ли?». Представляете, она НЕ ЗНАЕТ о раке, и даже не слышала о нем! Ее муж оленевод, только что демобилизовался из армии.

Трудно было поверить, что этот, с виду просто старый человек, сквозь волосы которого буквально просвечивала мертвящая зелень кожи, ровесник наших студентов.

Проехали Кочмес, тоже место одного из первых здесь лагпунктов. Станция была давно брошена людьми и заколочена. Вдоль железнодорожного полотна одна за другой мелькали площадки с прахом строений, обрушившейся нитями колючей проволоки. Все это были когда-то зоны, зоны, зоны…

Чуть позже полуночи мы добрались в Абезь. Светлая летняя ночь, именуемая здесь «полярным днем», уже поворачивала к почти полному рассвету. Нас ждали и разместили.  Альгердас  Шеренас с братом Йонасом остался ночевать у местных друзей, что имело для Альгердаса, страдавшего традиционной российской болезнью, роковые последствия. На следующий день в процессе установления могилы он уже участвовать не смог, он был быстро посажен братом на проходящий поезд, назад в Сыктывкар.

Мы же расположились в гостинице-бараке. Но я и Семенов не выдержали, стоял полярный день, и мы направились предварительно поискать уцелевшее лагерное кладбище. Выйдя из барака, я ахнул: прямо перед ним находилась брошенная ветка железной дороги. Кончалась она развалинами кочегарки, в которой работал Ванеев. В надежде встретить кого-либо, мы пошли по поселку. Оказалось, что жилые дома находятся только в самом центре, остальное – вдоль дорог на несколько километров – стояли разрушенные строения с засыпными шлаком стенами. Следы штукатурки и побелки свидетельствовали, что это дома офицерского состава. Бараки заключенных истлели почти все, лишь некоторые лагерные строения были приспособлены под склады. Большинство стен для надежности были подперты бревнами.

Не зная еще о другой ошибке плана Шеренаса, мы направились к отдельно стоящим строениям в стороне от поселка. Показалось кладбище.

Наши надежды оказались напрасными. Как выяснилось позже, это было кладбище военных. За ним давно никто не ухаживал, лишь изредка кто-то здесь упражнялся в стрельбе из ружей по памятникам и пустым бутылкам. Поваленные надгробья, звезды и кресты, вдавленные в тундру, готовую все бесследно поглотить. За кладбищем раскинулось то ли тундра, то распаханное поле. На его нетронутом близком крае угадывались некие холмики. Что такое было, это, наконец, найденное нами оставшееся, уцелевшее кладбище? Больше всего оно напоминало огромный дачный участок с заброшенным рядами клубничных грядок. Холмики могил, уходящие к горизонту. Столбиков с табличками литер мы не увидели, а нашли лишь несколько из них, втоптанные копытами в болотную грязь. Остатки землянки и вовсе искать не стали.

Постояв, мы повернули назад, эмоционально оглушенные увиденным. Неожиданно чуть ли не двухэтажные помойные завалы вокруг одной из развалюх ожили раскрывшейся дверью. Стая ездовых собак зашлась лаем. Потом из проема выделился сгорбленный человек, словно покрытый коростой весь — от ног-протезов до всклокоченных волос. Опирался он на обломки лыжных палок, подтягивая протезы за собой. Но глаза, глаза его – блестели! Я протянул руку. Укрепившись на клюке, он протянул свою:

— Николай. Лезьте, коли не брезгуете, сюда.

Нагнувшись, мы пролезли в дверь входа за которой проход стал резко переходить из туннельного лаза в пространство низкой норы. Наконец пространство «залы» открылось полностью… Земляной пол, тлеющие оленьи шкуры, много кошек и … старый тусклый, но работающий телевизор! А в нем – бодро вещающий Горбачев. Сколь же абсурдно было слушать зажигательную речь о Перестройке в глубинах   свалки на последних задворках страны…

— Эх, ребята, поздно вы спохватились, начал рассказывать Николай, — Это кладбище вот уже лет двадцать, как распахано танками. Привезли на платформах два английских танка со снятыми башнями и сделали поле под кукурузу. Только она не стала здесь, у Полярного круга расти. Даже тундра полностью не заросла, словно вчера распахали. Да и кому эти колышки здесь были нужны? Вот, осталось одно кладбище, но оно тоже все оленями и коровами вытоптано. А вы что, отца или родственника ищете? Зря все это, ничего у вас не получится…

Николай о месте бывшего лагерного морга ничего не знал. Бывший москвич, он стал обитателем Абези в 1959 году, когда политических заключенных здесь уже не было и многое изменилось. Николай с видимым удовольствием показал нам   справку о… собственной смерти. «Живой труп» в советском исполнении», — романтически подумал я. (Спустя несколько дней мой отец, из которого романтизм напрочь выветрили  два десятка собственных лагерных лет,  охладил мои  художественные аллюзии:

— От какого года, говоришь справка о смерти? Небось, в хрущевские времена была выписана.  Тогда еще слух прошел, что будут за неуплату алиментов большие сроки давать.  Вот многие такие справки себе за взятки и «слепили»).

Абезьский Николай развивал нам все более жалостливое повествование о себе. О том, как его, бедного трудолюбивого работягу, нехорошие люди, подкараулив, бросили под трактор. Позже выяснилось, что потерял он ноги просто напившись смертельно и заснув на зимней дороге. Проезжавший тракторист и не мог подумать, что очередной заметенный сугроб на дороге скрывает ноги человека. Привкус страшного — отупляющего, но привычного- абсурда российской глубинки чувствовался во время всей этой встречи: свалка, собаки, этот в чем-то явно притворный, приветливо-слезливый инвалид… Горбачев, рассказ о злых людях и справка о своей собственной смерти. Страна теряла свои привычные паруса, устремлялась в океан неведомого будущего. Но уже где-то в глубинах взбаламученной реальности уже зарождались потоки пошлости и корыстного интереса, что скоро накроют и похоронят самые светлые надежды на возрождение русской культуры. Впрочем, самыми проницательными все предстоящее вполне осознавалось, ведь речь по преимуществу велась о вполне по-марксистски понимаемых «совершенствованиях механизмов общества». К духовным основаниям всего произошедшего в нашей истории большинство публичных лидеров было абсолютно равнодушно. Они хором возвещали «автоматическое» социальное оздоровление, которое принесут с собой стихия свободного рынка и конкуренция.

Выговорившись, Николай бросился было запрягать свою тележку, чтобы проводить нас до кладбища заключенных, но мы отговорили его, решив быстрее покинуть гостеприимного хозяина. Очевидно было, что он поворачивал дело к халявной выпивке…

***

Мы вернулись в барак досыпать, рассудив, что утро вечера мудренее. Остававшийся в барачном «номере» отец Трифон был удивлен неудачей. Мы, в свою очередь, удивились его удивлению. Всем не спалось, медленно, будто нехотя, пошел разговор. С темы сталинских репрессий ближайшим путем пришли к теме Афганистана, где нынешние студенты тоже, как выяснилось,    недавно побывали. Не помню уже кем, но было произнесено:

— Не просто большая ошибка, а преступление. Палачи…

Валерий и Сергей мгновенно сжались, в их глазах я вдруг увидел рожденную прозвучавшими словами темную энергию ненависти. Пожалуй, только сан Виктора Анатольевича Семенова удержал ребят от аргументов другого, невербального порядка. Через некоторое время один из них, успокоившись, как-то скомкано произнес нечто вроде: «А где доказательства, где документы?».

– Будут тебе доказательства. Завтра! Спим, — отрубил Виктор Анатольевич.

Утром нас разбудили:

— Это Вы ищете могилу Карсавина?

Пришедшими оказались директор абезьской средней школы Альберт Михайлович Жаворонков, Василий Павлович Науменко, когда-то работавший в лагере охранником, Иван Васильевич Липовцев – кочегар котельной, помогавший искать Шеренасу какие-либо сведения о Карсавине, и еще один кочегар – Виктор Ложкин.

Виктор Васильевич, впоследствие многие годы по своей инициативе записывал рассказы стариков о временах культа и прошлом Абези, неустанно писал запросы в архивы и обращения родственникам заключенных, собирал документы, изготовлял и подновлял кресты, таблички, окашивал кладбище. Несколько лет назад под гарантии создать филиал краеведческого музея в Абези, он отдал все накопленные им бесценные материалы и экспонаты на вечное хранение в Инту.

Возбуждение и нетерпение пришедших к нам абезьцев были понятны. Но чтобы не пойти на поводу у вполне понятного поискового азарта, не обмануть самого себя, я решился ни в коем случае не рваться сразу на сохранившееся кладбище.

Всей нашей группе в составе которой был еще приехавший из Литвы Йонас Шеренас двоюродный брат Альгердаса, надо было последовательно пройти по найденным приметам: морг, дорога в 500 метров, землянка могильщиков, полоса елей, если таковые сохранились. Долгая работа требовала, что надо держаться не эмоций, а жесткой схемы, на которой уже было отмечено место захоронения Карсавина, Пунина.

Приходится оговорить, что сам Альгердас Шеренас в непосредственных поисках не участвовал: еще ночью его настигла застарелая болезнь, и он был срочно усажен родственником на проходящий поезд и отправлен назад в Сыктывакар. Это не помешало ему позже опублковать собственную версию  абезьского поиска, но об этом ниже.

Руководимые Науменков мы двинулись к окраине поселка, туда, где далее начиналась тундра.

– Где находился морг? – спросил я Науменко.

Через некоторое время мы поднялись на высокую кучу смешанного навоза и торфа в неподалеку от фермы.

– Морг под нами. Его даже не сносили, просто завалили бульдозером. Он был битком набит какими-то бумагами, они и по сей день там, – рассказывал Василий Павлович.

– А где кладбище?

Нужное нам должно было находиться в радиусе 500-т метров. Оказалось, что как раз на таком расстоянии расположено то самое – единственное уцелевшее кладбище. Именно по его окраине мы бродили ночью. Находясь над моргом, я попросил провести нас к развалинам землянки. Вскоре мы остановились у небольшой ямы, на дне которой лежала та самая труба, с   фотографии Владаса Шимкунаса.

– Где-то здесь должна быть посадка елей, или ели одиночно уцелевшие – едва успел произнести я, как раздался нестройный крик:

— Да вот же они! За нашей спиной.

Действительно, ряд трехметровых елей был совсем рядом. Альберт Михайлович первым побежал к деревьям.

— Там, за ними, должны быть чуть в стороне две могилы с елями.

— Стоят! – отвечал Жаворонков уже из-за деревьев.

– Нет ли под лапами столбиков с литерами?

– Есть! «Д-40»! И через некоторое время:

– Есть! Есть «П-11»!

Мы подошли ближе. Сняли шапки. Теперь уже сомнений ни у кого не было. Это действительно была могила Льва Платоновича Карсавина. Деревянную табличку и даже воткнутый в землю колышек спасли от потоков воды и гнили лапы выжившей в тундре ели.

Возвращались молча. Панихиду назначили на 16 часов.

– Видели доказательства? – спросил Виктор Семенов Валеру и Сергея. Они промолчали, потрясенные бескрайностью безымянного кладбища.

– Это вы зря унываете, – заметил им Жаворонков – Я, знаете, вырос здесь. Тут тоже есть место для радости, пусть и особого рода. Помню, страшно завидовал стрелкам охраны и был счастлив, когда давали с ружьем походить между рядов колючей проволоки.

В оставшееся до панихиды время я заглянул в книжный магазин. Словно в подарок там лежала впервые после долгих лет переизданная книга «Дни» и «1920» Василия Витальевича Шульгина. Продавец магазина уже знала о Карсавине и была даже как-то особенно горда тем, что ученый похоронен здесь, «у нас» — в   Абези.

На выходе меня встретил инвалид Николай, сидящий на своей упряжке. Поднялся. – Нашли? Ну и слава Богу! – умиленно повторил он славословие несколько раз, при этом ловко пряча поллитровку в глубину тележки, запряженной собаками.

***

Признаться, когда в назначенное время панихиды к могиле Карсавина стали подходить люди, я подумал, что они заглянули сюда из любопытства. Или завернули попутно, придя на рядом расположенное кладбище вольных, где часом раньше похоронили утонувшую восьмилетнюю девочку. Но когда началась панихида, я понял, что люди пришли сюда совсем не случайно. Позже некоторые из них рассказали, что лишь детьми были в храме. Но удивительно, какими вдруг значительными и по-хозяйски властными эти женщины, эти старушки уверенно встали полукругом от священника. Твердо, четко   и как-то особенно проникновенно они клали кресты и свершали глубокие поклоны, а молодые участники службы обжигали ладони, спасая свечи от ветра.

Позже я поехал в Псков обрадовать священника Павла Адельгейма, близко знавшего Анатолия Анатольевича Ванеева, и рассказал ему о успешной абезьской экспедиции и панихиде. Выслушав меня, отец Павел открыл одну из своих многочисленных папок и протянул взятый из нее листок. На нем было напечатано: «Елена Пудовкина» и ниже стихи:

Были и те, кто единственный след – этот свет

Над мерзлотою, над тундрой, где мощи хранятся;

На деревянных табличках, ни даты, ни имени нет —

Будут теперь номера вписаны в святцы.

Так и ушли, и ушли, не оставив имян,

Как вероятно, молитва уходит на небо:

Авторства нет, но отслужена светлая треба,

Автора нет, но и лагерь и край осиян.

Вскоре на могиле Виктор Ложкин установил крест, а приехавшая спустя год литовская экспедиция, организованная сыновьями генерала Юодишюса – мемориальную металлическую доску. В надпись на ней, правда вкралась ошибка, и вместо дат Вильнюсского периода 1940-1949 значится год 46-й… Но что эта неточность в сравнении с определенностью и точностью могилы Льва Платоновича? (Странная общая черта, сопровождающая усилия по увековечиванию имени Л.П.Карсавина: Сегодня на могиле Льва Платоновича усилиями очередного «энтузиаста» вместо строгого креста установлено стандартное надгробье черного камня, какие производят миллионами производят все ритуальные мастерские. на нем вновь выбита ошибка — на этот раз неверная дата смерти.)

Альберт Михайлович Жаворонков со своими учениками продублировал все уцелевшие столбики с литерами, долго ухаживал за кладбищем. Как это часто бывает в жизни людей, взявших на себя ответственность за духовно важное дело, позже и Альберт Жаворонков и Виктор Ложкин каждый по-своему прошли позднее через тяжелые личные испытания.

Виктор, добившись присвоения кладбищу официального статуса мемориального, был вынужден отойти от проекта создания в Абези музея.  Альберта Жавронкова оклеветали, несправедливая ложь вынудила его переехать в Краснодар. Сегодня его уже нет в живых, также, как и Анатолия Яковлевича Куклина. Их письма ко мне, пришедшие после обнаружения могилы Льва Платоновича, я храню. В одном из них Анатолий Куклин нашел пронзительно точные слова для выражения нашей общей надежды:

«Эта могила среди миллионов и миллионов теперь будет духовно врастать во всю бескрайность боли и скорби, станет местом глубочайшего покаяния. Этого праха недоставало всему духовному строю Севера, где многие “испытали поругания и побои, терпя недостатки, скорби и озлобления» (Евр. 11: 36, 37).

Елена Ивановна Ванеев с сыном Львом давно живут в США, мы переписываемся. С Ярославом Анатольевичем Слининым я последний раз виделся на похоронах убитого отца Павла Адельгейма. Константин Константинович Иванов время от времени гостит у меня в Калининграде. Всякий раз мы записываем либо на видеокамеру, либо на диктофон очередной цикл наших религиозно-философских бесед. А расставшись, продолжаем вести всю ту же долгую Открытую переписку, начатую когда-то отцом Сергием Желудковым. Благодаря Интернету в ней участвуют наши друзья, живущие не только в России, но и в Чехии, Германии, Франции, США, Англии, где-то еще…

Осенью 2114 года мне вновь удалось побывать в Абези. Глобальное потепление сделало свое дело, и там, где росли только карликовые березки, встал настоящий лес. Но высаженные литовцами теперь уже семиметровые ели все равно самые высокие в округе. А под ними густо, и вызывающе ярко торчат грибы-красноголовики. Только их все равно меньше, чем восстановленных колышков с табличками и литерами на них.

Постскриптум от автора:

Прошу уважаемых читателей благосклонно рассмотреть за подробным перечислением в этом рассказе обилием имен и деталей лишь одно – желание сохранить дорогие моему сердцу имена и образы друзей. Расстояния лет и километров, разделившие нас, обстоятельства жизни, даже безвременная кончина некоторых из них – ничто не смогло стереть в моей душе живое чувство благодарной любви ко всем упомянутым в этих воспоминаниях.

Владимир Шаронов

Ленинград-Санкт-Петербург-Калининград, 1990-2014-2021г.г.

Примечание: Первая версия данного очерка была опубликована в Специальном приложении к газете «Русская мысль», Париж, № 3828, 18 мая 1990 г.

[1] В дополнение к определенному мнению А.А.Ванеева о несостоятельности этого мифа мне пришлось провести специальное исследование «свидетельств»: Шаронов В.И. К истории мифа о переходе Л. П. Карсавина в католичество —  Слово.ру: Балтийский акцент, 2016 — https://cyberleninka.ru/article/n/k-istorii-mifa-o-perehode-l-p-karsavina-v-katolichestvo

[2] Кампания по переносу останков Л.В.Карсавина в Литву, поднятая «Саюдиосом», благодаря авторитету о.Станислава Добровольскиса была остановлена. Обидевшись на это, как и на недостаточное по его мнению указание его личной роли в установлении могилы А. Шеренас опубликовал в Литве свою собственную версию всей этой истории, исключив всякое упоминание моего имени и подав себя как успешного организатора поисков.

См.: Альгердас Шеренас «Как была найдена могила Льва Карсавина.-  «Согласие», № 9(83) от 28.04.1991 г., г.Вильнюс, С.4.

[3] Шаронов В.И. Старый фотоснимок могилы Л. П. Карсавина многие десятилетия скрывал точную дату его смерти —  История. Научное обозрение OSTKRAFT №3(9) — http://ostkraft.ru/ru/books/91  ; Шаронов В.И. Послесловие: Старый фотоснимок могилы Л. П. Карсавина многие десятилетия скрывал точную дату его смерти. — История. Научное обозрение OSTKRAFT №4(10) —   http://ostkraft.ru/ru/books/92

 

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА  В. И. ШАРОНОВА: