В середине 1990-х годов журнал «Знамя», уловив грядущую тенденцию словарей и антологий «собирать камни», в обзорной рубрике «Литературный пейзаж» опубликовал цикл заметок о жизни провинциальных литератур. В июльской книжке 1996 года была напечатана статья Дины Власовой «Калининград: янтарные блики на монохромном фоне». Автор был честен и категоричен: «Литературный пейзаж Калининграда монохромен и уныл» [1]. Публикация вызвала заметную бурю в стакане воды, но по сути опровергнута не была. Крыть было не чем (ну, разве что нецензурной бранью). Писательская организация, утратив статус идеологического надсмотрщика, пребывала в параличе, так и не став творческим союзом, а нелепые потуги местечкового андеграунда заявить свою волю способны были породить лишь муху (хоть и рифмовал Бродский оное насекомое с Музой, да что ж с того!).

Думается, одной из главных причин невнятного облика калининградского Парнаса той поры был общий для всей советской литературы эстетический провинциализм, который в условиях реальной провинции лишь усугублялся. Портовый город, «самый западный» регион России, Калининград по части духовной культуры был по-особенному затхл и консервативен. Не спасали ситуацию и героические усилия одиноких просветителей вроде Т.Л. Вульфович и И.Г. Савостина. Это сейчас Интернет да 500 каналов телевидения позволяют не только взглянуть «окрест себя», но ещё и «загнуть взгляд за горизонт», а во второй половине ХХ века в Калининграде и полноценных библиотек-то не было. Тех, которые бы хранили труды и опыт предыдущих времён: только то, что было издано в  послевоенное время, да и то, с ограничением доступа. Если в Ленинграде, Казани, Туле или Ярославле, в Саратове, Костроме и т.п. можно было найти предреволюционные (не говоря уже о более ранних эпохах) издания – журналы «Весы», «Аполлон», «Мир Искусства», сборники и собрания сочинений В. Брюсова, К. Бальмонта, А. Белого, а порыться, так и В. Розанова с Вяч. Ивановым, – в составах не только университетских библиотек, но даже общего пользования, то в Калининграде по определению этого фонда не было. За культурой, как за колбасой, ездили в столицу, а там провинциальному интеллектуалу доставались (если повезёт!) лишь случайные объедки не всегда свежих блюд московской кухни.

А ещё, конечно, не было свободы. Свободы мысли, свободы чувства, свободы слова. Не в политическом значении этих понятий, а в человеческом. Были узость и страх. По всей стране, конечно, но в провинции – вдвойне. И по стальным рельсам, нагоняя тоску и скуку, шли многокилометровые товарняки советской литературы, везя добротные, но примитивные стихи и прозу для народного потребления, полезные в общественном быту и бессмысленные для души:

 

Когда по ночам засыпает мой город устало

И в небе луна начинает привычный обход,

Брусчаткой вокзала, неспешно сойдя

с пьедестала,

Седой человек неторопкой походкой идёт.

Спокойной походкой,

                                        немного усталой походкой,

Года на плечах, да какие лихие года! –

По телу под старенькой выцветшей

 косовороткой

В застенках и ссылках не раз прогулялась беда…

… Куда он отправится?

                                        Путь до рассвета не длинен,

А надо бы –

                   по ключевому пройти рубежу,

– Позвольте помочь вам сегодня,

                                   товарищ Калинин,

– Позвольте, товарищ Калинин, я вас

                                        провожу…

 

Так писал калининградский поэт в середине 1970-х [2]. Но и тридцать лет спустя всё то же, пусть и с обратным эмоциональным знаком:

 

Я неспеша иду домой,

В зелёных кронах дремлет ветер…

Играет девочка на флейте,

Незримо следуя за мной.

Всё тише звуки площадей,

Стекает тишина с окраин.

И звон последнего трамвая

Слетает в сладкий сон детей.

Цветов полночный аромат

От сора очищает душу…

Люблю ночной Калининград,

Его покой я не нарушу.

На ветке птицу не спугну,

Свечу каштана дорисую.

Войду неслышно в тишину,

Вгляжусь в тревожную,

                                               живую….

Увижу рядом, в полумгле,

у самой западной границы,

знакомый облик кораблей.

Им, как и мне,

                       в ночи не спится [3].

 

Лирический герой (он же – героиня) калининградской советской поэзии лишён личностной индивидуальности. У него нет ни возраста, ни пола, ни национальности. Он никогда ничего не пишет о себе. Он всегда погружён в абстрактные обобщения, заимствованные им из «классики». Он пафосен и высокомерен, но его «я» – последняя буква в коллективе алфавита. Читатель никогда не узнает о нём ничего лишнего. Личного. Он не совершает открытий. Ему не ведомы лирические прорывы. Он в норме. Он знает всё. Он – не герой. И он не нужен Поэзии.

Итак, ещё в июле 1996 года литературный пейзаж Калининграда был монохромен и уныл. Но уже пару месяцев спустя, всё поменялось. На поэтической сцене почти одновременно зазвучали голоса сразу нескольких, ярких и непохожих ни на кого, поэтов. Нет, они появились не вдруг, но – сразу. Должно быть, скопилась в стране и в городе некая лирическая энергия, которая более не желала подчиняться воле литературных выключателей и полезно светить лампой поэтического накаливания, старую проводку перемкнуло и искры полетели во все стороны. Одни были ярче, другие – тусклее, кто-то сразу же и погас, кто-то – вспыхнул пламенем. Но, главное, они все были разные. Друг за другом посыпались альманахи («Ойкумена», «Ab ovo», «Насекомое»), поэтические вечера, турниры поэтов. Чуть позже (в 1998) сформировалось артистическое объединение «Ревнители бренности», которое и стало основным выразителем нового настроения в калининградской поэзии.

Сегодня, с расстояния десяти лет, в числе тех, кто определял в 1990-х годах поэтическую атмосферу Калининграда, следует назвать Сергея Михайлова, Игоря Белова, Андрея Тозика, Алекса Гарридо и Ладу Викторову. Здесь же следует отметить Дмитрия Булатова, Надежду Исаеву, Дмитрия Ужгина и Фрэнка Лайона (Frank Lion), которые, находясь в некотором отдалении от главных литературных ристалищ, всё же принимали деятельное участие в поэтическом круговороте тех лет, и голоса их были отчётливо слышны всем любителям поэзии. Запомнились лица Владислава Якшина, Оксаны Ткаченко, Евгения Мышкина, трагически погибшего в морских волнах Вадима Стрюка, Святослава Полякова, Романа Адрианова. Их появление было сродни знаменитым «буре и натиску» и на несколько лет сделало поэзию главной достопримечательностью калининградского мира искусств.

О Сергее Михайлове впору уже писать диссертации. До сих пор не понятно, почему он ещё не классик. Должно быть, природная скромность и самодостаточность, не ищущая подтверждения своей самости в публичных успехах, держат его в провинциальной тени. Всё его творчество, а кроме стихов, Михайлов пишет прозу, драматические фрагменты, киносценарии, эссеистику, отмечено удивительной органичностью и подлинной духовностью. Кажется, что у Михайлова не было советского детства, постсоветской юности, его не коснулся беспредел постмодернизма и буржуазности, он как будто и впрямь живёт в особой действительности, где связь с божественной природой бытия никогда не утрачивалась.

 

Мои стихи суть, строго говоря,

Слова, не долетевшие до цели.

Намаявшись, они вот здесь осели –

Так пчёлы в улей с каплей янтаря

Под вечер возвращаются с работы.

И с каждым днём всё полновесней соты.

Откуда что берётся, не секрет:

Я говорю – меня никто не слышит.

Поскольку говорящий трижды лишний,

Я сам словам бы положил запрет

Являться на миру в мещанском платье –

Пускай себя блюдут как божьи братья:

Из книги ни на шаг, из уст ни-ни.

Пусть тишина зальёт сердца и уши,

Чтоб ночь внутри, как будто сад снаружи,

Зажглась от воробьиной трескотни.

И ты поймёшь язык, которым дышишь –

И в нём моё дыхание услышишь.[4]

 

Михайлов глядит на наш мир с какой-то пронзительной ясностью, различая в моментах повседневной реальности, изображаемой во всей полноте деталей, цветов и звуков, события вечного, таинственного и бессмертного мироустроения.

Михайлов родился в Молдавии в 1970, в Калининград переехал в 1988 – учиться в университете, филологический факультет которого благополучно закончил пять лет спустя. В 1996 году стал победителем областного конкурса «Россия молодая» в номинации «Проза», благодаря чему в 1997 году выпустил книжку повестей и рассказов «Возлюбленные». Член Российского союза писателей. Публиковался в альманахах «Ab ovo», «Насекомое», журнале «Запад России», в «Литературной газете» и «Дне литературы». В 2004 выпустил в Калининграде сборник стихов «Новые песни западных славян».

Игорь Белов сегодня уже почти мэтр, хоть и родился в 1975. Его стихи переведены на несколько европейских языков, он желанный гость на разнообразных поэтических фестивалях России, Европы и СНГ. Член Российского союза писателей и Российского ПЕН-клуба. Замечательно, что писать стихи Игорь стал достаточно поздно, будучи студентом старших курсов юридического факультета КГУ, т. е. «в здравом уме и твёрдой памяти», а не по велению гормонов. Он сразу обратил на себя внимание яркой образностью, неожиданными, эффектными метафорами, смелыми ритмическими поисками и экспериментами с рифмами.

 

Разговор на остановке сыплет гильзами окурков,

на углу подросток чахнет с чайной розой у бедра,

и февраль, уже набрякший литургией переулков,

тычет мне в глаза смиреньем и искусством умирать.

Дождь традиций европейских, весь в занозах от распятий,

хлещет на родную паперть, дым отечества губя.

В этой патоке приличий полыхнёт противоядием

бунт размазанной помады на смеющихся губах.

…Дегустировавший женщин кенигсбергского разлива,

мой двойник в плаще измятом на вокзале водку пьёт.

Нас действительность спасала, а поэзия растлила,

но и та не пожалеет. И с собой не позовёт. [5]

 

Поклонник Рембо и Леонида Губанова, белокудрый и голубоглазый похититель девичьих сердец Белов моментально стал культовой фигурой местной богемы. Не слишком охочие до изящной словесности калининградские газеты предоставляли ему целые полосы. В 2000 году вышло сразу две его книжки: сборник «Без поворотов» и поэма «Снежное семя». В 2001 году его  (как, впрочем, и С. Михайлова) пригласили участвовать во Всероссийском форуме молодых писателей в подмосковных Липках, где он обратил на себя внимание руководителя семинара К. Ковальджи. Стипендиат Министерства культуры РФ 2003 года. В 2004 в Калининграде увидел свет новый сборник стихов Белова «Весь этот джаз», отмеченный положительными рецензиями в столичной прессе («НГ-Ex-Libris», «Знамя») и независимой премией «Эврика» за 2006 год. За это время Белов совершил динамичную эволюцию от метафорического сюрреализма к бытовому гротеску. Сегодняшний облик его поэзии – это жёсткий гиперреализм в духе Бориса Рыжего и Леонида Шевченко. Не всегда ровный, но всякий раз удивляющий, Белов далеко ещё не исчерпал своего потенциала и продолжает набирать поэтический вес и опыт.

Поэт и художник, член двух творческих союзов, автор поэтического сборника «Река без имени» (Калининград, 1996) Андрей Тозик (р. 1959) чужд позёрства и наигрыша, прост и человечен. Его стихи и графика – своеобразный дневник души. Он пишет много, в свободной манере, иногда всего несколько строк, иногда – пространным монологом, всегда так, как видит и чувствует: иронично, с высокой грустью, отчётливо усваивая смысловую полноту слова, ритма, звука.

 

стихи и овощи в неурожайный год

идут поштучно на сезонной распродаже

и стоят всё дороже и дороже –

от эпитафий до сонетов или од –

от райских яблок до подземных корнеплодов –

унылый вид осенних огородов –

опустошённых перекопанных – и всё же –

а зиму проживёшь – и вновь хлопот

как говорят в народе – полон рот –

слова перебирать – пахать и сеять –

ложиться поздно – подыматься рано –

вполне сгодятся слёзы кровь и пот

для описанья – лишь вода не подойдёт –

водопроводная – которая из крана.[6]

 

Зацепившись за звуковую схожесть двух-трёх слов, поэт вызывает к жизни образы, располагающиеся сразу в нескольких интеллектуальных и эмоциональных пространствах. Его поэтический мир плотен, осязаем, предметен и вещен, и в то же время неуловим и хрупок – так облака в небе: реальны в своём полёте, отчётлив их смысл тем, кто понимает язык богов, но часто ли мы поднимаем взгляд вверх и успеваем ли следить за их полётом?

Пронзительная нежность ультраромантического мироощущения свойственна лирике Алекса Гарридо (урожд. Елена Жудова).  Это одна из самых трепетных душ в кругу «Ревнителей бренности». Здесь есть только любовь, но любовь особенная – бережная, тактичная, мудрая. Стихи Алекса завораживают и пронзают в авторском исполнении, кажется, что некая волшебная птица выводит свои неповторимые трели, и видимо колышется воздух, наполняясь простыми и чистыми звуками – и содрогается мир.

 

Когда живёшь напропалую:

ни в понедельник, ни в четверг,

не вдоль по времени, а – вверх,

а – вот сейчас, времён не чуя;

в своё единственное время,

в своём единственном числе,

и с теми, милыми, и с теми –

единственными на земле;

ни свода – над тобой, ни под –

тяжёлой тверди, только высью

пронзительной легко кольнёт

и высосет.[7]

 

В 2003 году увидел свет единственный, долгожданный сборник Гарридо «Сопрано», в одночасье ставший библиографической редкостью. На ряду с поэзией, значительное место в душе Гарридо занимают романтические мечтания, воплотившиеся в романную трилогию псевдоисторического жанра «Акамие» («Любимая игрушка судьбы», «Царь, но не бог», «В сердце роза»), вышедшую в Санкт-Петербурге в 2004 году в издательстве «Крылов».

Лада Викторова – литературное имя филолога и педагога Лады Викторовны Сыроватко, стиховеда, исследователя творчества Достоевского, автора комментариев к трёхтомному собранию сочинений Г. Газданова (М.: Согласие, 1995). После окончания в 1990 году филологического факультета КГУ, работает преподавателем литературы в лицеях города, защитила кандидатскую диссертацию по педагогике, ведёт бурную общественно-просветительскую деятельность, являясь одним из лидеров региональной общественной организации «Молодёжь за свободу слова». Стихи пишет со школьных лет. В 1997 году выпустила книгу стихов «Грустный рай», в 2004 – вторую книгу стихов «Обретение формы». Для поэзии Викторовой характерно обращение к культурной традиции, интерес к сюжетам из античности, христианской истории и мифологии, из истории западноевропейского средневековья. В то же время ей близка державинская нота русской поэзии, её отзвуки и переливы в творчестве Пушкина, Баратынского, Случевского, Ходасевича, Бродского. Стихи Викторовой строги, серьёзны, изысканны, в них чувствуется глубокая печаль и гармония, сопряжённая с духовной ответственностью.

 

Хромая ямбом по стихам русским,

Всё в гору, в гору, на Парнас лезем,

Путём кремнистым сквозь туман, узким, –

Путём единственным, во что верим.

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какой тут воздух для души душный,

Но жаль спускаться, если шёл долго,

И жажда эта до тог сушит,

Что медным голосом гудит горло.

Вот мы и прибыли. Ручеёк талый,

Водичка мутная, отдаёт желчью.

Но эхо, эхо-то! – каждый звук шалый,

Рёв ли, гром – русскою говорит речью!

Держи мгновенье: отступать поздно,

Останови его – оно прекрасно –

Оно последнее. Лавры и розы?

Камни и небо, Ванька, горечь и ясность.

Торопись выкричать, что с тобой было,

Бросай на ветер – авось подымут!

Идёт, идёт к тебе тот, Шестекрылый,

И язык вырвать, и сердце вынуть! [8]

 

Искреннюю симпатию и уважение заслуживает многогранная и неутолённая деятельность Дмитрия Булатова, пытающегося то так, то эдак  вырвать Поэзию из силков Слова. То он все силы полагает на продвижение «визуальной поэзии», то ищет выразительности в «шумовой», всегда решительно и радикально, однако с академическим размахом. Его трудам принадлежит издание уникальной антологии , и не менее уникальных сборников. Всё же энергии Булатова не хватило, чтоб заразить своим поиском местных поэтов, его больше чтят и величают за пределами родного города.

Надежда Исаева – поэт, прозаик и индеец. Любит детей и авторскую песню. Публикуется с середины 1990-х годов. В 1997 году выпустила книгу стихов «Города, цветы и птицы», стала победителем областного конкурса «Россия молодая» в номинации «Поэзия», ездила на Семинар молодых автор в Ярославль, по итогам которого была принята в Российский союз писателей. Скромная, застенчивая, с чудинкой, Надежда пишет светлые стихи и прозу, которые не так беспечальны, как могут показаться на первый взгляд, порой иронично-колючие, но всегда честные и искренние. И эта безыскусная искренность, может быть, всего притягательнее в творчестве Исаевой.

 

Все главные стихи сочинены.

Мы спасены. Мы выполнили долг.

Поэты миру больше не нужны –

И это счастье для моей страны,

И для меня. Любого слышит Бог –

Всему на свете имена даны,

И у косноязычных есть слова

На всякий случай. Мы пришли с войны,

И тишиной своей оглушены.

На мирных рельсах выросла трава.

Всё то, что суть восторг или тоска,

Пришла пора, не называя, знать.

Рука пуста, не чувствуя клинка,

В высоком небе дремлют облака…

Как странно видеть сны и не летать. [9]

Бесприютность, но не безысходность музы Дмитрия Ужгина (1964 – 2001) волнует своим строгим взором на жизнь, лишённую благодати. Данная во искупление человеческих грехов, она всё же не была проклята от Бога, так что же человек не ищет в ней спасения, а лишь усугубляет свои пороки? Приправленный сатирической интонацией и простодушием, отмеченный точностью словесных образов, смачной выразительностью речевых жестов, поэтический мир Ужгина в дробном калейдоскопе моментальных картин и сцен устойчиво сохраняет баланс мечты и веры, любви и правды.

 

Стена театра. Вечер. Боб Марлей

душевно призывающий не плакать.

Ямайский дух с киргизския полей

на прусскую поглядывает слякоть.

Вдали – быки из бронзы, сквер, торчки,

тюрьма, и я – тьфу-тьфу такое дило! –

разыскиваю в небе сквозь очки

пропавшее за тучами светило.

Накрапывает. Гаснет «Беломор».

А Муза, как на солнцепёке – киса,

мурлычет то, что ты мне пела, – мол,

всё хорошо, прекрасная маркиза.

И тут же за плечами два крыла

роскошных вырастают…[10]

 

Единственный сборник Дмитрия Ужгина «Стихотворения», вышел в 1994 году. Посмертные публикации представлены в подборках альманаха «Насекомое. 2001», «Антологии калининградской поэзии» (2005), в сборнике «Солнечное сплетение» (2005).

Чёрный романтик Фрэнк Лайон (по паспорту Вячеслав Тютин, р. 1966) – личность легендарная. Его именем («У дяди Фрэнка») было названо популярное в богемной среде пивное кафе. Его сочинения долгое время были известны лишь в рукописных списках или авторском исполнении. Их колоритная брутальность, мрачноватая советская готика и порой откровенный цинизм будоражили нервы ощущением абсолютной свободы. Не случайно в последние годы Фрэнк полностью переродился в ирландца, став виртуальным бойцом ИРА.

 

Плюну смачно на всё разом,

Всё – дерьмо и всё – зараза,

Друга лучше унитаза

В мире не найдёшь.

И скребёт в моём затылке,

Словно делает копилку,

В трудовом усердье пылком

Маленькая вошь.[11]

 

Поэтический цикл «Русские танки (в Кенигсберге)» ушёл в народ, да и многие другие фразы, приколы и хохмы Фрэнка разошлись по устам. Литератор-самородок, Фэнк, пожалуй, наиболее полно отражает драму Калининграда как культурной провинции  – без имени, без рода, без племени. Именно ему принадлежит наиболее точная формула этого города: «Мой серый рай, дождливый город К.»

Конечно, никакой самостоятельной поэтической школы в Калининграде нет – кто в лес, кто по дрова. С точки зрения поэтики, тут царит полная демократия (или анархия?). Но есть единая калининградская тема, которая и создаёт некоторую лирическую целостность. Это Город. Странный, умышленный, двуликий, двусмысленный. В 1980-1990-е годы вдруг вспомнивший, что давно потерял память, утратил облик, иссяк и истлел, но всё ещё почему-то жив. Город-руина. Город-новодел. Город-призрак. Город К. Кёнигсберг? Крулевиц? Караляучус? Калининград? Кантоград? Эта буква К точно сползшая набекрень корона навязчиво преследует измученного переменой участи гения места, сводя его с ума манией величия. Он всё время ищет слов, чтобы оправдаться. Русских слов, с кёнигсбергским акцентом. Отсюда – предопределённый местными обстоятельствами неоромантизм калининградской поэзии, в стилистическом плане тяготеющий к акмеизму с его предметной осязаемостью ускользающей действительности.

Описание и объяснение самого странного русского города на земле – такова подсознательная сверхзадача калининградской поэзии на исходе ХХ века.

 

Вышел немец из тумана,

Вынул ножик из кармана,

Разложил закуску, шнапс,

И запел, изрядно пьяный,

Песню, что играет Грапс…[12]

---