Руслан Измайлов

Евхаристический этос
в поэзии Александра Ревича

культурный слой

Мог бы совсем не родиться, 

мог бы… Но слава Творцу!..

…………………………………..

………………………………….

Жизнь завершается наша

зимней атакой во сне.

Выпита полная чаша,

самая малость на дне.

А. Ревич «Чаша»

 

Философ и литературовед русского зарубежья Г. А. Мейер, отыскивая пути к постижению тайны творчества, в статье «Жало в плоть. Обморок веры живой (Место Тютчева в метафизике российской литературы)» писал, что «слово, жест, выражение лица умирающего много тайного могут поведать нам. Какую услугу оказал бы живым тот, кто пожелал бы собрать воедино различные свидетельства о предсмертных мгновениях людей, как великих, так и малых, обыкновенных. Смерть, хотя бы на миг, равняет всех в величии. В последние минуты своей жизни обыкновенный касается необычайного и самый малый становится безмерным»[1]. Мейер приводит в статье образы смерти, умирания Пушкина, Гоголя, Жуковского, Фета и Тютчева. Жизнь и творчество постигаются не от начала к концу, как того требует обычная (обыденная) логика, а наоборот – своего рода «обратная перспектива». Точка перехода в вечность выявляет и предшествовавшее временное бытие. Свет смерти  освещает тьму жизни.

24 октября 2012 года скончался поэт и переводчик Александр Михайлович Ревич. Всего неделю он не дожил до своего 92 Дня рождения (2 ноября). Это была «кончина мирна и непостыдна». За пять дней до смерти А. Ревич продиктовал своё последнее стихотворение, свою «Реку времён». Стихотворению предшествовал сон. Во сне Александр Ревич увидел, как  ангелы и демоны боролись за его душу. Проснулся он потрясённым и чуть позже узнал, что как раз в это предутреннее время о нём молилась матушка Наталья – супруга о. Павла Пономарёва, с которым он был духовно близок, который его исповедовал и причащал (он же и отпевал поэта). И написал стихотворение «Снова перед светом» («Перед светом» – так он назвал свой последний сборник стихов):

 

СНОВА ПЕРЕД СВЕТОМ

 

                                                          Посвящается матушке Наталье Пономарёвой

 

Перед каждым новым светом, перед

Каждым продолженьем бытия

Всякая душа по-детски верит –

Жизнь ещё не кончена моя.

 

Это детский лепет, или это

Женщина, а может, серафим

Тишину осеннего рассвета

Окликают именем моим.

 

В стёклах – дождь, и улица ночная,

угасают огоньки в окне,

кто-то, перед светом, вспоминая,

всё же помолился обо мне.

 

(Стихотворение и сведения о последних днях жизни А. Ревича предоставлены Павлом Фокиным).

Такой уход (переход) за грань, отделяющую время от вечности, свидетельствует о многом.

Сначала несколько сухих энциклопедических фраз о поэте и переводчике А. Ревиче.

Александр Михайлович Ревич – патриарх отечественной литературы, один из старейших русских поэтов и переводчиков. Друг и собеседник выдающихся людей русской словесности ХХ века – И. Сельвинского, П. Антокольского, Г. Шенгели, Я. Смелякова, А. Тарковского, А. Штейнберга,  С. Липкина, И. Бродского и др. Автор поэтических сборников и книг избранного. Мастер поэтического перевода, уравнявший искусство перевода и искусство поэзии. Лауреат Государственной премии.

Родился А. Ревич 2 ноября 1921 года в Ростове-на-Дону. До войны учился в г. Орджоникидзе (Владикавказ) в военном училище, вышел из него лейтенантом – и сразу попал на фронт. Вскоре очутился в немецком плену, бежал, добрался до «своих», в результате в декабре 1941 года им занимался Особый отдел Южного фронта, позже переименованный в СМЕРШ. Следом – штрафбат, тяжелое ранение, восстановление в офицерских правах, ордена, демобилизация после третьего ранения (всё это будет описано в автобиографической поэме «Начало»). В 1951 году окончил литературный институт. Как поэт-переводчик стал активно печататься с начала 50-х годов, издал несколько сборников оригинальных стихотворений; стихи писал и по-польски, и в Польше эти стихи печатали, но до сборника дело не дошло. Хотя в переводе Ревича (с подстрочника) отдельными книгами выходили то филиппинские, то адыгейские классики, главным делом его жизни стал перевод книги Верлена «Мудрость» и полный перевод «Трагических поэм» великого поэта-гугенота Агриппы Д’Обинье (вышел в 1996 г. Именно за этот многолетний труд была присуждена государственная премия). Умер, как было сказано, 24 октября 2012 года. Похоронен на Ваганьковском кладбище.

Теперь о поэзии, о поэтическом мире, о творческом методе А. Ревича. В статье-послесловии к последней, вышедшей при жизни автора, книге «Позднее прощание», включившей в себя и лирику, и поэмы, и прозу, исследователь В.Калмыкова так характеризует поэзию Ревича: «В поэзии Александра Ревича наиболее интересно и ценно то, что он, пожалуй, единственный из всех современных авторов создаёт эпическое повествование о жизни целой страны, целого народа, за целый век, и повествование это отталкивается от лично пережитого, ни на секунду не отказываясь от него, не перерастая его. Именно поэтому Ревича, как семёна Липкина и Аркадия Штейнберга, можно причислить к «библейским» поэтам; дело не в том, что в строках стихов появляется прямое обращение к Создателю. Ревич остался бы библейским поэтом и без подобных обращений. Здесь важно другое: ежесекундное предстояние человека, ощущающего себя один на один с Творцом, в замысел Которого входит каждое событие, каждая крупица бытия и каждый живущий. <…> Вечность … есть для Ревича единственное мерило искусства»[2].

Сам поэт свидетельствовал, что ощущение Бога пришло к нему во время войны, когда ему, молодому офицеру, ещё совсем не помышлявшему ни о каком  литературном поприще, удалось сбежать из «Голодного» лагеря военнопленных: «В тот миг впервые пришла мысль о Боге. В смертельно опасных случаях всё время что-то меня берегло. Чья-то невидимая рука… Чувство бережённости вспомнилось спустя много десятков лет, когда я закончил свою «Поэму дороги» такими строками:

 

В ночь, когда нас бросили в прорыв,

был я ранен, но остался жив,

чтоб сказать хотя бы о немногом.

Я лежал на четырёх ветрах,

молодой безбожный вертопрах,

почему-то бережёный Богом»[3].

 

«Чувство бережённости» порождает в душе и творчестве ощущение жизни и мира как дара поэта:

 

Воздух, вода – это всё даровое.

Самое главное – воздух, вода,

это пространство вокруг мировое,

облако, солнце, ночная звезда.

Всё это – дар, это всё безвозмездно

щедрой рукою даровано нам,

мир мой, моя озарённая бездна –

душу за всё напоследок отдам.

 

Наличие дара свидетельствует о Дарителе! Со стороны человека совершенно естественным ответом Дарителю за дар является чувство благодарности. Состояние благодарения – вот то подлинное состояние человека, в котором должным образом реализуется «царственное»  его положение в мире. Способ отношения ко всему, что существует,  – этос – раскрывается как этос благодарения, как евхаристический этос. А Евхаристия есть главное таинство Церкви, когда вещество земного мира – хлеб и вино – прелагаются в Плоть и Кровь Христову. Слово «евхаристия» означает «благодарение». Так называется не только «священная трапеза – хлеб и вино, но и всё действие церковного собрания: молитвы, чтение Писания и провозглашения Слова Божьего, воспоминание о Христа и приобщение Его Тела и Крови, ибо общее значение Господнего пира есть благодарение Богу во Христе и Святом Духе – за всё, что Он сделал в творении, спасении и прославлении мира»[4].

По слову другого известного современного богослова, о. Иоанна Зизиуласа, «изначально евхаристия мыслилась и осуществлялась именно как выражение благодарности за дар бытия»[5]. И далее, размышляя над евхаристическим этосом, богослов пишет: «Воздавая благодарность за творение, мы не просто произносим слова признательности Творцу. Мы принимаем творение в свои руки и приносим его творцу и нашим братьям, людям, как наш личный дар, как наше собственное творение»[6].

Евхаристический этос – это то, что определяет поэтику А.Ревича. Поэт благодарит Творца, принося (возвращая) Ему и нам всё творение, явленное в преображённом поэтическом слове, участвуя в великом сотворчестве, свершая «Адамову работу» (Липкин) и открывая «Адамову тайну» (Тарковский):

 

ТВОРЧЕСТВО

 

1

Отгрохотало, обрушилось в ливне

Небо, и снова плюс тридцать в тени,

Синь стала ярче, а зелень – наивней,

Словно вернулись мы в первые дни,

Словно всю эту хоромину снова

В эти минуты воздвиг предо мной

Зодчий небес и рельефа земного,

Вечный Творец всякой твари земной.

 

2

День был как день, не такой уж и длинный

И, завершая свой труд поскорей,

Скульптор слепил человека из глины,

Ну а потом всевозможных зверей.

Так что Адаму осталось немного –

Этим созиданьям найти имена,

И окликать в первый раз осьминога,

Цаплю, лягушку, кота и слона.

 

Иная, священная реальность в стихотворениях и поэмах А. Ревича просвечивает сквозь привычные, обыденные события и явления этого мира. Физические пространство и время депрофанируются и преображаются. Хронотоп преображается в иконотопос, или эонотопос[7]. Сердце поэта открыто действию благодати, оно настроено на принятие вечности. Поэт боится пропустить момент посещения – момент кайроса, момент эпифании, когда всё обретает свой подлинный смысл, ибо это посещения Слова – Логоса, Который раскрывает самое сокровенное, Самое Само – по терминологии А. Ф. Лосева. Французский православный богослов Оливье Клеман писал: «У самого незначительного из творений есть небесные корни, Бог говорит с нами во всякой вещи, во всякой вещи звенит Его слово, логос Логоса, у которого есть свой способ участия в свете, так что каждое создание по-своему выражает, самим своим существованием, божественную красоту. Каждая вещь в том, что у неё есть самого тайного и самого очевидного (тайна – в очевидности), заключает в себе точку прозрачности для света»[8]. Точкой прозрачности становится и сам поэт:

 

Как стрела на излёте

при паденье в траву,

забываю о плоти,

только в звуке живу,

 

в звуке, в свете, в печали,

в том, что волей творца

было словом в начале

и не знает конца.[9]

 

Вообще же расслышать звук вечности, пение ангелов, музыку «космической литургии» в нашем современном мире, утратившем слух и чувство вечности и благодарности, утратившем евхаристический этос, очень и очень сложно, ибо вокруг дьявольская какофония:

 

Седой двадцатый век уже при нас

завёл манеру танцевать с прискоком

по-воробьиному и создал джаз,

а под конец хлебнувши ненароком

и рок, и лихо, и иной балдёж,

утратил всякий слух, и не найдёшь

щемящий ноты в мире  одиноком,

нет музыки, и нам выходит боком

безмолвие, грохочущее сплошь,

та глухота, предсказанная Блоком.[10]

 

Впрочем, замечает поэт, «музыка сфер» всегда была не в чести у падшего человечества. Но она звучит всегда, т. к. её источник – вечность, и, чтобы её услышать, надо лишь настроить свой слух по небесному камертону.

 

…а музыка всегда была в загоне,

когда валили лес и на току,

когда визжали пилы, ржали кони

и откликалось топорам «ку-ку»,

и отбивали зорю барабаны,

и сапоги гремели на плацу,

и артобстрел врывался ураганный,

и свист хлестал, как плетью по лицу,

в двадцатом веке было, прежде было:

и вечный бой, и праздничный салют…

Но что же это к горлу подступило?

Послушай: где-то ангелы поют.[11]

 

Евхаристический этос всегда помнит о евхаристическом приношении «за всех и за вся», и поэт приносит и возносит свою молитву за всех и за вся. Надо сказать, что русская поэзия – это прежде всего молитвенная поэзия. Философ И.Ильин в книге «Аксиомы религиозного опыта» писал: «Каждый раз, когда человек сосредоточенно и искренне обращается к Совершенству – его состояние уподобляется молитве и приближается к ней. Так, Ломоносов, Державин, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Тютчев – молятся почти в каждом своём стихотворении»[12]. Ильину вторит современный исследователь В. Калугин, который исследуя  молитвенность русской поэзии, подчёркивает, что «речь идет не об отдельных стихах или, как принято говорить, «религиозных мотивах», не об отдельных религиозных поэтах, … а обо всей русской поэзии, которая с XI по XXI век была и остается в России молитвенной, молитвословной»[13]. Александр Ревич участвует в этом молитвенном предстоянии своими стихами-молитвами, и прежде всего он возносит молитву за тех, кто не знает Света, кто не познал Слова, кто пребывает во тьме кромешной (подобно Исааку Сирину, призывавшему молится даже за падших ангелов), смиренно-дерзновенно прося Господа об их спасении, и веря в их спасение. Апокатастасис так, как он понимается православным богословием, а именно как «не учение, а молитва о спасении всех»[14] явлен в поэзии А. Ревича со всей силой и очевидностью:

 

Дай знак нам, боже, что же будет с теми,

кто прожил век слепым и не прозрел,

кто не узнал Тебя в кромешной теми,

не осознал, насколько свет наш бел?

 

Что ближних ждёт, с кем разделил я время,

и тех, с кем не имел при жизни дел?

Что станется с любимыми, со всеми,

кто, не раскаясь, канул за предел?

 

В минувший век мы жили в том пределе,

где за младенца не молилась мать,

и многие до смерти не успели

 

ни ощутить Тебя, ни осознать,

ни побывать в Твоей святой купели.

Даруй им, неразумным, благодать.[15]

 

Неразрывная связь живых и усопших есть прямое следствие евхаристического этоса, ибо только в  Евхаристической чаше раскрывается и осуществляется подлинная сущность Церкви как единства видимого и невидимого мира в Теле Христовом. «Подобно тому как в евхаристии, в руках человека материальное творение, становясь «телом Христовым» и вовлекаясь в личностные отношения Христа с его Отцом во святом Духе, освобождается от смертности, так и искусство, даруя через печать личности творца «вечную жизнь» природе и материи, освобождает их от смерти»[16].

 


[1] Мейер Г. А. Жало в плоть. Обморок веры живой. (Место Тютчева в метафизике российской литературы. // Ф. И. Тютчев и Православие. – М., 2005. С. 335.

[2] Калмыкова В. «Если душа родилась крылатой… (О поэтике Александра Ревича)» // Ревич А. Позднее прощание. М., 2010. С. 470

[3] Ревич А. Позднее прощание. М., 2010. С. 336

[4] Прот Фома Хопко. Основы Православия. М., 2006. С. 91.

[5] Зизиулас Иоанн. Общение и инаковость. М., 2012. С. 114.

[6] Там же.

[7] См. Лепахин В. Икона и иконичность. СПб., 2002: «Независимость какого-либо географического места от физического пространства, его выход из пространственности или переход в духовное, умопостигаемое пространство (иногда на время, часто – навсегда) многократно описаны в Священном Писании. Важнейшие библейские события нередко связаны со сменой одного профанного места, избранного человеком, на священный топос, иконотопос, указанный Самим Богом» – С.155. «Чтобы обозначить особенности понимания изображения времени и пространства в Православии <…> можно было бы говорить просто о «сакральном хронотопе», но такое словосочетание не выражает суть явления, поэтому мы предложили термин эонотопос» – С. 291.

[8] Клеман Оливье. Отблески света: Православное богословие красоты». М., 2002. С. 80.

[9] Ревич А. Позднее прощание. М., 2010. С. 156.

[10] Там же. С. 184

[11] Там же.

[12] Ильин И. Аксиомы религиозного опыта. М., 1993. С. 350-351.

[13] Калугин В. Молитвенная поэзия. – http://www.voskres.ru/literature/library/kalugin.htm.

[14] Евдокимов П. Православие. М. 2012. С. 469.

[15] Ревич А. Позднее прощание. М., 2010.

[16] Зизиулас Иоанн. Общение и инаковость. М., 2012. С. 123.