Мог бы совсем не родиться,
мог бы… Но слава Творцу!..
…………………………………..
………………………………….
Жизнь завершается наша
зимней атакой во сне.
Выпита полная чаша,
самая малость на дне.
А. Ревич «Чаша»
Философ и литературовед русского зарубежья Г. А. Мейер, отыскивая пути к постижению тайны творчества, в статье «Жало в плоть. Обморок веры живой (Место Тютчева в метафизике российской литературы)» писал, что «слово, жест, выражение лица умирающего много тайного могут поведать нам. Какую услугу оказал бы живым тот, кто пожелал бы собрать воедино различные свидетельства о предсмертных мгновениях людей, как великих, так и малых, обыкновенных. Смерть, хотя бы на миг, равняет всех в величии. В последние минуты своей жизни обыкновенный касается необычайного и самый малый становится безмерным»[1]. Мейер приводит в статье образы смерти, умирания Пушкина, Гоголя, Жуковского, Фета и Тютчева. Жизнь и творчество постигаются не от начала к концу, как того требует обычная (обыденная) логика, а наоборот – своего рода «обратная перспектива». Точка перехода в вечность выявляет и предшествовавшее временное бытие. Свет смерти освещает тьму жизни.
24 октября 2012 года скончался поэт и переводчик Александр Михайлович Ревич. Всего неделю он не дожил до своего 92 Дня рождения (2 ноября). Это была «кончина мирна и непостыдна». За пять дней до смерти А. Ревич продиктовал своё последнее стихотворение, свою «Реку времён». Стихотворению предшествовал сон. Во сне Александр Ревич увидел, как ангелы и демоны боролись за его душу. Проснулся он потрясённым и чуть позже узнал, что как раз в это предутреннее время о нём молилась матушка Наталья – супруга о. Павла Пономарёва, с которым он был духовно близок, который его исповедовал и причащал (он же и отпевал поэта). И написал стихотворение «Снова перед светом» («Перед светом» – так он назвал свой последний сборник стихов):
СНОВА ПЕРЕД СВЕТОМ
Посвящается матушке Наталье Пономарёвой
Перед каждым новым светом, перед
Каждым продолженьем бытия
Всякая душа по-детски верит –
Жизнь ещё не кончена моя.
Это детский лепет, или это
Женщина, а может, серафим
Тишину осеннего рассвета
Окликают именем моим.
В стёклах – дождь, и улица ночная,
угасают огоньки в окне,
кто-то, перед светом, вспоминая,
всё же помолился обо мне.
(Стихотворение и сведения о последних днях жизни А. Ревича предоставлены Павлом Фокиным).
Такой уход (переход) за грань, отделяющую время от вечности, свидетельствует о многом.
Сначала несколько сухих энциклопедических фраз о поэте и переводчике А. Ревиче.
Александр Михайлович Ревич – патриарх отечественной литературы, один из старейших русских поэтов и переводчиков. Друг и собеседник выдающихся людей русской словесности ХХ века – И. Сельвинского, П. Антокольского, Г. Шенгели, Я. Смелякова, А. Тарковского, А. Штейнберга, С. Липкина, И. Бродского и др. Автор поэтических сборников и книг избранного. Мастер поэтического перевода, уравнявший искусство перевода и искусство поэзии. Лауреат Государственной премии.
Родился А. Ревич 2 ноября 1921 года в Ростове-на-Дону. До войны учился в г. Орджоникидзе (Владикавказ) в военном училище, вышел из него лейтенантом – и сразу попал на фронт. Вскоре очутился в немецком плену, бежал, добрался до «своих», в результате в декабре 1941 года им занимался Особый отдел Южного фронта, позже переименованный в СМЕРШ. Следом – штрафбат, тяжелое ранение, восстановление в офицерских правах, ордена, демобилизация после третьего ранения (всё это будет описано в автобиографической поэме «Начало»). В 1951 году окончил литературный институт. Как поэт-переводчик стал активно печататься с начала 50-х годов, издал несколько сборников оригинальных стихотворений; стихи писал и по-польски, и в Польше эти стихи печатали, но до сборника дело не дошло. Хотя в переводе Ревича (с подстрочника) отдельными книгами выходили то филиппинские, то адыгейские классики, главным делом его жизни стал перевод книги Верлена «Мудрость» и полный перевод «Трагических поэм» великого поэта-гугенота Агриппы Д’Обинье (вышел в 1996 г. Именно за этот многолетний труд была присуждена государственная премия). Умер, как было сказано, 24 октября 2012 года. Похоронен на Ваганьковском кладбище.
Теперь о поэзии, о поэтическом мире, о творческом методе А. Ревича. В статье-послесловии к последней, вышедшей при жизни автора, книге «Позднее прощание», включившей в себя и лирику, и поэмы, и прозу, исследователь В.Калмыкова так характеризует поэзию Ревича: «В поэзии Александра Ревича наиболее интересно и ценно то, что он, пожалуй, единственный из всех современных авторов создаёт эпическое повествование о жизни целой страны, целого народа, за целый век, и повествование это отталкивается от лично пережитого, ни на секунду не отказываясь от него, не перерастая его. Именно поэтому Ревича, как семёна Липкина и Аркадия Штейнберга, можно причислить к «библейским» поэтам; дело не в том, что в строках стихов появляется прямое обращение к Создателю. Ревич остался бы библейским поэтом и без подобных обращений. Здесь важно другое: ежесекундное предстояние человека, ощущающего себя один на один с Творцом, в замысел Которого входит каждое событие, каждая крупица бытия и каждый живущий. <…> Вечность … есть для Ревича единственное мерило искусства»[2].
Сам поэт свидетельствовал, что ощущение Бога пришло к нему во время войны, когда ему, молодому офицеру, ещё совсем не помышлявшему ни о каком литературном поприще, удалось сбежать из «Голодного» лагеря военнопленных: «В тот миг впервые пришла мысль о Боге. В смертельно опасных случаях всё время что-то меня берегло. Чья-то невидимая рука… Чувство бережённости вспомнилось спустя много десятков лет, когда я закончил свою «Поэму дороги» такими строками:
В ночь, когда нас бросили в прорыв,
был я ранен, но остался жив,
чтоб сказать хотя бы о немногом.
Я лежал на четырёх ветрах,
молодой безбожный вертопрах,
почему-то бережёный Богом»[3].
«Чувство бережённости» порождает в душе и творчестве ощущение жизни и мира как дара поэта:
Воздух, вода – это всё даровое.
Самое главное – воздух, вода,
это пространство вокруг мировое,
облако, солнце, ночная звезда.
Всё это – дар, это всё безвозмездно
щедрой рукою даровано нам,
мир мой, моя озарённая бездна –
душу за всё напоследок отдам.
Наличие дара свидетельствует о Дарителе! Со стороны человека совершенно естественным ответом Дарителю за дар является чувство благодарности. Состояние благодарения – вот то подлинное состояние человека, в котором должным образом реализуется «царственное» его положение в мире. Способ отношения ко всему, что существует, – этос – раскрывается как этос благодарения, как евхаристический этос. А Евхаристия есть главное таинство Церкви, когда вещество земного мира – хлеб и вино – прелагаются в Плоть и Кровь Христову. Слово «евхаристия» означает «благодарение». Так называется не только «священная трапеза – хлеб и вино, но и всё действие церковного собрания: молитвы, чтение Писания и провозглашения Слова Божьего, воспоминание о Христа и приобщение Его Тела и Крови, ибо общее значение Господнего пира есть благодарение Богу во Христе и Святом Духе – за всё, что Он сделал в творении, спасении и прославлении мира»[4].
По слову другого известного современного богослова, о. Иоанна Зизиуласа, «изначально евхаристия мыслилась и осуществлялась именно как выражение благодарности за дар бытия»[5]. И далее, размышляя над евхаристическим этосом, богослов пишет: «Воздавая благодарность за творение, мы не просто произносим слова признательности Творцу. Мы принимаем творение в свои руки и приносим его творцу и нашим братьям, людям, как наш личный дар, как наше собственное творение»[6].
Евхаристический этос – это то, что определяет поэтику А.Ревича. Поэт благодарит Творца, принося (возвращая) Ему и нам всё творение, явленное в преображённом поэтическом слове, участвуя в великом сотворчестве, свершая «Адамову работу» (Липкин) и открывая «Адамову тайну» (Тарковский):
ТВОРЧЕСТВО
1
Отгрохотало, обрушилось в ливне
Небо, и снова плюс тридцать в тени,
Синь стала ярче, а зелень – наивней,
Словно вернулись мы в первые дни,
Словно всю эту хоромину снова
В эти минуты воздвиг предо мной
Зодчий небес и рельефа земного,
Вечный Творец всякой твари земной.
2
День был как день, не такой уж и длинный
И, завершая свой труд поскорей,
Скульптор слепил человека из глины,
Ну а потом всевозможных зверей.
Так что Адаму осталось немного –
Этим созиданьям найти имена,
И окликать в первый раз осьминога,
Цаплю, лягушку, кота и слона.
Иная, священная реальность в стихотворениях и поэмах А. Ревича просвечивает сквозь привычные, обыденные события и явления этого мира. Физические пространство и время депрофанируются и преображаются. Хронотоп преображается в иконотопос, или эонотопос[7]. Сердце поэта открыто действию благодати, оно настроено на принятие вечности. Поэт боится пропустить момент посещения – момент кайроса, момент эпифании, когда всё обретает свой подлинный смысл, ибо это посещения Слова – Логоса, Который раскрывает самое сокровенное, Самое Само – по терминологии А. Ф. Лосева. Французский православный богослов Оливье Клеман писал: «У самого незначительного из творений есть небесные корни, Бог говорит с нами во всякой вещи, во всякой вещи звенит Его слово, логос Логоса, у которого есть свой способ участия в свете, так что каждое создание по-своему выражает, самим своим существованием, божественную красоту. Каждая вещь в том, что у неё есть самого тайного и самого очевидного (тайна – в очевидности), заключает в себе точку прозрачности для света»[8]. Точкой прозрачности становится и сам поэт:
Как стрела на излёте
при паденье в траву,
забываю о плоти,
только в звуке живу,
в звуке, в свете, в печали,
в том, что волей творца
было словом в начале
и не знает конца.[9]
Вообще же расслышать звук вечности, пение ангелов, музыку «космической литургии» в нашем современном мире, утратившем слух и чувство вечности и благодарности, утратившем евхаристический этос, очень и очень сложно, ибо вокруг дьявольская какофония:
Седой двадцатый век уже при нас
завёл манеру танцевать с прискоком
по-воробьиному и создал джаз,
а под конец хлебнувши ненароком
и рок, и лихо, и иной балдёж,
утратил всякий слух, и не найдёшь
щемящий ноты в мире одиноком,
нет музыки, и нам выходит боком
безмолвие, грохочущее сплошь,
та глухота, предсказанная Блоком.[10]
Впрочем, замечает поэт, «музыка сфер» всегда была не в чести у падшего человечества. Но она звучит всегда, т. к. её источник – вечность, и, чтобы её услышать, надо лишь настроить свой слух по небесному камертону.
…а музыка всегда была в загоне,
когда валили лес и на току,
когда визжали пилы, ржали кони
и откликалось топорам «ку-ку»,
и отбивали зорю барабаны,
и сапоги гремели на плацу,
и артобстрел врывался ураганный,
и свист хлестал, как плетью по лицу,
в двадцатом веке было, прежде было:
и вечный бой, и праздничный салют…
Но что же это к горлу подступило?
Послушай: где-то ангелы поют.[11]
Евхаристический этос всегда помнит о евхаристическом приношении «за всех и за вся», и поэт приносит и возносит свою молитву за всех и за вся. Надо сказать, что русская поэзия – это прежде всего молитвенная поэзия. Философ И.Ильин в книге «Аксиомы религиозного опыта» писал: «Каждый раз, когда человек сосредоточенно и искренне обращается к Совершенству – его состояние уподобляется молитве и приближается к ней. Так, Ломоносов, Державин, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Тютчев – молятся почти в каждом своём стихотворении»[12]. Ильину вторит современный исследователь В. Калугин, который исследуя молитвенность русской поэзии, подчёркивает, что «речь идет не об отдельных стихах или, как принято говорить, «религиозных мотивах», не об отдельных религиозных поэтах, … а обо всей русской поэзии, которая с XI по XXI век была и остается в России молитвенной, молитвословной»[13]. Александр Ревич участвует в этом молитвенном предстоянии своими стихами-молитвами, и прежде всего он возносит молитву за тех, кто не знает Света, кто не познал Слова, кто пребывает во тьме кромешной (подобно Исааку Сирину, призывавшему молится даже за падших ангелов), смиренно-дерзновенно прося Господа об их спасении, и веря в их спасение. Апокатастасис так, как он понимается православным богословием, а именно как «не учение, а молитва о спасении всех»[14] явлен в поэзии А. Ревича со всей силой и очевидностью:
Дай знак нам, боже, что же будет с теми,
кто прожил век слепым и не прозрел,
кто не узнал Тебя в кромешной теми,
не осознал, насколько свет наш бел?
Что ближних ждёт, с кем разделил я время,
и тех, с кем не имел при жизни дел?
Что станется с любимыми, со всеми,
кто, не раскаясь, канул за предел?
В минувший век мы жили в том пределе,
где за младенца не молилась мать,
и многие до смерти не успели
ни ощутить Тебя, ни осознать,
ни побывать в Твоей святой купели.
Даруй им, неразумным, благодать.[15]
Неразрывная связь живых и усопших есть прямое следствие евхаристического этоса, ибо только в Евхаристической чаше раскрывается и осуществляется подлинная сущность Церкви как единства видимого и невидимого мира в Теле Христовом. «Подобно тому как в евхаристии, в руках человека материальное творение, становясь «телом Христовым» и вовлекаясь в личностные отношения Христа с его Отцом во святом Духе, освобождается от смертности, так и искусство, даруя через печать личности творца «вечную жизнь» природе и материи, освобождает их от смерти»[16].
[1] Мейер Г. А. Жало в плоть. Обморок веры живой. (Место Тютчева в метафизике российской литературы. // Ф. И. Тютчев и Православие. – М., 2005. С. 335.
[2] Калмыкова В. «Если душа родилась крылатой… (О поэтике Александра Ревича)» // Ревич А. Позднее прощание. М., 2010. С. 470
[3] Ревич А. Позднее прощание. М., 2010. С. 336
[4] Прот Фома Хопко. Основы Православия. М., 2006. С. 91.
[5] Зизиулас Иоанн. Общение и инаковость. М., 2012. С. 114.
[6] Там же.
[7] См. Лепахин В. Икона и иконичность. СПб., 2002: «Независимость какого-либо географического места от физического пространства, его выход из пространственности или переход в духовное, умопостигаемое пространство (иногда на время, часто – навсегда) многократно описаны в Священном Писании. Важнейшие библейские события нередко связаны со сменой одного профанного места, избранного человеком, на священный топос, иконотопос, указанный Самим Богом» – С.155. «Чтобы обозначить особенности понимания изображения времени и пространства в Православии <…> можно было бы говорить просто о «сакральном хронотопе», но такое словосочетание не выражает суть явления, поэтому мы предложили термин эонотопос» – С. 291.
[8] Клеман Оливье. Отблески света: Православное богословие красоты». М., 2002. С. 80.
[9] Ревич А. Позднее прощание. М., 2010. С. 156.
[10] Там же. С. 184
[11] Там же.
[12] Ильин И. Аксиомы религиозного опыта. М., 1993. С. 350-351.
[13] Калугин В. Молитвенная поэзия. – http://www.voskres.ru/literature/library/kalugin.htm.
[14] Евдокимов П. Православие. М. 2012. С. 469.
[15] Ревич А. Позднее прощание. М., 2010.
[16] Зизиулас Иоанн. Общение и инаковость. М., 2012. С. 123.